В РГГУ 2-й год подряд — в рамках Сапгировских чтений — проводились конференции, посвященные великим поэтам ХХ века. Если в 2020-м их было восемь (Л. Аронзон, Г. Айги, Г. Алексеев, И. Бродский, Вс. Некрасов, Г. Сапгир, В. Соснора, И. Холин), то на прошедших в 2001 г. Чтениях на два великих стало больше. Каждому из десяти новых великих (хотя официально слово «великие» в названии конференции уже не фигурировало) посвящалось по 5-6 научных докладов. Одна из секций Сапгировки посвящалась поэту Владимиру Буричу: поэту-либристу (так он себя называл), переводчику, практику и теоретику свободного стиха.
Поэзии чужда коллизия. Поэзии нужна иллюзия1
С одной стороны, Владимир Петрович Бурич (1932-1994) — признанный классик верлибра, один из его патриархов. Его имя окружено почитанием. Ему поют хвалы. На него равняются многие молодые верлибристы. — Да и на кого еще?.. В Москве, по большому счету, из мэтров были только он сам да Арво Метс (1937-1997; еще был и есть, конечно, Вячеслав Куприянов, единомышленник и соратник, один из трех поэтов, которых Бурич, наряду с Метсом и самим собой, называл «либристами», но мы сейчас — только об ушедших). А в Ленинграде — Геннадий Иванович Алексеев (1932—1987)2.
С другой стороны, Бурича знают сейчас только отдельные продвинутые филологи, некоторые стиховеды и совсем уж избранные стихолюбы. Почти не знают юные поэты (даже те, кто пишет свободным или гетероморфным стихом) и совсем не знают адепты конвенциональной поэзии и уж тем более «широкая читательская публика».
Чем можно объяснить эти коллизии?.. Вряд ли лишь тем, что о Владимире Буриче совсем немного написано, в основном соратниками и друзьями: тем же Куприяновым, Валерием Липневичем, Владиславом Кулаковым, Верой Хорват, которая переводила его стихи на сербский, уже покойными Германом Лукьяновым и Генрихом Сапгиром (в антологии «Самиздат века»). Совсем чуть-чуть — Эдуард Лимонов: «Бурич был лысый мужик из Харькова, уехал давно, до нашей еще волны эмиграции из города на Украине, переводил польских поэтов» (из «Книги мертвых») и Константин Кузьминский (он писал не столько о самом Буриче, сколько о его жене Музе Павловой, поэте и переводчике, но зато напечатал Бурича — пять коротких текстов — в первом томе своей «Антологии новейшей русской поэзии „У Голубой Лагуны“», в 1980 г.). Ну, да: писал еще и Евгений Евтушенко. Неплохо, довольно живо. В общем, как он умеет. Но не исключительно о Буриче, себя любимого, само собой, не забыл. И это ему простительно. Ведь написал все же, в отличие от многих, которые предпочитали Бурича совсем не замечать. — И занимательно эдак, с огоньком. Ну, впрочем, как всегда… И стихи Владимира Петровича в своей заметке «Человек из страны Верлибрии» (из составленной им самим антологии «Десять веков русской поэзии») опубликовал. Одно плохо — и это сгубило на корню все прекраснодушные попытки Евтушенко «улучшить карму» — завершил он публикацию своим стихотворением, на мой взгляд, абсолютно безвкусным:
Что я скажу себе и Буричу?
Нас, русских, разделяет дурь,
но, сколько б ни случилось бурь еще,
стихи нас выручат из бурь!
Нам не попала в сердце сталинка,
и от завистников, зануд
нас всех спасет провинциалинка,
какую совестью зовут!
Я был приговорен к высшей мере литературного наказания — к двадцати семи годам непечатания
— Еще одно объяснение его «известной безвестности»?..
Ну, да: практически не печатали. Вынудили, как многих в те годы, уйти в поэтический перевод. Но важно знать, кого он переводил и что это ему могло дать (помимо гонораров). Обычно пишут о Буриче как переводчике польских и югославских поэтов. На самом же деле, помимо поляков (Тадеуш Ружевич, Мариуш Гжещак, Тадеуш Сливяк, Ежи Харасымович), сербов (например, Никола Вуйчич и др.), у него есть переводы из словенской поэзии (Эдвард Коцбек, Матей Бор), чешской (Вилем Завада и др.) и даже испанской (Федерико Гарсия Лорка).
Судя по качеству переводов, которое не раз отмечалось именитыми переводчиками, Бурич занимался этим во многом «из любви», несмотря на то, что отнюдь не всегда ему предоставлялась свобода выбора… И это была к тому же очень серьезная школа. Он учился далеко не у одного Тадеуша Ружевича, хотя тот, вероятно, вдохновлял его больше других. Была школа и был собственный поэтический рост. Из этой работы вырастал и формировался свободный стих Бурича, мощный, своеобычный, вполне оригинальный.
