Это был долгострой: долго строился мост через пруд на окраине города. В те далекие довоенные годы по этой лощине протекала хилая речка Березки, названная, вероятно, потому, что брала начало из заболоченного мелкого березняка.
На тихих берегах речки доживало свой век деревянное окраинное село Зельево. После войны село снесли, и на его пепелище выросли городские пятиэтажки, названные современными хрущобами. Речку запрудили и ниже по течению пустили в трубы под домами и улицами.
Жителям пятиэтажной окраины напоминали о древнем уже забытом селе только пожарка с каланчой да редкие уцелевшие тополя и дубы. Берега пруда выложили бетонными блоками и открыли лодочную станцию. Потом берега облюбовали заядлые рыболовы и днями торчали с удочками в надежде обмануть ленивого карася.
Житель пятиэтажки Николай Иваныч видел этот пруд. Он жил поодаль от пруда на Бунтарской улице, да незачем было ему ходить туда. Солнечный берег его детства там давно под водой, по возрасту лодка с молодкой его не манит, ловлей карасей не увлекается, так что до конца дней он не узрел бы тихие воды этого окультуренного водоема... если бы не умерла жена. Когда становилось совсем невмоготу, он думал: «Наверное, попаду на “конечную остановкуˮ».
Оплакав жену, убитый горем Николай Иваныч оказался в безысходном одиночестве. Никого рядом, кто как-то отвлек бы его от неизбывной тоски по Аннушке. С родней он связи давно потерял, может, их уже в живых-то нет; детей своих у них не было. Правда, рядом соседи. Есть добрые, с кем-то жена дружила, да она со всеми дружила. Идти к ним со своим горем, когда никого не хочется видеть и слышать их дежурные да не всегда искренние сочувствия, вроде «что делать, что делать, ты уж держись, время лечит». Порой так жгла и корежила его тоска, что дальше жить не хотелось. Но живой могилы нет, даже для избавления от безысходности, он же не спившийся алкоголик. А так в каждом новом дне, очнувшись от непрочного обрывистого забытья, когда в первые секунды мнится, что Анна где-то рядом, наверное, на кухне, и сейчас подойдет и скажет: «Бастуешь, мальчик мой, вставай», вдруг понимаешь, что ее нет, нигде нет и ни в каком физическом виде, в живом виде, никогда не будет, делается невыносимо от жестокости мира.
Несправедливо же это, когда самый дорогой для тебя человек, ставший для тебя не только женой, но и матерью, отнят у тебя смертью.
Недавно соседка по коридору Галина Михайловна сказала: «Бог тебя пожалеет и пришлет к тебе какую-нибудь добрую старуху».
– Не нужно мне никого, – грубо ответил Николай Иваныч, зная, что никто, даже сам Бог не заменит ему Аню.
Однажды ему приснился сон. Женщина, возраст которой он не разглядел, сказала как будто когда-то знакомым голосом: «Коля, если ты не татарин, я за тебя выйду замуж». Николай Иваныч горячо стал уверять, что он не татарин, и проснулся. И, встряхнув этот странный сон, вдруг подумал: «Ира, Ираида!»
Сон напомнил ему Иришку, которая в годы благостной жизни с Аннушкой отдалилась за горизонт его памяти. Теперь она уже старушка, Ираида Константиновна...
В потрепанном блокноте нашел он ее чудом сохранившийся телефон. Она тоже не нужна была старику, но она была единственным человеком из прошлой жизни, который дожил до этих дней. Будет хоть с кем поговорить. Поделиться печалью. Быть может, выслушает и, пусть неискренно, посочувствует. Позвонил – трубку не взяли, а в другой раз позвонил в воскресение – трубку сняли. И – полузабытый хрипловатый голос Иры сказал, оказывается, голоса не забываются!
– Я вас слушаю!
– Ира, здравствуй! Узнаешь?
– Я не Ира, – отозвалась трубка еще незабытым голосом Иры, вероятно, голосом дочки, унаследовавшей голос матери, и произнесла куда-то в сторону, – Мама, кажется, это тот самый Коля.
И Николай Иваныч услышал Ирин голос с легкой хрипотцой:
– Слушаю. Коленька, неужели, это ты? Так долго пропадал!
– Не пропадал, а жил совсем рядом с тобой. А сейчас вот пропадаю.
И Николай Иваныч, дав слабину, как случалось с ним в последнее время, поведал ей о смерти жены и услышал дежурное соболезнование.
– Живешь один?
– Да. Врагу не желаю одиночества в старости, – и, чтобы не удариться в слезливые жалобы на одиночество, Николай Иваныч перевел разговор на Иру. – А как ты? Все еще живешь с дочкой?
– Нет. Марина живет с мужем. Сегодня она навестила меня. Извини, Коля. Как тебя по батюшке-то... Николай Иванович, я уже была одета, когда ты позвонил. Пойду выгуливать свою собачку. Заодно и Марину провожу.
И у Николая Ивановича, как говорится, не дрогнула ни одна жилка. Уже сколько воды утекло, все былое быльем поросло. Хотя и она не произнесла, как обычно произносят после телефонного общения «не пропадай, звони». Николай Иваныч решил, что позвонит еще.
На следующей неделе он снова позвонил. Услышав знакомый голос, замешкался – трубка могла быть в руке дочери. Заговорил как-то по-свойски:
– Как поживаешь? Погуляла с собаками?
– Да, погуляли. Устали они у меня, лежат.
– Они у тебя вместо внуков, что ли?
– У меня две внучки. Уже взрослые. Просто я люблю собак.
– Да, проще любить собак, чем людей.
– Собака тоже как человек. В некоторых случаях лучше иного человека...
Поскучнев от дурацкого разговора о собаках, Николай Иваныч заговорил о сокровенном.
– Ира... Извини, Ираида Константиновна. Ты ведь сейчас солидная дама.
– Старуха.
– Как хотел бы я встретиться с этой старухой.
– Зачем?
– Как «зачем»? Мы были друзьями.
– Ну, когда это было. Столько воды утекло... Так тебя как по батюшке?
– Иванович я.
– Можно, я тебя по-прежнему звать Колей буду? Коленька, милый, зачем нам встречаться? Ну, посмотрим друг на друга, поговорим о пустяках...
– Для пустяков есть телефон. Телефон он только телефон. Когда рядом никого... Тяжело без Аннушки. Как бы не попасть на конечную остановку. Совсем расклеился от одиночества. Ираида Константиновна, давай, встретимся, мне полегчает.
– Ну как? Я к тебе не приду. А ты не найдешь мой дом.
– Найду.
– Это же далеко. Пруд надо обойти, перейти через парк, перейти Шоссейную улицу. Дальше все дома одинаковы, даже Марина заблудилась.
– Скажешь адрес, на такси подъеду.
Она помолчала, вздохнула и сказала:
– Настойчив был в молодости и сейчас такой же. Коля, послушай. У меня две собаки, одна зверь, готова броситься. Когда приходят люди, я их сажаю на кухне.
– Чего же ты дома держишь такого зверя?
– Он охраняет квартиру и маму свою.
Еще раз позвонил в воскресенье. Услышав «але» с хрипотцой, опять замешкался.
– Здравствуй, Ира! Думал, может, трубку взяла Марина. Очень уж голоса у вас похожи.
– Это да. Никто не скажет, что она не моя дочь. Чего хотел сообщить мне? Слушаю тебя!
– Ириша, извини, Ираида Константиновна.
– Ну ладно тебе!
– В тот раз позвонили в дверь и собаки залаяли. Не успел договорить. У меня была мысля, которая, как говорится, приходит опосля. А что если я подъеду, и поедем ко мне. Если уж твои псы так негостеприимны.
– Они у меня не псы, они мои ребята. А что касается поездки к тебе... зачем? Я уже давно перестала ездить к Марине. Никуда не хочу из своей конуры и от своих ребят. Кстати, ты живешь совсем один, что ли?
– Да, один, как старый волк. Тяжело одному, Ираида Константиновна!
– А дети, родственники? Квартиру кому завещал?
– Детей у нас с Аннушкой не было. Дядя умер после войны от ран. Где-то старенькая тетушка. Жива ли она еще...
– Ясненько, – произнесла Ира и спросила: – Ты давно ходил к нашему пруду?
– Не помню. Чего я там не видел. А что?
