И её «мечта» сбылась. Когда мы узнали о диагнозе, удивления не наступило. Как будто почва для этой новости действительно готовилась двадцать пять лет подряд. Даже переезд из уютной, но глухой деревни в город случился не для того, чтобы быть ближе к цивилизации и семье старшего сына.
Ближе бабушка хотела быть к краевой клинической больнице, госпиталю ветеранов и городской поликлинике. Пристальное внимание к своему здоровью, возможно, было связано с профессиональной деформацией: вся жизнь прошла в белом накрахмаленном халате с фонендоскопом вместо нитки жемчуга на шее и… подозрениями на диагнозы на каждый человеческий чих. Нам это не могло не досаждать.
– Доча, ты воды много пьёшь! У тебя диабет, надо сахар проверить.
Предположения вроде этого регулярно поступали мне от «семейного» доктора. Больше всего диагнозов получал мой папа.
– Сынок, ты совсем весь больной! Худой, всё время раздражённый: надо обследовать тебя!
А ещё «весь больной» был дед, который в 80 лет таскал сам тяжеленные ульи с пчёлами, копал картошку и пешком в городе мог пройти десять остановок, если на том конце был, к примеру, мотомагазин или всё для рыбалки. Но бабушка упорно упрекала нас:
– Алексей падает почти, по стеночке ходит, анализы плохие…
И прочее, и прочее. Алексей в основном со смиренным равнодушием терпел все исследования, на которые его записывала неугомонная жена-медик, и продолжал делать физическую работу шустрее молодых. Однажды, правда, бабушка всё-таки довела моего самого невозмутимого в мире деда до… слёз.
Они ещё жили в деревне, и я, как обычно, проводила там лето. Душной июльской ночью бабушке стало плохо: кружилась голова, подскочило давление, темнело в глазах. Она не могла сама подняться с кровати, так как пространство начинало уплывать, и ноги не слушались. Мы с дедом очень испугались и начали звонить главному врачу их сельской больницы. Надежда Петровна приехала быстро, забрала её в палату под капельницы. Дед поехал с бабушкой, я осталась дома до утра. Тягучим мутным утром после бессонной ночи приехал дед, я пришла в себя и поскакала к бабушке в больницу. Я нервничала, так как из деда кроме «Да норма-а-ально» я ничего вытянуть не смогла. На трясущихся ногах я дошла до палаты и открыла хлипкую деревянную дверь.
В нос ударил запах лекарств и старости: больница была совмещена с домом престарелых. Бабушка неплохо себя чувствовала, улыбалась. Её ночные вопли о том, что она не поедет ни в какую больницу, а будет умирать дома, казались теперь неуклюжими и нереальными.
– Соня, ты деда успокой. Он переживает.
– Да ну.
– Нет, он сильно испугался. Сидел рядом, даже заплакал, как, говорит, один без тебя буду.
От шока я не нашлась, что ответить. Диапазон эмоций моего деда обычно начинался от полной невозмутимости и заканчивался сухим «Мать чесна» для выражения крайней степени гнева или удивления. Слёзы и какие-то тёплые слова по отношению к жене из его уст для меня были сродни ожившему сказочному дракону. Бабушкина внезапная госпитализация стала решительным шагом к переезду в город поближе к качественной медицине.
Когда после смены места жительства все вещи были разобраны, документы отнесены в поликлинику по прописке, мы стали всё чаще и чаще слышать слово «рак» от бабушки.
Если у неё кружилась голова и скакало давление – там точно был рак.
Если были неполадки с пищеварением, болел желудок, кололо в боку – там точно был рак.
Если стал мутно видеть глаз из-за износившегося хрусталика – там точно был рак.
Если… если… если… – там ТОЧНО рак.
Даже после хороших анализов крови, чистого МРТ головы, кучи УЗИ и всех возможных исследований, говоривших о том, что гипертония в резко-континентальном климате Сибири даёт давление, хрусталик поддаётся замене, желудок болит от кучи препаратов из рекламы по телевизору и отсутствия здоровой диеты по возрасту, то там всё равно был рак, а врачи были невнимательными, некомпетентными и безучастными.
Мы ворчали о том, что рак превратился в её мечту. И она всё же сбылась. Спустя 25 лет. Обычно люди задаются вопросами: «Почему? За что?» По крайней мере, когда мы узнали диагноз моего отца, эти вопросы нас не оставляли и не оставляют до сих пор. О себе бабушка как будто приготовила ответы заранее.
С ненаигранным спокойствием она рассуждала о радиации в месте её первой работы в юности, вине за смерть младшего сына в Афганистане, что не родили ещё детей, так как боялись не прокормить. Она пыталась превратить рак в крест, который ей суждено нести и пыталась отказываться от лечения.
Мы её уговаривали, я отвозила её на госпитализацию несколько раз, дома мама и папа контролировали приём препаратов, даты новых химий, перед каждой из которых снова были уговоры, споры, отрицание, торг и новая неделя в палате гематологии.
С тяжелейшим диагнозом, прогнозов которому врачи не давали никаких, бабушка прожила 2 года. Что это было: случайность, самопрограммирование, закономерный результат вредных условий труда в юности? Мы никогда уже не узнаем. Она очень сильно хотела быстрее увидеться с погибшим сыном. Я надеюсь, что в том мире, где она оказалась, они, наконец, встретились.
Друзья, спасибо, что читаете мои статьи. Буду рада вашим подпискам!