Он не сразу открыл для себя настоящего Бунина, в молодости бредил "Темными аллеями", даже пытался писать под него, завороженный музыкой бунинской речи: "…снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре". Через много лет ему открылась "Деревня", и совсем уже недавно - "Жизнь Арсеньева", и он влюбился снова, отчаянной поздней любовью, стал искать и читать все про мастера, особенно катаевское, и попался ему, наконец, этот сборник "Великий дурман", поразивший Лузгина глубиной и силой не иссякавшей с годами сталенеющей бунинской ненависти. О, как беспощадно рисовал он трех вальяжных ревматросов в каталажке - широкогрудых, с бычьими шеями, тасующих разбухшую, атласную от грязи колоду белыми от безделья руками, и солдат, жадно щелкающих семечки и внимающих с острыми глазами все как будто одной и той же лохматой фигуре, махающей короткими руками на эстраде вдалеке… А вот Лузгин так ненавидеть не умел - наверно, потому, что и не умел любить по-бунински. Что ж делать, если большинство живущих способны только на короткий бунт и долгое тупое равнодушие.
Но в дорогу с собой он решил взять не "Дурман", а "Жизнь Арсеньева"; он ехал не за тем, чтоб ненавидеть.
В стеганом пуховике Лузгину было жарко. Он сидел, расстегнувшись, на рваной автомобильной покрышке в кювете у моста через реку Пышму. С блокпоста у выезда на мост его прогнали, но разрешили посидеть в кювете угрюмо-вялые контрактники в замызганном хэбэ. Как по заказу, утром включилось бабье лето, без ветра и без облаков, и желтая трава быстро высыхала и уже хрустела под ногами, когда Лузгин время от времени вставал с покрышки и разминал ноги, заглядывая вдаль, за поворот, откуда должна была появиться колонна.
Он не любил опаздывать и уже с утра начал выбираться из города, что было совсем не просто по причине строгого лимита на бензин. Вначале он доехал на автобусе до поворота к моторному заводу - общественный транспорт при "варягах" работал как часы, с шести утра до двенадцати ночи, - здесь был первый блокпост, у него проверили документы и даже подвезли на "бронике" до следующего блокпоста в поселке Боровое (солдаты ехали меняться), а вот в Боровом он застрял на два часа - никак не случалось попутки, проехал только эсфоровский патруль на восьмиколесном русском бэтээре, но ооновцы летели как угорелые, и Лузгин не стал им махать; солдаты же на блокпосту и вовсе "голубых" не замечали, словно промчавшийся мимо белый "броник" был из другой, нездешней жизни. "За пивом поехали", - сказал Лузгин солдатику, в тот момент стрелявшему у него сигарету, но парень только дернул плечом, не оценив лузгинской попытки примазаться к автоматно-хэбэшному братству поста. Кому он был нужен, старый толстеющий дядька в бордовом пуховике и желтых резиновых сапогах с отворотами из грязно-белого искусственного меха, вся польза в нем и интерес - пачка "Примы" с фильтром… "Я две возьму", - сказал солдатик без вопроса. Но именно он тормознул Лузгину гражданский "КамАЗ" с брезентушкой, который вез в поселок Винзили какие-то доски и ящики. От поворота на Винзили до Пышминского моста было уж совсем рукой подать.
И как всегда бывает: смотришь-смотришь, и все нет и нет, а отвлечешься на минутку, поднимаешь голову, и - вот оно: бээмпэшка с тоненьким стволом, торчащим из приплюснутой башни
вот оно: бээмпэшка с тоненьким стволом, торчащим из приплюснутой башни - или просто "пешка" в разговоре, а за ней четыреста шестьдесят девятый "уазик", он же "козел", за ним старые колесные "броники" по кличке "гробы", десять штук, "гроб" за "гробом", потом два бортовых "Урала" и замыкающая "пешка" с российским флагом на гибкой антенне. Лузгин еще подумал: а почему флаг сзади? Колонна шла не левой полосой, а прямо посередине широкого дорожного полотна, и в этом были право и уверенность, что сразу понравилось Лузгину: вот так и надо ездить по своим дорогам, никому их не уступая и ничего на свете не боясь.
Начальник блокпоста, сержант-контрактник в распахнутом бушлате, вышел из бетонного укрытия на дорогу и махнул рукой своим солдатам. Два "броника", перегораживавшие дорогу так, что между ними можно было проехать только медленным зигзагом, взревели моторами и стали расползаться. Колонна встала, рыча и урча, - железная, надежная, с хищными скосами корпусов, зоркой поворотливостью башен, вся в живых дымках выхлопных газов. Из "уазика" на ту сторону дороги вышел военный, обогнул машину и направился к сержанту, поправляя на голове форменную кепку с длинным козырьком. Лузгин взобрался на дорогу из кювета и тоже двинулся к сержанту, но был остановлен властным выбросом ладони и обиженно замер шагах в десяти, наблюдая, как вояки что-то бормочут друг другу, время от времени тыча кулаками с оттопыренными большими пальцами куда-то за спину каждый себе. Затем военный из колонны хлопнул сержанта по плечу и быстро пошел к Лузгину, на ходу протягивая руку.