– Там чудеса. Там через пруд мост строят.
– Зачем мост? Куда ходить по этому мосту?
– Будет куда. Говорят, что в парке построят дворец спорта и стадион.
– Мне старику лучше бы уж только парк...
Тут залаяли ребята и, сказав, что «Марина прилегла», Ира положила трубку.
В следующий раз, порасспросив о здоровье и настроении, Николай Иваныч завел ту же пластинку.
– Ира, послушай, строят мост через эту лужу, пусть себе строят, а мы с тобой тут причем? Мы можем встретиться в парке и без моста. Там лодочная станция. Попрошу – перевезут. Будешь ждать на скамейке, я подойду.
– Коля, я, во-первых, в парк одна не хожу, а если приду с ребятами, Дик тебя ко мне допустит.
«Мост», «Ребята», «Дик» – все это отговорки, чтобы не встретиться. Она тянет время. Не хочет сказать прямо, что не хочет видеть меня и надеется, что сам пойму и перестану докучать ей, подумал Николай Иваныч.
– Ира, Ираида Константиновна, ты же была вроде нормальная девушка, а тут мост. Как в этом цыганском романсе, «встретимся на мосту», у тебя что, причуды старости? Извини, пожалуйста!
– Причем тут причуды! Просто так удобнее, чем обойти пруд, плутать по городу, раздражать моих ребят. Перейдешь мост, я буду ждать на скамейке. Посмотрим друг на друга, если, конечно, узнаем, поговорим, и все.
– Получается, как будто на нейтральной полосе. А я хотел бы, чтобы ты перешла на мою сторону, пошли бы ко мне. Это же от пруда рукой подать. Бунтарская улица. Ты бабу Катю помнишь? Она сказала, что ты – моя судьба. Ира, мне очень одиноко, тяжело мне. Ты единственный человек, которого я знаю с детства.
– Я тебя понимаю, Коленька, но баба Катя ошиблась. У нас у каждого своя судьба, и они слишком отдалились, и встреча наша, хоть на мосту, хоть на Бунтарской улице ничего уже не решит. А пока, Коленька, следи за строительством моста. Как построят, созвонимся, встретимся, быть может, к тебе сходим. Пока, Коля. Мне собак надо кормить...
Хотя Николай Иваныч не принял всерьез совет Ираиды сходить на строящийся мост – может, старая впала в маразм? – решил прогуляться. Перейдя Трамвайную улицу, оказался в переулке одинаковых пятиэтажек, которые казались огромными серыми памятниками на пепелище исчезнувшего людского гнездовья. Выбрел на незастроенную травчатую поляну и увидел сначала пруд, вернее, провал с сухим дном, затем какие-то строения над ним. Массивные опоры выросли из глинистых бугров, над опорами были проложены дощатые мостки, по которым ходили рабочие. Николай Иванович подошел к обрыву и обратился к рабочему возле крайней опоры:
– Молодой человек, скоро закончите мост?
– Никогда не кончим, дед.
– Почему так? – Деньги кончились.
– Понятно, – сказал дед, подумав: «В чей-то карман переместились».
Потеряв интерес к сооружению, которое, быть может, когда-нибудь станет мостом, он побрел берегом, ему хотелось пройти по тому месту, где стоял их дом, в котором он родился, прожил детство и отрочество. Этот деревянный дом еще до революции построил дед, Николай Аринечев, мелкий купец. На Бунтарской улице до пятиэтажек сохранилась его кирпичная лавка. Провожая Колю в школу, мать однажды, показав мальчику какой-то краснокирпичный сарай с тяжелой железной дверью, сказала сыну: «Это лавка твоего деда». В те годы там покупали керосин. Не найдя места, где стоял дом, Николай Иванович уже хотел было двинуться домой и вдруг увидел пень. Толстый, в два обхвата, пень. Тополь, все, что осталось от тополя. Здесь была детская площадка, песочница: А вот там дом Ариничевых, рядом жили Варлашины, девочка Иришка. И Николай Иваныч, как в отрочестве, забравшись на тополь, узрел родное село...
Никто не знал, с каких давних времен существует это деревенское поселение на окраине небольшого города и на берегах не отмеченной на карте области, да никто этим не интересовался. Только переселившись в бетонно-кирпичные дома с теплыми сортирами и водяным теплом, некоторые пожилые люди с грустью помнили благородство, красоту и уют своих обжитых деревянных гнезд с сиренью под окнами, от ночного дыхания которой по утрам голова болела.
В селе вместе с людьми обитала домашняя живность, до войны некоторые хозяева держали даже коров. На зорьке, как и столетия назад, на Руси пели петухи. Много было голубятен, гонять голубей было любимым развлечением до появления футбольных и – позже – хоккейных страстей. В летние дни из открытых окон неслись напевы черных картонных тарелок или патефонный голос рыдал «Мне бесконечно жаль», по праздникам чаще пели «Хасбулата удалого».
Дома Аринечевых и Варлашиных стояли рядом. Дом Ариничевых был
двухэтажный
Варлашиных же был одноэтажным, поросшим, без мезонина, резных карнизов и икон и балясины на крыльце и перилах, выходящих в палисадник с сиренью. Поскольку оград и заборов не было, на оба дома был большой муравчатый двор. Утрами, как и в деревне, пели петухи.
Коля и соседская девочка Иришка играли в какие-то свои игры на мураве общего двора. Когда накрапывал дождь или налетал ливень, дети прятались либо на галерее, либо заходили к Варлашиным, чтобы не мешать старенькой бабушке Коли топотом никогда не устающих ножек и верещанием девочки со светлыми косичками, особенно когда к ним присоединялся Рустам, сынишка живущей по соседству татарской семьи Арифуллиных.
Тополь стоял как раз напротив одноэтажного дома татар. Это немолодое уже дерево было щедрым к своим тоже неравнодушным к нему соседям, может быть, помня их предков, один из которых посадил его когда-то давно. Весной одаривало запахом клейких листьев, летом в жаркие дни прохладой густой тени, да еще на забаву ребятишек сбрасывало пух. Мальчики собирали пух и поджигали. Взрослые ругались: «Прекратите баловаться с огнем, весь город спалите!» И вот что осталось от дорогого тополя. Пень...
Когда к девочке со светлыми косичками обращались Ира или Ириша, она отвечала:
– Я не Ириша, я Ираида Константиновна!
Откос, полого спускавшийся к речке, в мае сиял одуванчиковой кипенью. В ветреные дни, когда на солнце особенно ярко сиял откос, дети спускались к речному берегу. Иришка плела из цветов венки и носила на голове золотую корону. Колька любил разглядывать кромку воды, среди зарослей осоки и хвоща жили какие-то крошечные твари. Там же прятались лягушки. Над всем этим таинственным миром, над осокой, хвощами, бледно зеленой ряской, под которой тихо жили рыбы, перелетали зеленые самолетики. А Рустам не удовлетворялся только созерцанием жизни мелких водяных тварей: намочив трусики, он входил в речку поглубже и со дна доставал ракушки. Существа, которые жили в этих ракушках, захлопывали свои домики, Рустам пытался открыть, но, не сумев, швырял их подальше на середину речки. Однажды дети увидели радугу, выше по речке, ближе к лесу.
– Радуга, радуга! – радостно закричала Иришка.
В поднебесье стояла огромная дуга, опершись одним концом на тот берег, другим – на этот, с деревянным селом.
– Мама говорит, это мост Салавата, – добавил Рустам.
Дети не знали, кто такой Салават, который перекинул через речку такое красивое сооружение, окрашенное в голубые, желтые и красные цвета, им захотелось подойти поближе к этому мосту и даже перейти по нему на тот берег. Они побежали, но чем дольше бежали, тем более отдалялся мост. И когда дошли до крайнего дома, мост вдруг исчез.
– Салават не хочет, чтобы мы лазили туда грязными ногами, – объяснил смышленый Рустам.
Однажды во время невинных детских шалостей Коля прикоснулся рукой к животу Иришки. Это было что-то теплое, мягкое и нежное. Это ощущение не забывалось, и мальчику хотелось потрогать животик девочки еще и еще.
Как-то раз, играя, Коля и Ира вышли на откос. Одуванчики уже облетели, берега речки были только зелены, в жаркий полдень, никого на берегу не было. Спускаясь к берегу, дети вдруг увидели лежащих на траве взрослых тетю и дяденьку. Тетя лежала на спине, а дяденька в одной маке лежал на ее животе. Рядом стояла бутылка и куски какой-то еды, на проходящих мимо детей они не обратили никакого внимания.
