Тихий уездный город. В кабинете управителя тишина. Лишь изредка, негромко шелестят бумаги да ветер, залетая внутрь через старое окно, треплет ткани, занавески. Молча, крутя меж пальцев перо, чиновник перебирает ведомости. Финансовые, полицейские, губернские – множество пожелтевших, местами грязных, тщедушных сводок жизни. Хоть век перебирай, а нового не будет.
Бесконечный, беспощадный поток однообразия. Который, к искреннему ли, разочарованию управителя надо читать и давать на них резолюции. Выносить разрешения, запреты. Каждый день бумагомарательская, утомительная работа. А тут ещё и случаи странные. То погост разорят, то люди пропадают. А городок итак небольшой.
Несколько тысяч населения, пару шатко-валких живущих хозяйств, да и всё. А кругом кривой, нечастый, болотный лес. Почти постоянные болезни, холода – вот и вся природа. Вот и остаётся лишь верить в бога. И нигде в округе нет крепкого города, лишь такие же, зачахлые селения да полумёртвые деревеньки. Что и говорить: попы да дураки.
Так размышлял чиновник, почти кончив с разбором бумаг. Нерадивое и холодное Солнце, занялось почти полностью и яркие лучи нагло били через крону хилых деревьев в полумрак кабинета. Страдающие от влажности полы противно скрипели при возможности, поэтому сложив руки перед собой, управитель молча размышлял.
За окном медленно шла жизнь, а здесь, казалось, будто время остановилось. Ничего нового год от году – жалобы, кляузы, редкие наказания свыше и на том всё. Ни спасибо, ни пожалуйста. При том, если даже сотворить злое дело и о том информация останется здесь. То ли от редких перекладных, что ходили отсюда до области, то ли от безразличия. Словом, внутри жило ощущение, что про местных забыли. Совсем.
Вымрут или бунт поднимут, тогда, быть может, проверят. А так нет. И оттого, густым цветом порос здесь мрак мздоимства. Чем не грешил и управитель Нагайкин. А что ещё делать? Поменять ничего не получится – народу дела нет, купцы своим промышляют, только деньгу бери с них и живи спокойно. Солдаты ли офицеры, так те вообще с миром не общаются.
– Да… – Протянул Агафий Парфениевич, постукивая пятернёй по столу.
– Текут дела, а не меняется ничего. – Уставше добавил он, подпирая утомлённую голову рукой. – Вот руку запустил, а толку-то? Не укупить, не достать.
Впрочем, поймав себя на этом, управитель замолчал, перекрестился и вполголоса прошептал:
– Зря, зря. Это молчание тоже неспроста.
Снаружи, в коридоре, послышались шаги. Выдохнув, Нагайкин про себя довольно сказал: «вот так я молодец. Вовремя замолчал» и улыбнувшись почти во весь рот, мечтательно вытянул: «денюжки!» – причём так, что казалось: где учились оперные певцы, там Нагайкин в младые годы преподавал.
К моменту, когда протяжно скрипнула дверь, чиновник был собран и серьёзен. Перед ним предстал невысокий, худощавый, жилистый мужчина. Изредка оглядываясь и прикрываясь лохмотьями затёртого пальто, он попросил воды.
Кивнув, Нагайник нехотя встал и подтащил графин. Треснутый, покрытый пылью, он отбивал в миг жажду, но поблёскивающая вода, плескаясь внутри, манила. И жалобщик немедля стал пить «с горла», к немому удивлению управителя. Вдоволь напившись, он с шумом поставил его чуть косой стол. Икнув, посетитель окончательно освоился и только тень страха, отражённая в блуждающих, на миг, мутных глазах, никак не покидала его.
Кашлянув, мужчина почти замер. Расплескавшись на столе как вода, он взволнованно скользил взглядом по комнате. То его взгляд срывался в тёмный угол у окна, то стремительно перебегал к старому, грязному окну, то на секунду будто гас… Глядели на собрата-человека и не глаза, а два запущенных зеркала. Охнет – вспышка, и снова бегут они как дикие собаки по узкому коробу кабинету.
Нагайкин ждал слова. Сложил руки замком. Ни до чего нет дела – всё внимание гостю. А он молчит. Будто и не он пришёл, а сам управитель, Он – Агафий Парфениевич, жмясь к облупленным стенам, приполз. Пал в ноги ниц и ждал воли хозяина.
