Он и сам не понял, как стал домовым. Просто однажды защемило сердце, будто сдавил кто тяжелой ладонью, а потом воздух стал густым, и невозможно было его втянуть в легкие.
А затем провалился и долго летел, как мошка по спирали, которую затянуло сильным течением в раковину. Боли уже не было. Только недоумение от происходящего. Помнил, как пришел домой после длительного отсутствия, поругался с женой, а потом вот это все и случилось.
Летел недолго и легонько, как перышко. А потом бухнулся на поверхность, холодную и ровную как стекло. Бухнулся и сразу удивился голосу, раздавшемуся сверху.
– Приветствуем тебя, Степан, в чистилище. Вот только принять сейчас на тот свет не можем, не отработал ты свое на Земле. Придется еще помаяться.
Тут только дошло до него, что вроде как умер он по- настоящему, и даже испугаться не успел.
– Что ж я такого натворил, что меня даже на тот свет не пускают? – почесал Степан свой нос, и свел брови к переносице, – вроде грешил не больше других, жену не обижал, людей не обманывал.
– Вроде и не больше, – ответил голос грустно, – только жил всё равно неправильно, не по-людски. Дом свой не любил, мотался все где-то как бездомный, хоть и угол, и семья у тебя были.
– Так я же не просто так мотался, а копейку хотел заработать, – начал было оправдываться Степан, и почувствовал, как ладони его вспотели.
– Да неважно это. Человек без дома считай, что и к Земле не привязан. Так что быть тебе теперь домовым. Будешь учиться любить свой кров и беречь его.
– Домовым?! – Степан изумленно вздохнул и вытер ладони о брюки. – В нечисть меня записать решили что ли? И что же мне делать в домовых-то?
– А как на Землю тебя спустим, так сам и поймешь, что к чему. Будешь к дому своему привязан, да к жильцам его. И быть тебе тридцать лет домовым. Как срок пройдет, мы проверим, изменилась ли душа твоя, подросла ли. Если нет, то опять не примем, человеком заново родишься и начнешь опять отрабатывать.
Степан опустил голову, и тревожное забытье накрыло его с головой.
– А звать тебя Большаком будут, – проводил Степана на Землю голос.
Очнулся Большак только на печке у себя же дома. Шлепнулся с нее случайно на пол, аж бок ушиб. Смотрит, дом его странно изменился, стал как-то шире и объемнее, и лестница в подпол теперь казалась очень длинной и ветвистой и уходила во мрак. Кровать его передвинута была на другое место, а под кроватью виднелось множество следов, не только человеческих, но е иных, незнакомых.
Одежда горкой из шкафа вынута и на кровати сложена, и запах у нее какой-то странный. То ли перегара, то ли чеснока. «Неужели это от меня так пахло при жизни?» – Большак прикрыл ладонью рот и коротко вздохнул.
Потом сделал шаг вперед и чуть не упал, наступив на рукава своей рубахи.
«Батюшки, усох я что ли?» – разглядывал он на себе рубаху, которая сейчас болталась на нем будто майка здорового мужика на детской вешалке. – Большак посмотрел вниз на свои руки, и сбоку увидел жену.
– Эй, жена, зачем вещи мои из шкафа достала? – возмутился домовой, но не смог выдавить из себя ни слова, будто забыл, как это – языком ворочать и разговаривать.
В заплаканных глазах жены разглядел он тоску и нескрываемое горе от кончины мужа. «Любила, значит», – коротко вздохнул он и приблизился к ней. Жена в черном платье продолжала собирать его пожитки, аккуратно складывать горкой и всхлипывать. Большак попробовал дотронуться до жены, но та неуклюже развернулась, задев его коленом по щеке, и вышла из дома.
Большак кинулся было к двери следом, но прямо перед носом она захлопнулась. А потом сколько ни старался, открыть не смог. С той стороны что-то давило и давило на дверь, не давая домовому выбраться наружу.
Наконец, Большак устал бороться с дверью и присел, облокотившись на стену. Рядом что-то зашебуршилось. «Крысы?» – Большак хотел снять тапок, чтобы кинуться в них, но обнаружил, что у него вообще нет никакой обуви.
Шуршало все сильнее. Наконец, из подвала высунулась вытянутая мордочка. Еж фыркнул, прожог острыми черными глазками домового, и скрылся во мраке подпола.
– Хоть кто-то меня видит, – обрадовался Большак, но за ежом не полез. Понял, что сильно устал и его безумно тянет на печку.
Домовой медленно отправился к печке, но передвигался с трудом, будто мешало что-то внутри, сопротивлялось и пугало. Пространство вокруг казалось, как чужой сон. Сердце домового от этого колотилось, а руки дрожали. Он даже взмок, пока шел к печке, так сильно было его сопротивление. А потом вдруг понял, что это.
Сам в себя не верил Большак, не принимал себя в виде домового, поэтому-то дом его тоже принять не мог. Щерился. В общем, заснул домовой прямо рядом с веником, даже до печки не дополз, а утром открыл глаза и изумился. Будто всю жизнь он и жил в этом доме домовым. А что было раньше, и не помнил. Знал только, что много обязанностей у него, за домом, как за дитем надо ухаживать. А еще ждал, когда хозяйка его хоть разок молоком да сладеньким угостит.
Но та в нечисть не верила, и с домовыми дружбу, как она говорила, не водила. А скоро и вовсе в город подалась. Поэтому когда бабка Анисья в дом этот въехала, Большак очень обрадовался. Уж знахарка-то точно знала, что и как с домовыми бывает. Иной раз и лучше самых домовых знала. Так и остался Большак в доме бабки Анисьи. О жизни своей человеческой совсем забыл, и о жене только как о бывшей хозяйке дома вспоминал. Иногда с непонятной тоской, что аж сердце екало.
Анисья сразу поняла, что к чему, как только вошла в дом, и лицо её сморщилось в улыбке загадочной и терпеливой. Так и началась жизнь Большака и бабки Анисьи, полная приключений и опасностей. А блюдце с молоком и конфеты всегда по утрам на короткой скрипучей скамеечке у печки стояли. Грызть-то конфеты Большак не грыз, чай существо не материальное, но энергию уважения и внимания к своей персоне чувствовал, потому и помогал во всем Анисье не только с домом, но и с ее колдовскими заботами.
И хорошо ему было, хоть и неспокойно. Зато отлично знал теперь, что такое дом родной, и что означает, прикипеть к нему душою. А если бы раньше знал это чувство, то, может, никогда домовым бы и не сделался.