– Женятся, – сказал понятливый Колька.
На другой день дети снова вышли на откос, женихов там не было, на
помятой траве лежала пустая бутылка. Коля швырнул бутылку в речку, сел на
траву и сказал девочке: ц
– Иди, садись рядом, я тебе покажу интересную игру.
Когда Ириша села, он толкнул ее на спину и лег на ее живот. Понимая, что это игра, Иришка лежала спокойно и смотрела на мальчика. Нежное тепло ее живота так завлекало, что он лежал бы и лежал, если бы не услышал знакомый голос:
– Ага, играете в папу и маму, – ехидно произнес Рустам, – Вот скажу твоей маме!
Дети прервали приятную игру и, встав, растерянно посмотрели на Рустама.
– Рустам, ты дурак, больше не приходи к нам! – проговорила Ира.
В отвергнутом мальчике взыграли ревность и самолюбие. Он шагнул к Ире, схватил ее косичку и стал тащить. Иришка закричала, и, видя, что Рустам обижает соседку с нежным животом, Коля шагнул на обидчика и толкнул его. Тут мальчик вконец взъярился и напустился с кулаками, и начал колотить по мордашке соперника. После нескольких быстрых ударов отбежал в сторону, поднялся на откос и крикнул оттуда:
– Жених и невеста из кислого теста!
Дома мать, увидев под носом сына присохшую кровь, спросила:
– У тебя кровь, что ли, из носу пошла?
– Это его Рустам ударил, – ответила за Колю Ира.
– А вы не играйте с ним, – сказала мать и добавила: – Татары они драчуны. На другой день во время игры и шалостей на откосе Коля спросил у девочки:
– Ириша, когда мы взрослые будем, ты выйдешь за меня замуж? Помолчав, Ира ответила:
– А ты драться не будешь?
– Не-е-т! – сказал Коля. – Я не татарин, чтобы с тобой драться.
***
Побродив берегом пруда, Николай Иваныч вернулся в свое логово на Бунтарской улице и позвонил Ире. Услышав голос с хрипотцой, чтобы не обознаться, не сразу заговорил. Только после того, как со знакомой интонацией произнесла она «я слушаю», он обратился к ней.
– Ходил я на пруд. Строят мост. Но это долгострой. Пруд опущен, под мостом копается только один рабочий. Так что построят нескоро, давай встретимся без моста.
– Ты пожилой человек, Николай Иванович, а такой настырный! Я же уже сказала – это невозможно.
– Собаки, что ли?
– Причем тут собаки! Просто я никого не хочу видеть. Особенно людей из прошлой жизни.
– А я как раз ходил по берегу, вспоминал наше детство. Конечно, там теперь уже по всему берегу жестяные гаражи... Ираида Константиновна, ты помнишь наш тополь?
– Он, что, до сих пор стоит?
– Нет, от него только пень остался. Я даже посидел на этом пне.
Вот как... – послышался собачий лай, – Кто-то в дверь звонит. Ладно, Коля, звони, не пропадай.
* * *
Через село проходила трамвайная линия, соединяющая центр с лесопарком, где в укромье старых деревьев располагались больничные корпуса, а также третья психиатрическая больница, которую в народе называли «конечной остановкой». От этой жизни на конечную остановку попадешь!
Трамвай делил село на две части. На деревянную, прибрежную, и примыкающую к северной окраине города. Там были пожарка – каланча, которая возвышалась над селом, прядильная фабрика, школа, деревянная церквушка и на Бунтарской улице – кирпичный лабаз прадеда Николая Ивановича Ариничева. И чуть дальше, уже в черте города, универмаг и продовольственный магазин.
Трамвай и Трамвайная улица – официальным названием было имя какого-то большевика, но народ продолжал называть ее Трамвайной.
Трамвайная улица разделяла надвое не только село Зельево, но и детство, и отрочество ребятишек на деревянной окраине.
А вскоре идущая до дверей школы тропинка увела их из детства. Первым пошел по этой тропинке Рустам. И, надев синюю школьную форму, загордился. На следующий год шагнул к просвещению и Колька Ариничев. Потом уже и Ира Варлашина, надев белый передник, стала такой неузнаваемо красивой девчонкой, что на первых порах Коля робел подойти к ней. И тут разъединившая когда-то школьная тропинка через трамвайные пути снова соединила их. После того, как один мальчик, возвращаясь из школы, попал под трамвай, родители боялись за детей. Тетя Клава, провожая детей в школу, наказывала:
– Коленька, Иру поручаю тебе, из школы возвращайтесь вместе. Когда переходите трамвайные пути, держи ее за руку. Переходите, если вблизи нет трамвая. Не бегите через пути. Береги ее как родную сестренку.
И Коля не выпускал маленькую горячую ручку из своей мужской ладони. Когда в ее классе уроки кончались позже, поджидал, брал за ручку, переходил трамвайные пути и часто до самого дома не выпускал и потом долго ощущал тепло ее пальчиков.
Но на следующий год это хождение по школьной тропинке рука об руку не повторилось. Как-то раз Коля на Трамвайной улице хотел было взять ее руку, но она отдернула. Они взрослели, Ира из светловолосого ангелочка превращалась в вертлявого и довольно вредного подростка.
Но домой возвращались по-прежнему вместе. Хотя и Рустаму было с ними по пути, он держался особняком и больше общался с другими ребятами.
Однажды Коле встретилась баба Катя, жившая с дочкой, тоже старухой, за три дома от Варлашиных. Люди считали, что она от старости выжила из ума и всем предсказывает судьбу, хотя ее предсказаний побаивались, мало ли что. Она остановилась перед детьми и стала пристально всматриваться в них. И сказала:
– Как вы подходите друг другу... Вы родились друг для друга... Мальчик, она – твоя судьба... Судьбу не обойдешь... От судьбы не сбежишь... Она все равно догонит. Как вырастешь – женись на ней!
– Бабуля, откуда ты это знаешь? – поинтересовался Коля.
– Я все знаю, я фабричная, – ответила старуха и побрела дальше.
Дети не поняли, почему, если она фабричная, – наверное, работала на прядильной фабрике, – то знает их судьбу. А Коля подумал, что он и без бабули Кати судьбу знает.
Что такое время? Стрелки часов или что-то другое, недоступное нашему пониманию? Почему оно порой течет медленно, а иногда ускоряется? В безвозвратно счастливом детстве начинаешь играть сразу же после чая, играешь, пока мать не позовет к обеденному столу, играешь без устали до вечернего чаепития, доигрываешь в сумерках, да и ночь прихватишь. Кончилось детство – уже в школьные годы время ускоряется, уходит из-под ног, ускользает из рук и куда-то девается. Его не хватает на домашние уроки и на то, чтобы погонять мяч на футбольном поле. Быть может, земной шар иногда ускоряет свое вращение. Хотя уже к пятому классу оно уже больше не замедляется.
Взросление и школа – не заметили, как оказались за партой восьмого класса,
– развели юность Коли и Иры. Вернее сказать, годы отдалили их юные тела, а что на душе у девушки Коля не знал, он хотел постоянно быть с ней рядом, прикасаться к ней, хотя бы вскользь подержать бы в своей руке ее теплую ручку. Он постоянно, найдя повод, льнул к ней, увязывался провожать ее через Трамвайную улицу, она же не избегала его, общаясь с одноклассницами, но говорила:
– Коля, не ходи за мной. Смеются же.
А для него не увидеть девушку несколько раз на дню было наказанием. Когда он, найдя повод, заходил к Варлашиным, бывал счастлив. Ира повзрослела и стала красивой девчушкой, сознавала красоту своего лица, фигуры, но не понимала или неправильно понимала, что именно из-за этой красоты ей определена трудная судьба.
А для Коли началось подростковое смутное время – он стал робеть перед девушкой. Зимой в школе во время перемены в коридорной толкотне он с нее глаз не спускал, а когда во дворе играли в снежки, старался держаться рядом с Ирой, и, чтобы она обратила на него внимание, запускал снежком и, получив ответный снежок, бывал счастлив. И, никогда не забывая, что она его судьба, предсказанную старухой судьбу он не желал уступать кому-то и по-мужски ревновал девушку к другим мальчикам.