Управитель стал нервничать. Задёргалась нога: шурх-шурх, быстрее, чем бежит по бледной бумаге перо опытного писаря. И стремительно, пронзительно шумит пол: скрип-скрип, беззвучие, скрип-скрип, снова ничего, живо скрип-скрип-скрип!
– Говори, шельма! – Взревел раздосадованный чиновник. Кашлянув, он охнул, сменил тон, уже спокойно продолжил: не в гляделки играем-с. К сути надо, к сути! – Пристукнул по столу чиновник, дав жест начинать рассказ. Вняв ему, гость изготовился говорить, но чего-то мешкал, тушевался. Молчал, лишь редко-редко, содрогаясь всем своим телом. На взгляд чиновника, будто что-то касалось того и оттого проситель не мог даже слова вытянуть. В нём нарастал ужас.
Кое-как, переминаясь, путаясь, он начал рассказ:
«Не тайна чем я промышляю. Но дела стали совсем плохи. Людей всё меньше, прибылей тоже. Потому… – На мгновение, Кошть замолчал. Но заметив грозный, устремлённый взгляд чиновника, вздрогнул и продолжил, – стало быть антихристианское дело вершим…»
– Знаю, знаю. Но не только об этом ты говорить хочешь? – Хитрым щуром глянул на посетителя чиновник. Пальцы весело застучали по давнешнему столу. – Верно же? – Добавил Нагайкин, бросив взгляд на гам за окном.
Мотнув головой в ту же сторону, Кирилл сразу закивал и достав тонкую книжонку, протянул её управителю.
– Так-так… – Спокойно начал Агафий, но только он прочёл название, как лицо в миг похмурнело, а он, сквозь зубы протянул, …Божий промысел стало быть…
Полурыком, ставшийся как лев, чиновник поинтересовался:
«И что же, ты, Коштяной, понимаешь о божьем промысле? Расскажи, да поподробнее, – приподнявшись над столом, он, вплотную приблизился к Кириллу, – очень интересно, что промышляешь по ночам, а?» – Медленно протянул последние слова чиновник.
Растерявшись, Самоедов смолк, но раскраснелся. Только взгляд снова замельтешил, стремглав несётся через пространство комнаты. Дёргается выпирается челюсть, дрожит нога. А Нагайкин пристально, неотрывно глядел в самую душу.
– Ч-чем п-пром-мыш-ш-л-ля-ю-ю… П-п-промыслом! – Гаркнул Кошть и замолчал. Только потупил взгляд в пол и всё вертелся на шумном стуле, отчего в комнате поднялся нестерпимый скрежет.
Скри-и-ип… Шурх. Скри-и-ип… Шурх!
– Чёрт бы тебя побрал! – Взорвался чиновник, резко ударив по столу. Из подлетевшей чернильницы жидкость разлилась на все бумаги. Вымокло всё. – Говори яснее, хватит меня за нос водить! Мзду принёс? – Так проваливай! – Махнул рукой на дверь управитель. – Нечего занимать моё время, юродивый! Потрошишь, так плати и не поминай!
– Сволочь, поганщина! Падаль! – Неунимался и бесновал Агафий, – что ты пришёл ко мне?! Зачем?! Про трупы рассказать?!
Чиновника охватила истерика. Нервозный вид просителя, взятки, гробы… Труп, труп, гроб, гроб, дом, дом, чума, чума, холера! – Услыхал откуда снаружи незайтеливые слова управитель. Опешив, он начал кричать:
– Солдат! Немедленно солдат! – Визгливый голос Нагайкина испугал и его и просителя, – немедля изловить! – Кошть совсем обезумел от ужаса и грохнувшись со стула, плача и дрожа вцепился в брюки чиновника. С горящими глазами, стремительно, на глазах, седеющий и усыхающий, без сознания вопил:
– Пощади! Г-госп-пода ради, не убий! Не я могилы рыл, не я! Простите, простите! – Зашёлся в отчаянии Кошть.
– Освободи! Освободи меня! – К Кошти на мгновение вернулся рассудок, – убей! Спаси, убереги… – Хватка ослабла, и к изумлению чиновника, Кирилл без сил пал на пол.