Ну, вот, допустим, такое из Ружевича («Ответ», 1948-1949 гг.), переведенное Владимиром Буричем:
Чего от меня надо
поэзии
Аскетизма
самоотречения грусти
Чтобы шел я сквозь толпы
как сквозь воздух
Если поэзии надо
самоотречения аскетизма
грусти
и страха
брось ее…
А вот это уже сам Бурич:
Время чтения стихов
это время их написания
прикосновение
стокрылого ангела
книги
<…>
Время чтения стихов
Спешите!
Оно никогда не наступит
<1989>
О Буриче писали мало и, действительно, как уже говорилось, все больше друзья, последователи, соратники. И его на самом деле мало издавали. Но и сам он за всю свою жизнь написал не слишком-то много. Напомню, что у Владимира Бурича выходили — если не считать маленькой шестнадцатистраничной брошюры «Стихи», выпущенной Музеем Вадима Сидура в 1994 г., но уже после ухода поэта, — две книги: «Тексты»: Стихи. Удетероны. Проза». М.: Сов. писатель, 1989; «Тексты. Книга вторая: Стихи. Парафразы. Из записных книжек». М.: 1995. Первая — и единственная, вышедшая при жизни поэта — была мне торжественно вручена Владимиром Петровичем как лауреату «II-го Фестиваля свободного стиха» 13 апреля 1991 года. Она представляет собой особую ценность не только из-за наличия на титуле инскрипта и автографов членов жюри фестиваля, но и из-за имеющейся в книге авторской правки (шариковой ручкой) и восстановленных Буричем посвящений (в основном Музе Павловой, но еще и выдающемуся армянскому физику, академику Артему Исааковичу Алиханяну, Андрею Тарковскому, В. А. Катаняну). В то же время почему-то не были сняты (а по какой причине — и кем? — убраны другие посвящения — тоже не очень ясно) посвящения Назыму Хикмету, Дмитрию Краснопевцеву, Николаю Глазкову, Павлу Данильченко и Трофиму Буричу.
И все же следует непременно собрать под одной обложкой и выпустить обе эти книги, которые давно уже стали библиографическими редкостями и, естественно, переводы В. Б. Быть может, тогда придет к нему наконец — post mortem — запоздалая, но такая желанная «безвестная известность».
Деадаптация
Об оригинальной концепции психологической адаптации, где поэзии отводится роль некой преграды, последней защиты от небытия, уже не раз говорилось. В частности, в контексте процитированного выше стихотворения о «времени чтения стихов». У Бурича есть стихотворение, которое так и называется — «Адаптация». В нем говорится о защите от Мира в течение жизни, о способах адаптации к нему. Имеется и «Деадаптация». Здесь вроде бы и о том же, но совсем по-иному, почти «с точностью до наоборот»:
Я уже не запоминаю названия звезд
Это мне не пригодится
Я уже не запоминаю названия стран
Это мне не пригодится
Я уже не запоминаю названия городов
Названия площадей
Это
мне
не пригодится
Я стараюсь помнить твое лицо
Цену на хлеб и номер твоей квартиры
<1989>
Адаптация к Миру постепенно редуцируется до адаптации к окружающему человека «малому миру», микромиру, состоящему из самых простых, но самых дорогих вещей: хлеб, квартира, лицо любимой…
Бурич в своих текстах уравнивал в правах макро- и микромир, делал их равновеликими, равнозначными и, по большому счету, равноразмерными:
Вот вселенная
вытесанная по моей мерке
по пяти моим несовершенным чувствам
Этот текст стал для меня во многом основополагающим, своего рода отправной точкой, когда я начинал писать о поэте. У Бурича зачастую микро- и макрокосм не есть оппозиции в чистом виде, а скорее сопоставление, соположение и даже — совмещение планов: ближнего и дальнего, крупного и мелкого, живого и мертвого/неживого, земли и космоса, вселенной.
Ну вот, например, из стихотворения «Концепции»:
…Передвигаюсь
посредством
многочисленных концепций самодвижущихся аппаратов
Смотрю киноленту
только 300 последних метров
соответствуют концепции автора на 8 утра сегодня
Создавая свою концепцию микрокосма
едва не был раздавлен
чьей-то геополитической концепцией мира
<1989>
Или такой его текст:
Нация
ощупывает себя
руками скульпторов
Ошеломленная
величественно поднимается
на пьедесталы
своих
городов.