Но кончался учебный год, с летом и каникулами начиналась душевная смута. Чувство разлуки и невозможность видеть ее весь день, томили душу и ощущались несчастием, хотя ведь она жила рядом, но в других стенах, а войти в эти стены почему-то казалось не то что запретным, а без причины невозможным. Что-то сковывало: робость, стыдливость?
Особенно тоскливо было в непогоду. Чтобы развеяться не погоняешь мяч в поле с ребятами. Моросил нудный дождик, все вокруг заглохло, только изредка трамвай громыхнет, да чей-то петух в соседних домах протрубит по ошибке утро.
В такие дни, отложив Жюля Верна, Коля сидел у окна, выходившего к окнам Варлашиных, и думал о ней. Что она сейчас делает там, почему не мелькнет в окне? Не дождавшись ее появления в окне, он надевал оставшийся от отца плащ и выходил под дождь. Казавшееся некогда самым лучшим местом в мире, деревянное село под моросящим дождем было тускло, неприютно. Запах старого проволглого дерева и подгнившего дощатого тротуара ощущались как запах тления. Дождик сиял из низких облаков и был холоден, как осенний. Он долго ходил мимо окон Варлашиных, поглядывая на окна, – не появится ли красавица.
Потом побрел на берег. Вот то место на откосе, где он прикоснулся к ее животику... Поникшая мокрая трава... Томилось и щемило в груди сердце. Лучше бы скорее осень, первое сентября...
И вот он снова видит ее в школьном коридоре и по дороге домой в школьной толпе и пытается держаться ближе к ней. Как-то раз, возвращаясь из школы через трамвайные пути, он взял руку девушки и сказал:
– Ира, давай, я переведу тебя через улицу. – Ира поняла шутку, руку не отняла и ответила:
– А знаешь, сколько мне лет?
– Забыл, Ируша, ей-богу, забыл!
– К твоему сведению, я уже старуха.
– Как раз нас учили уже с первого класса, что именно старухам надо помогать переходить улицу.
И она до самого дома не отняла руку.
В январе повалил снег. Во дворе насыпало сугробы. Ира вышла с лопатой и как-то неумело пыталась перелопатить снег через оградку. Коля вышел со своей лопатой и почистил свой дворик и двор Варлашиных. А Ира, поковырявшись у крыльца, стала лепить комья, пошвыряла и бойко сунула ему за воротник, вдобавок толкнула в сугроб возле оградки.
Воскликнув «Ох, я тебя сейчас!», он сгреб ее в охапку и впервые после травяного откоса близко увидел лицо девушки, голубые глаза в густых ресницах. Зардевшиеся щеки, редкие конопушки вокруг носика, чуть приоткрытый ротик с белыми зубами и почувствовал ее душистое дыхание. И ему показалось, что игра в снежки сблизила их. И он был счастлив.
Шар земной ускорил свой бег по орбите, и прошла и эта зима со школьным коридором и снежками в школе, и во дворе, когда однажды Ира показалась Коле очень близкой, почти родной. И вот весной оборвалась тропинка к школьной двери, надо было искать тропинку пошире и далече к другим дверям и распахнутым воротам, за которыми незнамо что.
В Зельеве не было десятилетки. Желающим учиться до аттестата зрелости нужно будет ездить на трамвае в ближайшую городскую школу.
Ариничев Коля не хотел и дальше грызть гранит науки, дальше нельзя было жить на одну мамину зарплату, надо подумать о работе.
Ему, выходящему в юность, надо было подумать и о своей внешности. Из школьной куртки, ставшей до смешного кургузой, он вырос. Перешитое отцово пальто обносилось, в скороходовских ботинках зимой мерзли ноги. Особенно чувствуешь свою бедность, когда встречаешься с Рустамом, чей отец работает в городе директором магазина, который щеголяет в импортных джинсах и куртке. Коля поступил в ПТУ, училище, которое по-уличному называлось «помогите тупому устроиться». А туповатому в грамматике русского и английского языков Аринечеву еще в школьной мастерской металл, верстак, тиски, ножовка и другие полезные инструменты были не в тягость.
Летом Иры не было видно. Коля глаза проглядел в окно, ходил под окнами Варлашиных, но ни в окне, ни на улице не было девчушки. Зайти и спросить у ее мамы он стеснялся. Наконец, на остановке трамвая он встретил ее тетушку и узнал, что Ира загорает на Азовском море у состоятельного дяди со стороны отца. Коля взял карту и долго изучал берега южного моря: города, города, а где она там?
Теперь, когда он после учебы возвращался, и дома, и все вокруг делалось пустым и унылым, как местность, откуда ушли люди. И, не найдя выхода из этого душевного сумрака, он зачастил к тополю.
Кто и когда посадил это доброе дерево на этой доброй местности?
Рядом с деревом была детская площадка с песочницей. Были и скамейки для родителей. Под дерево, впритык к стволу, кто-то поставил большой стол, выброшенный за ненадобностью из дома; стол был ручной работы, грубо сколоченный и очень к месту. Днем на нем взрослые и пенсионеры перестукивались в домино, вечером ребятня из ближайших домов сумерничала, а к ночи собирались «пацаны».
Из пустого окна кричали: «Прекратите, спать мешаете, утром нам на работу!».
Иногда приходил Лапин Боря, самый интересный посетитель тополя, с гитарой. Он был старше всех, учеником в школе его никто не помнил, учился ли он вообще, никто не знал, сколько лет ему – тоже было неизвестно. Он был недомерок и тоже казался пацаном. Говорил, что отец его был моряком и утонул в Балтийском море на корабле, подорванном немецкой торпедой. Мать его, необщительная женщина, по утрам, широко шагая, с большим желтым портфелем спешила на трамвайную остановку, а когда возвращалась – редко кто видел. Лапин был на удивление начитан: о «Наутилусе» Жюля Верна он уже прочитал, а пацаны эти книги еще и в руках не держали. Было известно только то, что он побывал в интернате и сбежал оттуда к матери. Он много говорил о море, моряках, бренчал струнами, распевая песни о кораблях. У него был приятный голос и, видимо, слух. Когда он выводил «Шаланды полные кефали в Одессу Костя привозил», пацанам виделся теплыми берег синего моря, корабли, какие-то неизвестные им шаланды с неизвестной тоже то ли рыбой, то ли чем-то еще. И хотелось уехать из деревянного села к этим берегам. А когда он запевал морскую песню, недавно звучавшую в черных тарелках, пацанам казалось, что там, в темноте под откосом течет полноводная река, впадающая в океан, и на рейде стоят боевые корабли, ощетинив пушки. Особенно пронзительно он пел, как бы рыдая, слова: «...уходим завтра в море...». Спев песню, как-то сказал:
– Ну как вы, пацаны, думаете, встретит голубой платок моряка?
– Встретит, если любит.
– Любить... Любовь, пацаны, не при чем. Доказано наукой – женщина мужчину не любит. Женщина – самка человека. Она расчетливо выбирает сильного самца, охотника-добытчика, ей надо кормить детей.
– А судьба? – спросил Коля.
– Колян, это не судьба. Нет никакой судьбы. Жизнь человека не расписана на страницах толстой тетради, мы даже не знаем, что будет с нами завтра. Если даже голубой платочек захочет ждать моряка месяцы или год, жизнь поступит с ней по-своему. Или какой-нибудь ушлый фраер ее охмурит, или какой-нибудь дурак даст ей шпанскую мушку.
– А что это такое?
– Это такое зелье. Если девушка попробует, невтерпеж захочет замуж за того, кто ее угостил.
– Лапин, откуда ты все это знаешь?
– Как не знать-то? Разуйте глаза, навострите уши, читайте книги. А вы, тупаки, ничем не интересуетесь, кроме футбола. Ладно, пацаны, я вам спою хорошую песню на эту же тему.
И завел известную песню, подражая голосом кавказцу:
– Там в садах Азербайджана ждет меня Зулеха-ханум...
И спев хорошую песню, как часто бывало, пропел некультурную:
– Помидорчики да огурчики, я прижал тебя в коридорчике...
Пацаны заржали. И послышалось,4как кто-то в соседнем доме захлопнул окно. В следующих поздних сумерках разговор продолжился тоже о любви.