Тишина. Ошарашенный управитель, испуганным взором окинул тело впавшего в беспамятство «Кошти». Извиваясь, крича и истекая кровью, из стремительно возникающих ран, завывая, он звал Бога. Но, ничего. Только багровые ручьи бежали прочь от мертвеющего тела. Не могущий и ахнуть от напавшего страха, чиновник молча смотрел на торжество смерти. А до его изнеможённого годами бездумной службы слуха доносился слабый свист плетей и розг. И не было ясно: снаружи ли лупцуют очередных бездарей да виновных, или внутри, здесь, кнут, невидимый, но суровый, тяжко обрушивался на слабеющее чело.
Но неясная, потаённая расправа была скорой: и дух жизнь исчез почти в мгновении ока. Последние слова донеслись до чиновника, – не тревожь… – Мощный вдох, срываясь на рёв, – м-ме… Ртв… О… В…
Хрипя, «Кошть» пытался сказать что-то ещё, но нет. Харкаясь кровью, он пытался ползти, но что-то надёжно держало его. Блуждающий и дрожащий взгляд чиновника соскользнул на плечо «Кошти». Разорванную шею нечистивца сжимали руки скелетов. Обветшалые, укутанные в грязное тряпьё, они, словно поводки, сдерживали его тело повсюду: за ноги, за руки, – мертвецкая хватка непреклонно. Явившись из ниоткуда, силуэт их проглядывался только совсем рядом. Как гарпии они терзали его и вырывали прочь, срывали одежду, кожу и жилы. А безумствующий «Кошть» звал, кричал, проклинал: Бога, людей, Смерть. Пытался бежать, идти. Пустое дело.
Нагайкин, дикими от ужаса глазами искал расправщиков, но тщетно. Только безжизненный интерьер и бледная жизнь за окном. Впрочем, неизвестно сколько времени прошло, но снаружи раздался стук. Будто что-то пыталось прорваться внутрь. Грохот, сменялся треском, удар за ударом, стены, двери, окна – всё начало трещать по швам. Само пространство – казалось дрожит и стол, и стулья. Чиновник, бешено вертелся, крутил головой во все стороны, но ничего. Только призраки давно умерших, злобно клацая челюстями обступали его и исступлённо тянулись к нему.
Жуткие с виду, они задорно вращали грязными глазами, жонглировали черепами и костями, кричали и схватившись за руки, плясали, напевая тревожный мотив:
«Захотел ты нас обобрать:
С мертвецов как можно больше собрать,
Да где же ты будешь, пройдоха?!
В минуту тревожного вздоха?!
Уж не в одной ли с нами могиле?!»
Между скелетами: весёлыми и злыми, с хохотом кричащими:
«Жилось тебе, сволочь, неплохо!
Живучая тварь гнилого восхода:
Да куда ж ты от нас побежишь,
Позорный, строптивый крысёныш!
Пробирался, одетый в плащ, с косой наперевес, высокий скелет. Бросив взгляд дальше и дальше от выплясывающих танец смерти мертвецов, чиновник ничего не застал. Абсолютная пустота. Даже полумрак кабинета и щуплый свет бледного Солнца и тот пропал.
А скелеты, всё приближались. Неожиданно, один из них, сверкнув зелёной искрой из пустой глазницы, щёлкнул челюстью и хрипловато запел:
«Ах, ох, о – жытьё нехорошо!
У чахлеющих скопцов: сожжено тоской лицо!
От чего б ты был бы рад: худоват и небогат:
Сдох твой дом, и вся скотина: Евфросинья отомстила!»
Нагайкин заворожённо смотрел на веселье мертвецов, но ничего не мог сделать. Ни руки, ни ноги его не слушались. Только ощущал он как тяжелело его тело: наливалось краской жирное лицо, а обрюзгшее брюхо тянуло его вниз. И с каждой минутой, казалось, безумство ускорялось. Но ничего: ни слов, ни мыслей, – только жаркие слова цепко хватались за остов его разума и хлестали его:
«Нас ты предал: нашу честь на поруганье отдал!
Продал бессмертную душу, предпочёл разжиревшую тушу!
В кутеже и постоянном угаре: взросли на душе адские твари!
Карманы набил себе туго: близок миг расплаты, жадная сука!»
И каждое слово, снова и снова, растекаясь в тесном черепе, давило, стекая вниз: к онемевшим рукам, к обессилевшим ногам. И вот: первые капли глубокого ужаса лавиной затекали в уставшее сердце. Встрепеннувшись, Нагайкин возопил, что есть сил: Боже! Спаси!