<1989>
Это совмещение/противопоставление различных планов, сопоставление духовного с материальным, живого с неживым etc. встречается и в записных книжках Бурича: «Поэт — наземный павильон вечного родника». «Женщины и мужчины. / Это точка-тире телеграммы, переданной в вечность». Ну и т.д.
Жизнь на заданную тему
Необходимо хотя бы коротко сказать и о том, что на Бурича определенное влияние оказал и Уолт Уитмен (как известно, поэт называл себя «уитманистом»), вероятно даже в большей степени опосредованное — через прошедших «школу Уитмана» В. Хлебникова и В. Маяковского (см. текст Чуковского «Уитмен в русской поэзии (Хлебниковский, Маяковский и другие)» из его книги «Мой Уитмен»). Бурич, несомненно, ценил Велимира. В тех же записных книжках он отмечал, как «по-современному звучат» строчки Хлебникова:
Сегодня снова я пойду
Туда, на бой, на торг, на рынок.
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!
Думается, особенно близким ему мог быть прозаический фрагмент Будетлянина 1922 года. Вот его начало:
Я умер и засмеялся.
Просто большое стало малым, малое большим.
Просто во всех членах уравнения бытия знак «да» заменился знаком «нет».
Таинственная нить уводила меня в мир бытия, и я узнавал Вселенную внутри моего кровяного шарика.
<…>
Одна звездная куча светила, как открытый глаз атома.
И я понял, что все остается по-старому, но только я смотрю на мир против течения…
Имя Маяковского в «Записках» Бурича встречается неоднократно. Пожалуй, самая любопытная реплика — она же и самая лаконичная: «Я ушел от Маяковского ни в чем не предавая его». Примеров «уитманизма» Владимира Владимировича, с любовью к гиперболизации всего и вся, совмещения «далековатых планов», тотальным использованием антропоморфизации и т. п. — можно было бы множить и множить…
В поэзии для преодоления материала нужно огромное чувство
Назым Хикмет в предисловии к подборке В. Бурича, напечатанной в «Дне поэзии» за 1966 г. (текст этой врезки датируется 1962-м, то есть написан он был еще за четыре года до этой публикации) аттестует Владимира Петровича совершенно удивительным образом (он довольно пространный, привожу только предпоследний абзац): «Как же втиснуть в рамки вечного, неизменного определения такое искусство, которое само не вмещается ни в какие границы? Все это я говорю, конечно, неспроста. Мне попались в руки стихи молодого поэта Владимира Бурича. По-моему, это прекрасные стихи. Они не вмещаются ни в одно из классических определений поэзии. В стихах Владимира Бурича разум преобладает над чувством. По второму определению поэзии, приведенному мной, которое гласит, что поэзия — это вдохновенный порыв чувств, стихи Бурича нельзя назвать поэзией. Но стихи Бурича — это и есть поэзия. Бурич не щебечет, как птица, и не рычит, как лев. Бурич не пишет с размером и с рифмой, но и не отрицает ни размера, ни рифмы. И все-таки это не проза, а именно стихи».
В дальнейшем Владимир Бурич включил все стихи из этой подборки в свою первую книгу, «совписовскую». Он «ответил» турецкому поэту посвященным ему тем самым стихотворением — «Время чтения стихов…», напечатанным в книге «Тексты» (1989). Но, как мне представляется, настоящий ответ содержится в более позднем тексте, вошедшем в книгу «Тексты-2»:
верлибр — это
джаз поэтический
в импровизации
полиритмии историй жизни
и монологов
живущих внутри.
мысли поэта
стремятся
найти пристанище
на полотне
бумажных полей
столбиком
основанием
позвоночником
музыкой льющейся сверху
в синкопах бескрайней свободы
1 Здесь и далее в названиях главок – цитаты из записных книжек и стихотворений В. Бурича.
2 Разумеется, писали тогда, в 1970-х – 1990-х, и продолжают творить «в русле верлибрической традиции» и другие замечательные поэты (в середине 1990-х годов Леон Павлович Гроховский (1931-2001) собрал – при участии Дмитрия Чернышева и автора этой статьи – антологию «Ленинградский верлибр», оставшуюся до сих пор неизданной. В нее был включен 41 поэт. По признанию составителя, за пределами этой антологии осталось примерно столько же приверженцев свободного стиха), но Геннадий Алексеев был едва ли не единственным, кого, хотя и чудовищно сокращали и безбожно редактировали, а все же печатали в журналах, и несколько книжек разрешили издать, и к настоящему времени выпущены уже не только тоненькие сборники, но и солидное «Избранное», и пять томов «Неизвестного Алексеева».
Арсен Мирзаев