– Пацаны, хорошие вы, но любить вас некому. Скоро получите повесточку из родного военкомата, и в казарме вас будет воспитывать сержант с помощью кулаков. У некоторых из вас есть чупахи. (Никто не знал, что означает это слово.) В окне мелькнет голубой платок – и два или четыре года разлуки. Пацаны, слушайте бывалого человека. (Тут пацаны засмеялись.) Если хотите, чтобы она вас ждала, женитесь на ней до военкомата. Она будет ждать вас, как Зулеха-Ханум в садах Азербайджана...
– Лапин, а если она не захочет замуж, мамочка против?
– Тогда пусть ждет. Если не будет ждать два года, чтобы прожить с тобой жизнь, зачем она тебе? Зачем чупаха, которая не прошла испытания?
– Лапин, где можно купить эту самую мушку?
– У тебя, Колян, денег на это нет, да и цыганка Варвара, которая торговала, уехала. Зачем тебе мушка? Бог дал тебе мужскую силу, вот и действуй как большевики! Знаешь, что они говорили? Нет крепостей, которые не брали большевики! Действуй как большевики! А вообще, не влюбляйтесь вы в женщин! Если любить, то как Есенин!
Льется дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума.
Много девушек я перещупал,
Много женщин в углах прижимал.
Ну, все, пойду. Завтра рано вставать.
Потом Лапин несколько дней не появлялся у тополя. Без него было скучно. Обычный вечер у пацанов казался пустым. Оживился только, когда «Спартак» выиграл у «Локомотива».
Однажды в поздних сумерках к тополю пришла мать Лапина.
– Мальчики, опять Боря пропал. Не сказал вам, куда собирается?
Боря однажды уже пропадал. Тогда его объявили во всесоюзный розыск, и нашелся он в Ленинграде, в морском порту, где пытался сесть на уходящий куда-то пароход. Может, опять подался ближе к могиле отца-моряка.
В конце августа вернулась Ира. Загорелая и какая-то чужая. Коля увидел в окно, как она на террасе развешивает белье и, чувствуя, как сладко дрогнуло сердце, вышел во двор. Увидев его, Ира крикнула с террасы:
– Привет, сосед!
– Как курорт? – поинтересовался Коля, подойдя.
– Какой курорт! Деревня зачуханная. Даже в море нет рыбы! Ты постой, я тебе вынесу копченой рыбы!
Коля хотел сказать, что соскучился по ней, как бы ни мешала застенчивость, а тут рыба. Это показалось ему неправильным. Да еще бросит с террасы, как собаке. И ушел, не оглянувшись. Ему показалось, что пропахшая морской рыбой девушка, отдалилась от него, что Ирки с травяного откоса больше нет в соседнем доме. От этого щемило сердце, и подростковая тоска-печаль комом застряла в груди.
Ира в школу не вернулась, она пошла по стопам матери, медсестры первой городской больницы, и со своими семью классами поступила в медучилище, готовящее то ли медсестер, то ли фармацевтов. И стала еще дальше.
Потом, окончив училище для тупых, Ариничев поступил на арматурный завод фрезеровщиком пятого разряда. И эта работа дала ему чувство наполненности и устроенности. И мать была довольна и рада его первой большой получке.
Завод и медучилище еще больше отдалили друг от друга молодых людей. Коля Ариничев, выросший на романах Жюля Верна, слыхом не слышавший о страданиях молодого Вертера, не осиливший Онегина, не знал, что переживает первую юношескую любовь, мучительную от неразделенности. Она ощущалась как постоянное неизбежное желание видеть Иру, слышать ее голос; эти желания стали сильнее оттого, что он с детства рос рядом с ней, как с родной сестрой, к которой привык.
Теперь они редко встречались, иногда на трамвайной остановке. Она бросала свое: «Привет, Коля!» – и мимоходом добавляла: «Как дела?», а ему хотелось подержать ее ручку... Но он не смел.
После того, как Коля показал характер, он думал, что между дружными с детства соседями произошел разрыв. Он приуныл, скучал по ней и счастлив был бы узреть ее хотя бы со стороны. Постоянно стоял сизый сумрак, Ира, видно, училась далеко, уезжала рано, в выходные тоже уезжала или уходила куда-то. Как-то раз он увидел ее на трамвайной остановке, кажется, она заметила его, но, пока он набирался решительности, чтобы шагнуть к ней, пришел трамвай и толпа, подхватив ее тонкую фигуру, понесла в трамвай и затолкала дальше от двери.
А ведь всю жизнь были соседями, жили дружно. Почему бы не захаживать по-соседски, запросто, как когда-то в детстве, что держало, что не пускало? Может, то, что мама Иры, красивая, не очень приветливая женщина, казалась Коле высокомерной, считающей дружбу дочки с простым мальчиком нежелательной.
Неведомо, как бы сложилась дальнейшая жизнь робкого от безотцовщины юноши, и кто знает, какая сила ведет и выстраивает судьбу человека. Но видно по воле этой силы произошло печальное событие – преждевременно умерла жена главного врача городской больницы, где работала тетя Клава, Ирина мама. Овдовевший врач сделал ей предложение, и она, бывшая давно матерью-одиночкой, – папу Иры никогда не видели, – будучи в том возрасте, когда говорят: сорок пять, баба ягодка опять, – не отказала вдовцу.
Но Ира ни за что не соглашалась жить с отчимом, и осталась одна в просторном доме. Тетя Клава ее изредка навещала. Однажды произошел случай, пустячный, мелкий, бытовой, не имеющий к Коле Ариничеву, живущему по соседству, никакого отношения, и тем более, не ведомый той силой, что располагает события по цепи: Ира, растеряша, потеряла ключ от дома. И пришла к соседу.
– Коля, помоги открыть дверь. Я ключ потеряла.
В те годы двери в деревянных домах запирали на висячие замки. Когда ушел в ПТУ, в мастерской Коля понаделал этих замков, которые назывались амбарными, сотни штук. Их люди охотно покупали, значит, были надежными. После окончания учебы Коля несколько замков унес с собой, и дюжину ключей к ним. Он сбегал домой вернулся со связкой ключей, открыл дверь и сказал соседке покровительственно:
– Не теряй больше ключи, растеряха.
– Спасибо тебе, Коленька, выручил! – обрадовалась Ира. Коля хотел было уйти, но Ира тут:
– Не уходи, Коля! Я тебя чайком угощу!
И вот, впервые после детства, он перешагнул порог дома Варлашиных, куда ни разу не заходил. Поэтому обжитое деревянное гнездо Варлашиных показалось ему незнакомым. Через узкую боковушку они прошли в маленькую кухню.
– Это наше новое приобретение, – сказала Иришка, указывая на навесные шкафы, заставленные посудой, и добавила: – Только по большому блату.
Потом они пили чай с печеньем и вареньем.
– Ира, – обратился Коля к девушке, прервав молчаливое чаепитие. – Если бы ты не потеряла ключа, никогда бы не пригласила меня к себе.
– Почему ты так думаешь? Обязательно надо было тебя приглашать? Зашел бы сам! Просто, по-соседски.
– Я стеснялся твоей мамы.
– Нашел, кого стесняться! Мама ушла, теперь заходи.
– Я думал, мы с тобой поссорились.
– Почему?
– Ну, ты ведь мне, как нищему, подавала с террасы эту рыбу. И я ушел.
– Ишь, ты! Характер показывал... Коля, я совсем забыла! У меня ведь есть наливка. Мама увлекается наливками, того и гляди, сопьется! Давай, мы с тобой, как водится, обмоем дверь!
Непривычный к спиртному Коля Ариничев от первой же рюмки согрелся и, как говорится, рассупонился и причислил себя к большевикам. У Ариничева развязался язык:
– Ира, мы с тобой только вчера были детьми, а мне уже скоро в армию.
– Ну, ничего. Время идет, я вот чувствую себя уже старухой.
– Ты что! Наши мамы еще даже не старухи. А мы для них еще дети. Помнишь, как мы бежали к радуге? А ты думала, что это мост через речку и хотела перейти по мосту на тот берег.
– Ну, это ты сам придумал! Неужели, я была такая глупая, что не могла отличить радугу от моста?
– Я не придумал. Я помню. А как мы «женились», тоже не помнишь? И я подрался с Рустамом?
