Молодой Булгаков (сын Александра Яковлевича Булгакова), о котором идёт речь в письме великого князя Михаила Павловича (см. ниже), есть известный Костя, необычайно-талантливая, погибшая натура, огласившая своими шалостями Петербург и Москву.
По закрытии лицейского царскосельского пансиона, где он воспитывался (в соседстве с лейб-гусарами), он переведён был в московский университетский пансион, а оттуда его почему-то снова перевезли в Петербург и определили в школу гвардейских подпрапорщиков.
Отец его вероятно просил ему покровительства у великого князя. И вот этот "страшный" для всей тогдашней молодежи человек делается ходатаем за шаловливого мальчика, не выдержавшего переводного экзамена и старается утешить отца, почти ручаясь, что сын его сдержит слово и переменит к лучшему свое поведение.
Из рассказа члена "Общества танцоров поневоле"
К. А. Булгаков (московского полка) подкупив кучера, залез перед концом спектакля в театральную карету и лег между лавочками. При выходе из театра воспитанницы вскакивают в кареты чрезвычайно быстро (так им приказано во избежание всяких случайностей).
Сначала они не узнали, что y них под ногами; но только что карета тронулась, Булгаков встал и начался писк и визг. Бывшая с ними классная дама пожаловалась, и Булгаков попал на гауптвахту на неделю.
Из рассказов князя С. М. Голицына о Михаиле Павловиче:
Великий князь был добрейший души человек; все его приближённые подтверждают это и отзываются о нём с глубокой преданностью, вследствие ежедневных и домашних с ним отношений. Но таковым он вовсе не представлялся нам, его подчиненным: он силился казаться зверем и достиг своей цели. Его боялись как огня, и старались избегать всякой уличной встречи с ним.
Не столько боялись государя, как его. В мелких неисправностях по службе чаще всех попадался офицер гвардии Булгаков, сын московского почт-директора, молодой человек умный и образованный. Он ходил то в фуражке, то в калошах, то с расстегнутыми пуговицами, и за это нередко бывал на гауптвахте, но иногда шалости его оставались без наказания.
Однажды он шел в калошах и встретился с великим князем.
- Калоши? На гауптвахту! - сказал великий князь. Булгаков отправился на гауптвахту, но, оставив там калоши, сам возвратился туда, где был великий князь.
- Булгаков, - вскричал великий князь с гневом, - ты не исполнил моего приказания?
- Исполнил, ваше высочество, - отвечал Булгаков. - Ваше высочество изволили сказать: "калоши, на гауптвахту!" я и отнес их на гауптвахту!
В другой раз Булгаков шел не в каске, а в фуражке; великий князь, ехавший навстречу, тотчас начал звать рукою к себе Булгакова, но тот, сделав фронт, пошел далее. Великий князь приказал поворотить свою лошадь и, нагнав Булгакова, закричал:
- Булгаков, я тебя зову, куда ты идешь?
- Ваше высочество, - отвечал Булгаков, - я иду на гауптвахту.
Михаил Павлович к А. Я. Булгакову
СПб., 20 декабря 1833 (1 января 1834)
Перевод с фр. Любезный Булгаков! Вы конечно сочтете меня, по меньшей мере, человеком невежливым, потому что я так долго не отвечал на три ваших любезных письма, от 4 октября, 3 и 30 ноября.
Итак, мне нечем оправдаться, разве пошлыми и столь часто повторяемыми словами о недостатке времени и об ежедневных занятиях. Может быть, все это и так; но вы можете мне возразить, что люди порядочно воспитанные держатся обычая извещать, по крайней мере, о получении писем.
Это так верно, что я решительно не могу извинить себя; впрочем, пословица говорит: кто себя извиняет, тот себя и обвиняет. Итак, повинную голову меч не сечет. Мне непременно хотелось улучить минуту, чтобы отвечать вам своеручно; потому что существенным поводом письма моего есть необходимость поговорить с вами о предмете, который слишком близко касается вас и всего вашего семейства, и, следовательно, в этом случае я не мог прибегнуть к посредству чужой руки.
Хочу поговорить с вами о вашем сыне.
Начать с того, что искренно благодарю вас за доверие, которое по поводу его вы мне оказываете. Этим самым вы даете мне смелость говорить вам о нем с полною откровенностью. Это молодой человек прекрасного сердца, умный и вообще богато одаренный природою.
