Поэт из Могера, певец Андалусии, паломник печали и надежды.
Цитаты
Если тебе дали линованную бумагу, пиши поперёк.
Я творю свой мир внутри себя.
Поэты проверяются прозой.
Не раздумывай, как делать, а делай, и «как» придёт само.
Важнее всего в мире красота и истина. Всё зависит от них.
***
Всё написанное мной — лишь черновик того, что я хотел бы выразить. Напор моей жизни был таким, что разум, мой высокий и крепкий мол, не мог справиться с приливом, и волны раз за разом захлёстывали его и просачивались в мельчайшие трещины. И я знаю, что в их трудах — как и в моей жизни, в их водовороте много пены, и утешаюсь тем, что пена радужна, завораживает, что это всплески моря.
Моему «звонкому одиночеству» я учился в Могере у подлинных аристократов, единственно подлинных. У пахарей, плотников, каменщиков, гончаров, кузнецов — у тех, кто почти всегда работает в одиночестве, вкладывая всю душу в свой труд.
Кроме стихов я писал рассказы, статьи, афоризмы; у меня есть наброски новелл и в большом количестве, с радостью подарил бы их какому-нибудь новеллисту, чтобы он развил мои замыслы. Я никогда не писал для сцены. И мне кажется, что театр — наименее творческое искусство, потому что действительность, в которой живём, делает нас актёрами, и это лучший театр мира. Весь мир — это сцена и партер, а все мы — то зрители, то актёры. У меня лирическая роль, и я должен озвучивать такой куцый эпизодик, как наша жизнь. Но зачем мне сочинять маленькие драмы, если я участник вселенской и время от времени суфлирую. И надеюсь, что судьба ещё даст мне хорошую роль, то есть, выразит через меня то, что я уже могу понять.
Да, друг мой. Я ограниченный поэт на безграничной сцене.
О творческом процессе
Если сомневаешься, какой из двух вариантов лучше, не теряй времени и отбрось оба.
Пришла мысль? Чуть подожди — и если не засела в голове, пусть уходит.
Если не успеваешь, сбавь шаг.
Кроме сути и кроме формы, есть ещё глубина самой формы, что-то сокровенное и погребённое, что вырывается из души чудесно и непроизвольно, или мучительно (непроизвольно — не значит легко) и ложится на бумагу сквозь словесный узор.
Нравственность в искусстве — это краткость.
Ни дня… не зачеркнув строку, не разорвав страницу!
Работая, я исчезаю. Не ощущаю себя, есть только замысел.
Жизнь — приобретённая привычка. И обрастает множеством других, «свита создаёт короля». Я, например, часто утрачиваю привычное из-за болезни, скитаний, нежданных испытаний, и тогда всё мне кажется чуждым, пока не вернусь к этой тирании привычного. Вне его я много думаю и переживаю, но пишу мало. Я родился больным, с сердечной блокадой, и вся моя жизнь была буреломом подъёмов и упадка, надежд и безнадёжности, жажды и ожога. <…> сам труд был радостью наперекор горестям, подъёмом из упадка, граница между которыми размыта. За работой я пою — работаю нараспев, даже если написанное печально.
Я пишу где угодно, подложив под листок картонку или фанерку, и первым попавшимся карандашом. Меня выбивают из колеи не столько внешние превратности, сколько преграды внутреннего состояния, кризисы, которые с большей или меньшей силой повторяются каждые десять лет и стали почти привычкой. В период подъёма я работаю весь день, сплю три-четыре часа и меня вдохновляет буквально всё. Вообще я существо допотопное и, подобно моему первобытному пращуру, всю зиму, как ящерка, сплю, остальное время года бодрствую. Я вообще-то ящерка.
О стиле
Стиль — тропинка в поле, течение в реке, нить в лабиринте.
Дети, когда жажда выразить себя превосходит их языковые возможности, придумывают новые слова или причудливо раздвигают смысл им известных, пока не охватят всю громаду переживания. Вот подлинные истоки стиля.
Стиль — не перо и не крыло. Это полёт.
О поэзии
Поэзия должна быть как звезда — мир, который кажется кристаллом.
Делать настоящим прошлое и будущее — это и есть профессия поэта.
Поэзия — искусство намекать, литература — говорить, риторика — повторять.
Поэзия — ёмкая точность, естественный ритм, верный звук и… полная свобода.