– Драку чуть помню. Женитьбу – нет. Господи, нет, жениться… дети… нет! Буду учиться. Вот окончу училище, поработаю в маминой больнице и буду поступать в институт, отчим помочь обещал. Буду врачом.
Коля только и сказал:
– Ира, ты стала совсем чужая.
– Никакая я не чужая! Мы друзья детства и соседи!
Коля хмыкнул.
– Соседи! Только соседи... А баба Катя сказала, что ты моя судьба.
– И ты поверил старухе...
Коля замолчал, а потом, допив мамино пойло, закусив холодной курятиной, они еще долго сумерничали. В окнах уже стало смеркаться, когда Иришка вдруг сказала:
– Ты погоди, не уходи! Знаешь, я же раньше одна не жила... Боюсь ночевать одна...
– Чего боишься? Крючок на двери большой.
– Как будто в доме, кроме меня, живет кто-то еще... Кто-то ходит в соседней комнате, скрипят полы, потом ходит по террасе, заглядывает в окно. Что это?
– Дом-то старый, просевший, скрипит от ветра, от просадки. А может, домовой не спит, а стережет дом, но он же не навредит! Не бойся, трусиха! Говорят, нет от них никакого вреда человеку. Они просто охраняют по ночам дом.
– Но когда мама была дома, я его не слышала!
– Так то хозяйка была! А сейчас только ты, ребенок, вот он и охраняет тебя!
– Коля, а может, останешься ночевать?
– Ладно, будем тебя вдвоем охранять. Поймаю этого домового и строго поговорю с ним, чтобы по ночам не бродил по дому и не беспокоил мою соседку!
– Коленька, ты хороший, ты всегда был хорошим мальчиком...
Прислушиваясь к родному голосу Иры, он забылся и ночью проснулся от холода, на диване.
Иру он нашел в маленькой боковой комнате, на широкой кровати. Когда тронул на ней одеяло, она очнулась и сквозь сон произнесла:
– Коля, это ты? Ты еще не ушел?
– Я замерз на диване. Ты не спишь, что ли? Можно, погреюсь возле тебя?
– Ты что, в одежде? Разденься.
Раздевшись, Ариничев Коля впервые в жизни погрузился в душистое тепло женской постели. Долго не спал, лежал, не шевелясь, и слышал стук своего сердца.
Когда его растолкала Ира, было уже утро, Коля вспомнил, что сегодня суббота и решил еще подремать. Но Ира сказала:
– Коля, встань и слиняй. А то вдруг мама нагрянет. Бог знает, что она еще подумает. А вечером приходи. Мы так сделаем, если вот этот ночник на подоконнике большой комнаты – можно, если нет, – значит, мама или тетушка...
Дома Коля, как бы оправдываясь за ночное отсутствие, сказал матери:
– Ира такая трусиха, боится домового. Мать сказала:
– Клава тоже хороша. Ребенка бросила одного. Мало ли чего может случиться с ней.
Ночник засветил на подоконнике только в понедельник поздно вечером. Волнуясь и ощущая стук сердца, он пришел к ее двери, понимая, что в его жизни начинается что-то такое, что и пугает и сулит счастье. Но Ира, разыгрывающая гостеприимную соседку, успокоила его.
– Домовой приходил? – поинтересовался он.
– Нет, к маме он не приходит. Она и не боится его. Когда она дома, никто не приходит, никто не скрипит. Вот графин опустошили две старые пьяницы... Ладно, мы почаевничаем с вареньем, вот и блины остались.
Ему она постелила на том же диване и с теплым одеялом. Но ночью он снова перешел к ней, она не прогоняла, только повернулась спиной.
Он долго лежал без сна, прислушиваясь к ее дыханию и привыкая к новым в его жизни ощущениям. Потом вздремнул, а потом вдруг проснулся. Он лежал на спине, положив руку на ее горячий живот, а потом стал целовать ее, сначала в щеку, потом, понял, что девушка, может сквозь сон, его не отталкивает, нашел губы. Коля Ариничев впервые в жизни целовал женщину. А утром все было так, как будто бы среди ночи ничего не произошло.
Целую неделю повторялось то, что она стлала ему на диване в большой комнате, он переходил к ней и целовал ее, хотя ни разу не почувствовал ответное движение ее губ, как будто она не понимала, что происходит. И однажды, с бьющимся сердцем он двинул руку ниже живота... Вскрикнув: «Коля!», она отбросила руку и сказала, будто вовсе не спала:
– Коля, что ты делаешь? Ты же не был таким!
– Я сейчас большевик, – ответил Коля.
– Большевик? Какой большевик? – не поняла она.
Ариничев думал, что после того вечера Ира не пустит его на ночь к себе, крюк на двери был надежный, но он пришел, они как ни в чем ни бывало, чаевничали, она так же постелила ему на диване, а он, вспомнив Лапина, впал в большевизм. Дурел от поцелуев и мучил девушку и себя. А она напряглась всем телом, как будто каменея тем желанным местом, молча сопротивлялась. Утром все было так, как будто бы не было ночи. А вечером, как всегда дверь была открыта. Коля не знал, что мужчине не хватит всей жизни, чтобы понять женскую душу.
Однажды, это было, уже в марте, ему показалось, что измученная его поцелуями и настойчивостью, Ира уступила, даже успел подумать, что теперь надо женитьбу узаконить в загсе, но тут вдруг девушка испуганно закричала «Нет, нет!», грубо оттолкнула его и, сидя на кровати, холодно сказала:
– Коля, больше не приходи. Я получила из Куйбышева от Юрочки письмо. Он скоро демобилизуется, мы поженимся. Вон, на столе письмо, прочти.
Коля оделся и шагнул к двери. И услышал Ирин голос:
– Коля, не обижайся. Мы с тобой всегда будем друзьями.
А ему хотелось умереть, сейчас же, сегодня же... Если бы не жалко было мамы... В чулане висела отцовская двустволка.
Ариничев Коля знал, что его как единственного сына вдовы фронтовика, умершего после войны от незаживающей осколочной раны в животе, могут освободить от призыва. Но Анна Григорьевна сказала: «Послужи, сынок. Отец служил, воевал, проветришься, мир повидаешь».
Коле, как и всем пацанам, хотелось во флот и появиться однажды перед Ирой и ее Юрочкой в бескозырке и брюках, шириной с черное море. Но военкомат решил по-своему, призвали на московские ударные стройки.
Особенно трудны были первые месяцы, не работа, не казарменный неуют, а неизбывная тоска и обида отвергнутого сердца. Ее не выветривали ни холодные ветры на стройплощадке, не остудили ни московские унылые дожди, не заглушила ни тяжелая работа, ни казарма. Жгучая печаль, застрявшая рядом с тем местом, где билось сердце, не оставляла его днями, а ночами во снах с чувством безысходности и тревоги, не забывалась комната в доме Варлашиных. А в сознании, как на заигранной пластинке, повторялось одно и то же: «Как же это так, со мной целовалась, спала на одной кровати, а переписывалась с каким-то Юрочкой?»
Что она, держала меня, как дурачка, про запас, если Юрочка не вернется к ней? Может, надо было ударить ее перед уходом, обозвать грубым словом... Быть может, надо встретиться с ней и увидеть рядом с этим Юрочкой...
Послужив год, он приехал в Зельево в парадном обмундировании стройбатовского рядового. Хотелось, чтобы Ира увидела его в этом «параде». И маме будет приятно. Мать нашел он на Бунтарской улице в новой пятиэтажке: ей, работавшей всю жизнь в райсовете, дали квартиру в новом доме в Зельеве. Отдохнув два дня у матери, он перешел трамвайные пути и увидел родные места. Верхнее село уже сносили, торчали башенные краны.
Дома Ариничевых и Варлашиных были заперты, на подоконнике большой комнаты Варлашиных забыли ночную лампу. Только рядом с тополем, распускающим клейкие листья, над крышей развалюхи курился домашний дымок.
Коля встретил Иру на Бунтарской улице, рядом с домом архиерея. Она была не одна. Рядом катил детскую коляску видно тот самый Юрочка. Навещали, наверное, ее тетушку Нину, живущую в архиерейском доме, не снесенном из-за его добротности. Юрочка, мужик в хорошем костюме, ростом под два метра, длиннорукий, напомнил Коле Ларина, говорившего, что человеческая самка ищет и находит сильного охотника и добытчика. Мысль о том, что его длинные руки вечерами ласкали ее живот, была невыносимой.