Но со всем тем я не скрою от вас, что, так как он брошен был в свет, может быть, слишком рано и с самого раннего возраста наслаждался им всячески, то весьма естественно, что ему стоило большего труда освоиться с тем порядком, которому надлежало подчинить его наравне со всеми его товарищами, как скоро он поступил в школу подпрапорщиков.
Надо согласиться, что разница между полной и, быть может, слишком полной свободой, которой он наслаждался прежде, и военной дисциплиной, должна была ему показаться слишком резкой, особливо же в начале.
От этого он пришел в уныние и вообразил себя ни к чему негодным, тогда как, в сущности, им только овладела какая-то умственная леность, которой он предпочёл предаться вполне, вместо того, чтобы сделать над собою нравственное усилю и преодолеть себя.
Вот до сих пор единственная и исключительная причина того, что он отстал и не мог выдержать испытаний для своего повышения; ибо поведение его вообще было хорошо, кроме некоторых дурачеств, которые он еще позволяет себе и которых источник указан мною выше.
По письму его к вам, вами мне сообщенному и при сем к вам возвращаемому, я вижу, что он вам передал серьёзный разговор, который я имел с ним в присутствии прямого его начальника, генерала Шлиппенбаха (барон Константин Антонович).
Я старался поставить ему на вид, чему он подвергается, упорствуя в своем направлении и что приобретёт он, коль скоро будет делать над собою усилие и переменит свое поведение. Он мне дал слово, и я должен, по правде сказать, что, по всем донесениям его начальников, он с этого дня заметно переменился к лучшему.
В конце концов, его судьба в его руках; что же касается до нас, то мы постараемся руководить его нашими советами, согласно нашему долгу и нашей ответственности перед его родителями, которые поручили его нам.
Вот, любезный Булгаков, послание, без сомнения долгое; но я не думал вам наскучить им, так как в нем речь идет о существе, которое для вас дорого, в котором и я принимаю живое участие, и потому что оно вам принадлежит, и как его начальник.
Примите мои поздравления с полученным вами знаком царской милости. Благоволите изъявить мое почтение супруге вашей и всему вашему семейству. Желаю всем вам счастья по случаю праздников и нового года. Примите вместе с тем уверение в моем уважении и в искренней дружбе, которую я к вам питаю.
Михаил.
Жена моя вам кланяется.
(Письмо это печатается с собственноручного подлинника, сообщённого графом Б. А. Перовским. Оно сохранилось в бумагах бывшего московского почт-директора Александра Яковлевича Булгакова).
Характер великого князя Михаила Павловича выразился в этом письме, и притом с той стороны, которая мало известна не только нашему, позднейшему поколению, но и современникам его. Высокая и в высшей степени примечательная личность этого человека почти неизвестна в русской исторической печати; да и в обществе, благодаря нашему легкомыслию и всяческой небрежности, сохранились предания не столько о нравственных качествах его, достойных подражания и благодарной памяти потомства, сколько его острословию и о неумолимой строгости в соблюдении воинских форм.
Впрочем, великий князь считал долгом скрывать лучшие стороны души своей, и большинству современников казался человеком по преимуществу вспыльчивым, шероховатым, даже страшным. А между тем он был прежде всего человек добрый, и сверх того необычайно-честный и правдивый, пламенно преданный своему брату-Государю (здесь Николай Павлович) и своему Отечеству.
По природной горячности нрава, он иногда требовал того же и в той же степени от других. Вот почему знали его, каким он был в сущности, немногие, только близкие к нему люди, да те, которые обращались к нему с просьбой в своих трудах, и никогда не получали отказа.
В сем последнем отношении рука его была неоскудевающая. Десятки лет сряду благотворил он, и благотворил тайно, так что иногда совершенно расстраивал свои денежный дела. Недаром А. С. Пушкин так высоко ценил и любил великого князя Михаила Павловича (П. Бартенев).
Е. М. Хитрово - А. С. Пушкину. 21 марта 1830 г., Петербург
... Однако скажу вам, что вчера вечером я испытала истинную радость. Великий князь Михаил провел у нас вечер, - увидав ваш портрет или ваши портреты, он сказал мне: "Знаете, я никогда не видел Пушкина вблизи. Я был очень предубежден против него, но по всему тому, что о нем слышу, мне очень хочется с ним познакомиться, а еще больше того, - побеседовать с ним обстоятельно". В конце концов, он попросил у меня Полтаву, - как я люблю, когда вас любят!