Быть поэтом нелегко, становиться им ещё труднее, а стать — и вовсе трудно. Все мы должны заботиться о молодых, хороших и не очень, будь то поэты или те, кто хочет стать поэтом. Когда-то я придумал себе правило, которому старался следовать: «Ободрять молодых, не давать спуску взрослым и терпеть стариков».
Для меня всё — поэзия, вернее, поэзия — во всём и, естественно, в любом литературном жанре. Моё призвание — лиризм, в стихах, прозе, мыслях и чувствах.
Если бы кто-то дал поэзии исчерпывающее определение, он покончил бы с её таинством, да и с самой поэзией. Она бы иссякла, как актриса, внезапно открывшая, что жизнь, которую она представляет, всего лишь фарс, а сама она — лишь публичная фиглярка во всеобщем балагане, а не соприродная часть той жизни, которую воплощает. К счастью, ничего подобного не происходило и не произойдёт, пока существуют настоящие поэты.
Мужчине поэзия кажется женщиной (кроме тех злосчастных — а их сейчас больше, чем когда-либо, — для кого она гермафродит). Думаю, что женщине поэзия должна казаться мужчиной. Мужчина и женщина всегда под райской яблоней и звёздной кроной бесконечного пространства, а над ними вперемежку яблоки и звёзды. Поэзию спасает любовь.
И есть ли что в мире спасительней поэзии? Поэзия — как возлюбленная, идеальная и реальная, которая не принадлежит никому и потому существует вечно. И ещё, повторяю, это десятая муза, которая превратилась в соловья, убегая от именитого поэта, искушённого, искусного, упорного, поэта на постаменте и всегда под окаменелым деревом с каменными яблоками. Одного из тех, кто путает сердце с печёнкой и охотится на соловьёв. Чтобы выпотрошить и выставить чучело как музейную диковину. Или на худой конец ощипать и съесть, как курицу.
О работе во время войны
Полагаю, так и должен вести себя человек на войне, если не может держать оружие: делать своё дело, следуя призванию, и способствовать своим убеждениям, следуя запросам времени.
Счастлив тот, кто встречает войну, верный своим убеждениям, и не изменит их после войны.
Чему может научить нас война и какой станет поэзия? Простоте, стойкой любви, утверждению духовности и человечности, искуплению, терпимости, воспитанию чувств.
И поэты тоже станут проще, безыскусней, человечней, бережней к слову.
Я верю, что стихи делают человека тонким, то есть сильным, надёжней, чем припасённые пули.
Поэзию войны не сочиняют и тем паче не сочиняют издали. Её творят. Поэты войны — те, кто делит со всеми её тяготы, а не те, кто надрывается до хрипоты в надёжном убежище и верит в сокрушительную силу своих стенаний и безбоязненного плача.
***
Этой смутной порой, когда воздух темнеет,
задыхается сердце и рвётся на волю…
Лёг туман, отзвонили, звезда леденеет
над почтовой каретой семичасовою…
А закат, колокольня и ветви над домом
наполняются смыслом забытым и странным,
словно я заблудился в саду незнакомом,
как ребёнок во сне, и смешался с туманом.
Развернётся карета, застонут вагоны
и потянутся вдаль… если есть ещё дали!..
Я стою одиноко и заворожённо,
не достигший отчизны паломник печали.
О почве искусства
Судьба страны всегда в её народе, она зреет вместе с ним, неотвратимо и неуправляемо, и она глубже и выше любого вторжения в неё.
Глубже и выше. Любое вмешательство изнутри или извне обманчиво, неестественно, противоестественно — «богопротивно», как говорят мои андалузцы.
Испанская война породила в Испании и Латинской Америке географическую поэзию, допотопную, племенную, местечково-патриотическую и потому такую же псевдонациональную, как любая «другая», и всё это в очередной раз уже прочно утвердилось в антологиях.
Снова убеждаешься, что это стихи на случай. А также, что поэзия подлинная, не сиюминутная, которая не придумывает себе пространство и время и тем не менее противостоит реальному времени и пространству, — это поэзия мира.
Мир — почва искусства, широкое поле для нелёгкого труда, ибо искусство вечно. И нуждается в вечном.
Мы — дети не только Земли, но и Вселенной, что наша тоска — глубинного свойства, преображённое сознание нашей безграничности, затаённой в нас вечной жизни.
