Руки покрылись цыпками, ногти были давно обгрызены, а вокруг ногтей зияли кровавыми ямками оборванные заусеницы. Максим подышал на замерзшие пальцы и засунул руки поглубже, в рукава куртки, которая осталась ему от Митрича.
Хороший был мужик, Митрич. Говорил, что в прежней жизни был он учителем биологии. Да кто ж поверит! Все обитатели улицы пытались придумать себе мало-мальски сносную биографию. Только Максим как ни старался, никак не мог выдумать что-то путного и душещипательного. Безногая бабка Макариха, которая стояла на дорожке, ведущей в Лавру, поучала его: «Что ты стоишь молча, глазюками зыркаешь?! Так на хлеб не соберешь. Вот как надо!» и заводила дрожащим голоском: «Подааайте люди добрые, Христа за ради! Папка с мамкой преставились, один я, сирота мыкаюсь на белом свете. Подаааайте на пропитание толику малую!» Какая сирота-то, когда и папка, и мамка живы и здравствуют. И как не здравствовать? Почитай по литру водки в день на человека, это какое ж здоровье богатырское надо иметь? Но к родителям Максим возвращаться не хотел. В первый год как сбежал, прибился на рынке к Митричу, который грузчиком подвизался. Хорошо было им вдвоем, сытно, вольно и тепло. Митрич даже учится Максима заставлял по вечерам.
А потом он пропал. Совсем пропал. Осталась от него только куртка зимняя да вязаная красная шапка. Шапку эту Митрич очень любил и называл заговоренной. «С ней, Максютка, ничего тебя не возьмет. Ни пуля шальная, на собака злая, ни мент поганый. А знаешь, почему? Потому как сила в ней огромная. Из Иерусалимской нити она связана.» Что такое Иерусалимская нить, Максим не знал, но в силу шапки верил крепко. И как не поверить, когда столько раз уходили они от облавы, всегда находили теплый ночлеги, пропитание всегда было. С Митричем они до самого Черного моря добрались. Разве ж мог он представить, чтоб с его-то родителями такое было возможно. Хорошая жизнь была у них, Максим не желал ничего другого.
И вот Митрич пропал. А впереди зима. Максим пытался, было, ночевать на теплотрассе, но оттуда его погнали. На рынке работы не было, все места уже заняли другие желающие прокормиться бедолаги. Куда деваться он не знал. Внезапно Максим понял, что он один одинешенек на всем белом свете. В один морозный день, когда живот совсем подвело от голода, он решил стащить хлеб. Раньше он никогда так не делал. Но жизнь уличная не располагает к моральным терзаниям, да и есть что-то надо. Он надел заговоренную шапку Митрича и смело зашел в магазин. Стараясь не попасться на глаза, он продвинулся к хлебным полкам. Вот они, ароматные буханки, манят румяными боками. Максим уже почти протянул руку, но вдруг кто-то дернул его за куртку. Максим обернулся. Сзади стояла цыганка. Цыганская девчонка. Цветастая юбка, кожаная куртка на меху, а на шее болталась пушистая меховая белая шапка на длинных завязках. Цыганка была рыжая, а через правую щеку и нижнюю губу тянулся белый шрам. Что-то было не в порядке с правой стороной ее лица. Когда она говорила, то рот справа почти не двигался. От нее удушливо пахло взрослыми сладкими духами.
- Ты что? Ты русский! Нельзя тебе воровать, это грех!
-Да я и не думал…- запинаясь попытался отговориться Максим.
Цыганка полезла в карман, вытащила горсть монет и несколько купюр, схватила руку Максима и сунула ему деньги.
- Вот, купи хлеба. Нельзя воровать. Грех! Приходи к Лавре, там нищие стоят. Найди безногую бабку Макарьиху, она поможет. Не воруй, нельзя грех на душу брать.
- Ага, цыганка мне говорит: не воруй! – скривился Максим, которому было очень стыдно, что девчонка дала ему деньги.
- Нам можно, нам Господь разрешил! – серьезно ответила она, схватила булку, сунула в висящую на шее шапку и выскочила на улицу.
