Мой первый секс нашёл меня во время бури, но буря была не здесь, и в тот момент, когда на линии соприкосновения разрывались картонные стены то одной, то другой стороны, где-то в моём сознании незаметно переворачивалась парадигма любви и близости, так, что улететь на крыльях этого момента можно было очень и очень высоко.
Близости было меньше, чем дали, а удовольствия – поровну с неловкостью, что значит – в этом процессе – больше неловкости, чем удовольствия. Нита позвала меня в свою «гостиницу», почти больницу из Аутласта; общая кухня сводилась с потрескавшейся белой плитке, тараканам и малюсенькой электроплите, стоящей в центре пустоты на пластмассовых ножках, как синтезатор.
После Нита грела на нём макароны с курицей, точную копию любимого блюда бывшей подруги, а я сидел рядом, непонятный самому себе. «My fellows americans…», – застрявший в голове кашель Байдена, его тёмные очки и пиджак, тихий невнятный голос, Джон Кирби и Джейк Салливан, дождь за окном и мэшап «Бутылки водки» с «Райдерс оф зе шторм».
С высоты двенадцатого этажа открывался Битцевский лес, на стене у кровати Ниты висел календарь с цитатами из Экзюпери. Время там застыло на прошлом месяце, вечный сентябрь, декларирующий, что люди покупают вещи готовыми в магазинах, но магазинов, где торговали бы друзьями, не существует, и поэтому люди больше не имеют друзей.
Мы с Нитой не наговорились, но вдоволь нацеловались и натрогались друг друга, хотя физика и превалировала над метафизикой. Приятное чувство - временное преодоление бездонной пропасти - тяга к друг другу по телу, запаху, взаимному смеху и больше ни по одной весомой причине.
Я мог бы испытать похожее с её зажигательной подругой (Нита с любовью называла её Мусей), тоже красавицей и поэтессой, полной внешней противоположностью: веснушки, длинные чёрные волосы, низкий рост и даже глаза, противоположные, но схожие с нитиными в редкости - голубые, а не её зелёные. «Настроение сейчас: горит сарай – гори и хата», – закидывала дополнительные йогурты в корзину Муся, и эта фраза в контексте покупок рассмешила меня до слёз, невротически, но по-доброму и с глубокой симпатией, почти умилением.