Эта встреча, всколыхнувшая давние чувства, сильно испортила Ариничеву настроение. Он тут же вернулся бы в казарму, если бы не мать.
Возвратившись через год, Коля не нашел на прежнем месте ни села, ни речки своего детства. А за трамвайными путями по всему берегу пруда стояли пятиэтажные хрущобы. И люди были совсем незнакомые, как будто бы те, кто жил здесь со времен Ивана Грозного, с древними обычаями, преданьями, простым бытом, домовыми и былинами, исчезли с лица земли, как будто канули под воды пруда.
Ариничев Николай, отдохнув две недели, пришел на свой завод, встал к станку. В то утро он всматривался в толпу на трамвайной остановке, ждал встречи. Но на женщин теперь смотрел иначе. На стройке работали женщины, которые иногда приглашали солдат, и, посещая их, Ариничев понял, что, оказывается, женщину можно любить и без любви. К настоящей любви относилась лишь одна, тепло ее пальчиков и нежный жар живота он никогда не забывал. И если так вышло в жизни, если предсказанная фабричной старухой судьба обошла его стороной, он решил, что никогда не женится.
Но вот как посмотрит на это мама? Она стареет и, может, мечтает нянчить внуков или думает о том, что на Коле оборвется род Ариничевых...
Спустя четыре года после демобилизации, возвращаясь с работ, он возле дома архиерея встретил Нину. Постояли, поговорили, мол, как жизнь, то да се, и Коля спросил, не мог не спросить, как поживает Ира.
И услышал неожиданное:
– Ой, не спрашивай. Не повезло ей с этим Юрой.
– Как это? Вышла по любви, а не повезло!
– Какая любовь! Избалованный мамин сынок. Ира для него плохая хозяйка, неряха, транжирка. Деньг ей не давал, продукты покупал сам. И ревновал к каждому столбу...
– Телефон у нее есть?
– Да, позвони ей, ведь соседями жили!
Когда она ушла, продиктовав номер телефона, Коля вслух произнес: «Соседями жили!». И ощутил в груди тоску.
Дома телефон записал в блокнот и через день, в воскресенье, позвонил и услышал в трубке детский голос, похожий на голос Иры, когда она была ребенком:
– Але, кто звонит?
– Девочка, скажи маме, что Коля звонит. И тот же голос в стороне:
– Мама, какой-то Коля звонит.
И вот ее голос, все такой же родной, задевающий сердце:
– Коля, это ты?! Явился, не запылился! Ты откуда, из каких краев?
– Из дома вестимо. С улицы Бунтарской.
– Теперь все понятно.
Из разговора с Ниной и еще по каким-то приметам Ариничев понял, что муж не живет с Ирой. Поэтому, несмотря на холодный и торопливый разговор, Коля дерзнул позвонить еще раз и опять детский голос, да еще недовольный:
– Мама, это опять этот Коля.
Когда Ира взяла трубку, Коля спросил, почему ее дочка так не любит его звонки?
– Скажи ей, что я друг твой и хочу быть и ее другом.
– Как папа ушел от нас, она ждет его звонка. А он не звонит или очень редко...
– Зачем нужен такой папа?
– Коля, я ни о чем не жалею, – раздраженно проговорила она. – А Юра... Куда он денется, вернется!
В следующий раз девочка отрубила:
– Коля, больше нам не звони, мама не хочет с тобой разговаривать. Когда Ира взяла трубку, он спросил:
– Ира, почему твоя дочь так не любит меня?
– Она любит папу. Боится, как бы у нас не появился не папа...
– Ира, я был бы хорошим отчимом...
– Коля, это невозможно. Это ты выкинь из головы.
– Ира, ну я хоть могу прийти к вам? Я хочу повидаться с тобой.
– Коля, пойми правильно. Я не хочу травмировать ребенка. Прошлое не вернешь. Все уже погасло, остыло. Встретишь хорошую девушку, женишься на ней...
– Не женюсь я никогда! – почти в крик оборвал он и бросил трубку.
На работу он ездил на трамвае, «семерке». Ехал до улицы Бабаева. Сойдя с трамвая, топал пешком по узкой улочке до своего завода. Почти минута в минуту с автобуса, идущего с другой стороны Старопрудной улицы, сходила девушка и тоже спешила к арматурному заводу. Коля не помнил, встречались ли они на этой же улице в те годы, когда он после ПТУ, до армии, начинал трудовую жизнь. Да не одна же она ходила по Бабаевской улице.
Став случайными попутчиками и уже узнавая друг друга, они стали улыбаться при встрече, и однажды Коля обратился к ней просто от нечего делать, хотя ни обликом, ни фигурой она не привлекала:
– Девушка, вы в каком цехе работаете?
– В литейном, – ответила она.
А в другой раз, когда оказались вблизи друг от друга, он спросил, как ее звать.
– Аня, – ответила она. – А тебя как?
– Я Коля-Николай, сиди дома не гуляй.
– А, ты, наверное, гуляка?
– Не, какое!
Потом стали обращать внимание друг на друга в заводской столовой. Эта столовая и обеденный перерыв для Коли были прямо божьим наказанием, чтобы пообедать, приходилось простоять в очереди к раздаточной. Впереди оказывались ближние цеха, литейка и те, что выше и ниже этажом. Инструментальный цех Ариничева был на втором этаже дальнего корпуса.
Какое-то время Коля еду брал из дома, в обед жевал сухомятку и запивал кипятком. Мать отругала, мол не питайся сухомяткой, ходи в столовую. Чтобы не огорчать ее, Коля стал бегать почти за километр в столовку. Опаздывал, и мастер, заметив неработающий станок, поглядывал неодобрительно. Однажды в столовой он услышал:
– Коля, я для тебя обед взяла.
На столе были красный борщ, пережаренная котлетка со всегдашней гречкой и жиденький компот. Худо-бедно горячий приварок. Ели, улыбались друг другу.
– Борщ сегодня вкусный, – сказал Коля.
– Да разве это борщ! Приезжай ко мне, я тебя таким борщом угощу! Все со своего огорода!
Где это?
– Деревня Рысцево. Полчаса езды на автобусе.
Коля за обед отдал деньги девушке, и они разошлись по своим цехам.
Чего вдруг причалила к нему эта девушка? Обед берет, к себе приглашает. Может, неспроста это. Не красивая, если поставить рядом с Ирой, но и нельзя сказать, что дурнушка. Ее широкое слегка монгольское лицо, вернее ее улыбку, портила коронка из белого металла. В общем, сойдет для неженатого парня-гуляки.
Рысцево оказалось не очень большой, тихой деревней. Деревянные дома были добротными и просторными. На широкой муравчатой улице перед некоторыми домами стояли копны сена. Пахло сеном и чем-то свежим, опрятным как никогда не пахло даже в Зельево. Аня знакомила гостя с деревней.
– Дедушка говорил, что назвали Рысцево, потому что в окрестных лесах раньше водились рыси. Дом мне оставил дедушка. Родители живут в отдельном доме на том конце, они держат коров, молоко беру у них и с сеном помогаю им. Сейчас мы сходим к ним.
– Аня, не надо, в следующий раз.
Потом он помог копать картошку, накопали три мешка и сложили под полом. Потом был обед, борщ – объедение и молодая картошка, с огурцами и грибами. Уезжать домой не хотелось, но Коля для приличия делал вид, что собирается на автобус.
– Коля, куда ты собрался на ночь глядя? Утром поедем вместе, – предложила Аня.
Она постелила ему на кровати, себе на старом диване. Ночью Коля, заметив, что девушка сонно дышит, украдкой переполз под ее теплое одеяло и услышал бодрый голос девушки:
– Коля, потерпи. Вот когда в ЗАГС сходим...
Он полежал, остывая, посмотрел на часы, оделся и вышел во двор, направляясь к калитке, услышал:
– Коля, не уезжай. Утром поедем вместе.
Он не обернулся и зашагал по деревне к шоссе.
А утром, чтобы не встретиться с Аней на улице, поехал на работу на пустом трамвае.
Но в столовую пришлось идти вовремя.
«Не подойду к ней», – подумал он. Но, встав в очередь с подносом, услышал знакомый голос:
– Коля, я тебе обед взяла.
Обедая и поглядывая на ее смущенное лицо, он подумал: «Наверное, это и есть та самая судьба».