Максим купил хлеб на деньги цыганки, сгорая от стыда, и побрел по мерзлой улице к Лавре. Хлеб был до отвращения вкусный. Бабку Макарьиху он сразу нашел. Среди прочих попрошаек ее дородная фигура, возвышавшаяся над нестройными рядами нищих, сигнализировала о том, кто здесь главный. Максим, неловко переминаясь с ноги на ногу, подошел к ней:
- Хм, эм, здравствуйте, бабушка…
Нищие загоготали. «Вона какой внучок у Макарьихи нарисовался!» осклабился безносый Лёвка, которому по пьяни крысы откусили нос
Макарьиха прикрикнула на нищих и повернулась к Максиму:
- А ну, цыц! Чего тебе, парень?
Максим потоптался на снегу.
- Мне это, цыганка сказала, чтоб я вас нашел. Рыжая такая и шрам на щеке.
- Ох, Нана, дочка барона. – почтительно проговорила Макарьиха. – Что передать велела?
-Да ничего не велела. Сказала, найди бабку Макарьиху, она поможет. – пожал плечами Максим.
Макарьиха подняла глаза к небу и перекрестилась.
- Еще один рот! Да что ж мне с тобой делать? У тебя руки и ноги на месте?
- Ну да. – ответил Максим и вытащил из рукавов обветренные и растрескавшиеся руки.
- Это плохо! - ответила бабка. – Здоровым хуже подают. Ладно, глаз тебе завяжем.
- Макарьиха, есть у нас один одноглазый! – обиженно заныл настоящий одноглазый Васька.
- Цыц, говорю! Раз Нана сказала брать его, значит есть надобность. Забыли, паскуды блохатые, на кого работаете? – рявкнула бабка на нищих. Она вытащила из кармана дырявого ватного пальто грязную тряпку, послюнила ее и размазала по лицу Максима грязь. Потом стянула с его головы красную шапку и повязала тряпку ему на полголовы.
- Нет, не жалостливо вышло. Работать надо. – неодобрительно покачала головой Макарьиха. – Ладно, становись-ка рядом со мной, учись.
Максиму было ужасно неприятно попрошайничать. За всю свою уличную жизнь с Митричем он привык зарабатывать руками и спиной на хлеб. А тут стой себе, рожа в грязи, выпрашивай ради Христа. Чего, спрашивается, он поверил этой рыжей цыганке? Они ж, эти цыгане, нищих крышуют. Если не получится денег заработать, то ведь и руку, и ногу отрубят и вся недолга! Эх, перезимовать и податься на юг, в Туапсе, например. Как они с Митричем и мечтали. Где же сейчас Митрич? Максиму стало ужасно жалко пропавшего товарища, себя, обманутого и голодного. Он неожиданно для себя заплакал крупными теплыми слезами, которые катились солеными потоками из-под грязной бабкиной тряпки. Рядом звякнули монеты и зашуршали купюры.
- Спасибо, благослови вас Господь, за пропитание внучку моему малахольному, умственно-отсталому, сироте. Помоги-спаси вас Господи. – раздался елейный бабкин голос.
Макарьиха тыкнула острым когтистым пальцем Максима в тощий живот.
-Молодец, внучок. Ты плачь, плачь. Умственно-отсталому хорошо подадут. Может и не зазря хлебушек поешь.
Так Максим достоял на морозе до вечера, пока не начали на Лавре к вечерней звонить.
Макарьиха деловито заелозила обмотанными культями по утоптанному снегу и начала собираться. Нищие вереницей потянулись к ней, скидывая в большую школьную сумку, висевшую на бабкиной шее, весь дневной заработок. Бабка сгребла все купюры из коробки, ссыпала мелочь в сумку, вручила замерзшему и одеревеневшему Максиму коробку с бумажными иконками и обрывок ватного одеяла, на котором сидела весь день.
-Ты, внучок, одеяло-то не забудь. Тут народ такой, чуть не уследишь- утащат.
Нищие повалили к выходу, к стоявшему у ворот ржавому ПАЗику.
Максим подставил плечо бабке и она, ловко передвигаясь на культях, переваливаясь, как гигантская серая утка в своем ватном пальто поковыляла вслед за нищими. Перед тем, как забраться в автобус вместе со всеми, Максим обернулся на Собор, где тревожно звонили колокола. На дорожке стоял строгий бородатый монах, одетый весь в черное и смотрел на него в упор. Максиму стало не по себе. Он поскорее залез в автобус и плюхнулся на сидение впереди, рядом с бабкой Макарьихой.
Дорогие читатели! Прошу ставить лайки и писать своё мнение о прочитанном в комментариях. Так я смогу понять, насколько актуально будет продолжение. Спасибо за ваше внимание!
ПРОДОЛЖЕНИЕ