Стало расхожим мнение, что поэзия расслабляет, что это удел мечтателей, а не мощное проявление жизни. Но самые могущественные страны всегда славились самой утончённой поэзией. Сильные народы знали всегда и знают сегодня, что поэзия, достигшая вершины, ведёт в народ: чувство тем жизненней, чем оно ближе к народному.
Нет, поэзия не расслабляет. Слабость не в душевной глубине, а в поверхностном лоске, не в тонкости, а в изворотливости. Мы слабы, когда слабеет в нас поэзия жизни.
КОНЕЧНЫЙ ПУТЬ…
И я уйду. А птица будет петь,
как пела,
и будет сад, и дерево в саду,
и мой колодец белый.
На склоне дня, прозрачен и спокоен,
замрёт закат, и вспомнят про меня
колокола окрестных колоколен.
С годами будет улица иной;
кого любил я, тех уже не станет,
и в сад мой за белёною стеной,
тоскуя, только тень моя заглянет…
И я уйду; один — без никого,
без вечеров, без утренней капели
и белого колодца моего…
А птицы будут петь и петь, как пели.
О жизни и смерти
Что такое жизнь? Разговоры о смерти. А смерть? Невозможность поговорить о жизни.
Думаю, что жить — это трудиться и радоваться, и помогать другим радоваться и трудиться.
Два мои неотступных наваждения, в непрерывном противоборстве — это искусство и смерть.
Я верю, что этот мир — наш единственный мир и что в нём и с ним можно осуществить всё. Я убеждён, что в этом мире, где живём и умираем, запредельное присуще и соприродно ему — и поэт способен постигать и вмещать это беспредельное единство.
Орбита, по которой движемся, — это ноль: линия и пустота. И мы чертим этот ноль ежеминутно, ежечасно, ежедневно. Неверный шаг — и ноль становится могилой.
Не обилие вещей и вещичек красит жизнь, а только то, в чём мы действительно нуждаемся и что нуждается в нас.
И какая удача для вещи и для слова найти хозяина, как нужны они друг другу!
КАПЛЯ СОЛЯНОЙ КИСЛОТЫ
— Хорошо, милый Ачукарро, — сказал я, — что такое капля? (Капля соляной кислоты; которую он готовил, — проба на что-то — для анализа мочи.)
Один считает, что должна быть единственная капелька и чем меньше, тем лучше; другой — что три капельки из пипетки и есть нормальная капля; третий цедит не считая, лишь слегка придерживая пробку. И в итоге мне кажется, что никто в точности не знает, какой должна быть капля.
Он улыбнулся:
— И вы полагаете, мы, медики, не знаем, что такое капля?
— Но есть ли точная, образцовая, неоспоримая мера для капли?
— Слеза, — ответил он.
Для изгнанника лучший край, единственная родная земля — это море (говорю «земля», потому что у моря тоже есть недра и в море тоже хоронят).
Только в море, всемирной отчизне, солнце, луна и звёзды знаменуют собой свободу, равенство, братство. И что с того, что Средиземное море не такое, как Карибское или Китайское? Море не остаётся таким же, оно вечно движется и меняется, и любое море в одном из его несметных обликов может оказаться моим родным, как и моё родное таит в себе все моря.
И, наконец, однажды придёт последний день моря, день белой земли, единого материка, не расчленённого водами, сплошного льда, где примет нас общая родина — единое беспамятство, единый братский покой погребённых в белизне неведомого.
Вместе с морем завершимся и мы.
О любви
Всё на свете, прекрасное и уродливое, пленительное и невзрачное, полезное и никчемное, всё — от розы до телеги — любит того, кто их любит.
Люблю зелёный берег с деревьями на кромке,
где солнце заблудилось и кажется вечерним,
и смутные раздумья, душевные потёмки,
плывут среди кувшинок, гонимые теченьем.
К закату? К морю? К миру? В иные ли пределы?
В реке звезда плеснула, и путь её неведом…
Задумчив соловей… Печаль помолодела,
и в горечи улыбка мерцает первоцветом.
Переводы Анатолия Гелескула
***
Проект «Слово Мастеру»
Портреты Мастеров, сложенные из их слов.
Цитаты, способные вдохновить и прояснить, что же такое жизнь человека пишущего.
Материал подготовила Анастасия Ладанаускене