Тут еще Аня вдруг сказала:
– Коля, поедем сегодня ко мне.
Коля еще раз подумал: «Да, это она» и сказал:
– Сегодня поедем к нам, я тебя с мамой познакомлю.
Мать, видно от неожиданности, немного растерялась, а когда Коля сказал: «Мама, познакомься, Аня, тезка твоя, мы поженимся», странно обрадовалась
– Хорошо, хорошо, – повторяла она, улыбаясь до ушей, – Хорошо! Подумать только, прошло тридцать два года... И жизнь прошла...
А было ли это жизнью? А может, только отдыхом от жизни? А в годы отдыха – родной цех, любимая работа, чувство полноценности, а вне работы тихая, опрятная жизнь с вкусной едой, безмятежным сном, праздниками. Как хороши и благостны были летние дни в Рысцево!
Но была одна печаль – Аннушка не рожала. Первые пять лет была надежда, ну, бывает, малость задержался первенец. Потом хождение по врачам, но медицина не помогала. Николай считал, что бесплодие жены от тяжелой работы в литейке. Аня же уверяла, что виноват капрон, модные капроновые чулки. «Дома зимой я всегда ходила в спортивных штанах, но в городе стыдно, не увидят твои красивые ноги в чулках. Десять градусов мороза, а я в капроне! Так и гробили себя, дуры!»
Потом хотели идти к целительнице, которая лечит все болезни. Целительница грубовато спросила:
– Вы крещеные?
– Нас родители не крестили, но мы веруем в Бога, – ответила Аня.
– Идите в церковь, примите крещение и приходите ко мне.
Деревянная церквушка, каким-то чудом уцелевшая в тридцатые годы, – может начальство ее не заметило, которую в школьные годы Ариничев Коля видел каждый день и которая не сыграла никакой роли в его духовном развитии, теперь вошла в жизнь молодых вершителем надежды. Настоятель отец Василий был годами чуть старше молодых. Он надел им на шею крестики. Целительница несколько дней поила Аню каким-то снадобьем, читала молитвы, дала бумагу с молитвами и наказала ходить в церковь.
– Бог милостив, услышит ваши молитвы. – И взяла хорошие деньги. Надеялись, ждали год, два, но талия Аннушки оставалась тонкой, как у балерины.
Иногда в деревне, выпив и опьянев, когда не было Анны Ивановны, Николай и Аннушка плакали, жалея себя. Состарятся умрут и от них, единственных у родителей, никого не останется...
Потом пришли годы утрат, умерла мать, так и не дождавшись вожделенного внука, умер тесть, Иван Петрович. Как печальна наша жизнь.
В преклонные годы Николай Иванович и Анна Ивановна заменили друг для друга своих не родившихся на свет детей. Он звал ее «мама», она его – «папа». За этим стояли безысходность и печаль.
После больницы Аннушка маялась дома. Боли были невыносимы. Николай Иванович не отходил от нее, варил еду, втирал в больное место какие-то мази, менял постель. Однажды, то ли в бреду, то ли от таблеток, она проговорила:
– Сынок, когда меня не будет, вечером долго не гуляй на улице. Но смотрела не на него, а куда-то в сторону.
– Мама, мы будем гулять вместе, – ответил Николай Иванович.
После похорон он каждый день ходил на ее могилу и плакал, и, поняв, что бессильны слова утешения «что делать» и «время лечит» подумал об отцовской двустволке, которая теперь висела в кладовке рысцевского дома. Хотя успокаивал себя, мол, держись, Николай, ты ведь мужчина, каждый начинающийся день казался бессмысленным. А в городской квартире было еще тяжелее: все напоминало Аннушку. Оказалось, одиночество в старости – это та же могила, хотя и говорится «живой могилы нет».
Просыпаясь утром, он явственно чувствовал, что Аннушка только что была рядом. И поняв, что ее нет и никогда уже не будет, думал: «До сороковин потерплю».
И тут приснился странный сон с татарином. Он нашел номер телефона и почти уже забытый голос сказал ему, что через пруд строят мост... Хождение на берег пруда теперь стало для Николая Ивановича смыслом оставшейся жизни. Пруд возвращал в память облик девочки со светлыми косичками и взрослой светловолосой красавицы. Побродив по берегу, поглядев на строящийся мост, он садился на пень родного тополя и отдыхал. А дома каждый день звонил Ираиде Константиновне и по голосу пытался вообразить, какая она сейчас. Голос был тот же, чуть с хрипотцой и как будто влажный, и он видел ту же молодую и гордую своей красотой. Однажды, не слыша собачьего лая в телефоне, спросил:
– Как поживают твои собаки? ,
– Дик умер, мы живем сейчас с Тимкой, – был ответ.
– Ира, я хочу повидаться с тобой. Давай, подъеду к тебе.
– Зачем? Мы же договорились – встретимся на мосту.
– Мост тебе этот дорог, что ли?
– Почему, просто так удобнее – посмотрим друг на друга – и восвояси.
Быть может, она не хочет, чтобы я видел ее старую или просто не хочет встречи, просто сказать не решается и надеется, что я отстану, подумал Коля.
Время шло, Николай удивлялся, что он все еще жив. И раз в несколько дней звонил Ираиде. Иногда он думал: может, не стоит больше звонить, навязываться? Какой смысл во встрече на мосту с выжившей из ума старухой? Но проходило несколько дней, и его рука опять тянулась к бессмысленной телефонной трубке.
Однажды, придя на берег, он увидел на мосту рабочих. Работа шла, достраивали верх моста, дугой перекинутого от берега до берега. Как называется эта дуга, Николай Иванович не знал. Может, перила, но нашел ее очень красивой. И он догадался, почему спешно достраивают этот долгострой. Хотят приурочить к открытию строящегося в парке стадиона. Дескать, мы, провинция, а тоже не лыком шиты.
В следующий поход к берегу детства Николай Иванович увидел, что мост построен, выкрашен в голубой цвет, ненаглядно красив и что по нему ходят люди.
– Позвонил Ираиде Константиновне.
– Ясненько, – отозвалась она.
– Когда встретимся, Ираида Константиновна?
– Встретимся, обязательно, встретимся.
В следующий звонок на вопрос «Когда встретимся?» она вдруг назвала его «Коленька» и сказала:
– Коленька, слушай. В какую-нибудь субботу или воскресенье приходи на мост. Приходи – и увидишь меня.
– Ираида Константиновна, нельзя, что ли назначить конкретный день и просто прийти? Если хочешь встретиться...
– Какой ты противный, Коля! Я ведь не прежняя молодая попрыгунья. Я не смогу прийти одна. Если приду, то с Мариной. А она не всегда может. Она у меня сейчас бабушка. А я – прабабушка.
– Мне остается только позавидовать тебе. Ираида Константиновна, ты живешь одна?
– Мы живем с Тимкой, а что?
– Вот ты придешь к мосту, встретишься со мной и вернешься в свою собачью конуру.
– У меня не конура, а хорошая квартира.
– Не лучше ли после встречи идти нам на Бунтарскую улицу, и ты осталась бы у меня. Ведь я с ума сойду от одиночества. Мне ничего не надо от тебя. Я буду в магазин ходить, готовить и посуду мыть сам.
– Коля, милый, об этом поговорим. Когда встретимся.
– Мы ведь с тобой жить начали вместе, и допердим вместе.
– Во как! Кажется, Марина пришла.
И положила трубку.
На следующие звонки никто не отвечал. Николай Иванович приходил на мост в субботу и в воскресенье, за мостом никого не было.
Спустя неделю, придя на мост, он увидел женщину, сидевшую на скамейке неподалеку. Поначалу ему показалось, что он видит моложавую Ираиду Константиновну, но потом догадался, что это – дочь. Подойдя, спросил:
– Где мама?
– Мы маму потеряли, – ответила женщина.
Николай Иванович представил могильный холмик где-то на дальнем кладбище и, присев рядом, спросил:
– Где похоронили?
– Я ее кремировала, – ответила дочь.
Николай Иванович представил, как это прекрасное женское тело пожирает похоронное пламя, встал, чтобы уходить, и услышал родной голос с хрипотцой:
– Николай Иванович!
Николай Иванович обернулся: женщина смотрела на него.
– Николай Иванович, я ваша дочь!
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Анатолий Генатулин
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.