Услыхав вопль, скелеты рванули к ослабшему Нагайкину, но ветер с рёвом выбил окно, и все призраки исчезли. Оставив ошеломлённого делопроизводителя одного. А за обветшалыми стенами, на просторе и свободе, пошёл дождь. Мерный, спокойный дождь небесной рекой орошал внемлющую землю: трясли зеленеющими, как рубиновыми шапками, кудрями берёзы и лепетали вслед стихии. А ливень, убегая от тяжёлых, грузных туч бил своими мощными рукавами дождей по худой крыше. Но легко, беззлобно – словно постукивая, пристукивая – прося хоть единый голос живой. Но тщетно – зашуганный чиновник уже ни на что не обращал внимания, а местные палачи безличны и нет им до дела до живых.
– Господи… – Взмолился чиновник, пав на колени, – береги усопших покой. Но упаси нас от козней друзей и дружбы врагов: огороди от мести падкой и греха падких.
Последнее слово слетело с уст чиновника – задрожала земля. Как в танце мертвецов – кажется разверзнется земля и поглотит навеки и Нагайкина, и алчного, клятвопреступника «Кошть». Закончив на том, но…
Взорвавшись тьмой, раскат грома разбежался по округе и затих. Стало темно будто ночью, но ненадолго. Сквозь плотную завесу эмпирей пробились первые лучи, и через весь свод небес разлилась широкая – от края до края, лента огней. Вспыхивающие и гаснущие, блёклые и подобные Солнцу, они все будто обращались к делопроизводителю.
– Матерь Божья… – С ошиперившейся щетиной да старческими язвами, щеки побежали мутные слёзы. Сероватые и едкие, они чертили за собой кривые дорожки, а вслед первым бежали вторые. И постепенно затмевали дрожащий взгляд полупрозрачные саваны безграничной тревоги.
И снова, будто мертвецы вернулись, эхом отдался мощный, нечеловеческий глас: «Покайся! Покайся! – Ветер бил чиновника, капли воды словно мириады игл вонзались в сальную морду Нагайкина, когда голос взревел, – Покайся!».
Взрыв. Тишина. Стихло всё: ни безумства стихии, ни завывающего в исступлении голоса. Ничего. Чиновник посреди комнаты, пред ним залитый кровью труп просителя. А вокруг витает лёгкий бриз, нежно трепящий алые занавески, за которыми прятались кипы невзрачных бумаг.
Дуновения и свежесть воздуха оживили Нагайкина. Но мгновенно ударили по слабому рассудку разгромленные виды: следы когтей на стенах и столе, обрывки одежды по всей приземистой комнате. В глазах задвоилось: темнота, темнота, темнота… Проблеск!
Вспышка. Свет. Чуждое место. Необозримая, пышущая теплом и светом даль. До рези в глазах. Давит на слух тишина. Будто струится в вышине поток. Без спеха и величаво устремлён к чиновнику. Сердце бьётся быстрее: снова, – разливается жгучим жаром.
– Ничего не видно… Тяжело. Тяжело! – Голос чиновника стократным эхом раскатился по округе. И унёссишись к верху, казалось лопнул – сбив с ног Агафия.
Тяжкое дыхание. Казалось говорит всё пространство:
«О-ох… Вот он – ты, христопродавец, – будто говорящему не хватало всего воздуха нескончаемого неба, – что же-то ты… Души усопшие тревожишь? Или себя испытать захотел супротив воли Бога?»
Некто, – не ясный, потаённый, растворённый в этой тишине, и её же замешавший раствором, – внемля, неспеша ждал ответа.
– Я… – Заикаясь, запинаясь чиновник, трясущимися губами пытался ответить. Хрупкий, безобразный делоуправитель трясся словно огонёк дешёвой спички в свирепый норд-ост. Но лепет срывался прочь от него, – я… Не причём… Это К-Ко-ш-шть к-коп-па-а…
– Что?! – Резкий вопрос. От боли и страха, у чиновника сжалось всё нутро. Уже тише и спокойнее, – не ты стало быть?
Не веря самому себе, вытягивая по букве, почти седой чиновник отвечал, – н-н-не… й-й-я… к-ко-коп-па-а-л-л…
– Да ну! – Рассмеялся Некто. Басисто и совершенно спокойно продолжил, – всяк в России невиновен: от вора и до убийцы, все простые мужики. Раздавить бы тебя, – ласково вытянул голос, с пиететом и нежностью добавив, – мерзость бесхребетная.
– Д-д-да… – Со слезами на глазах, лапотал некогда грозный и страшный Нагайкин. Почти убитым голосом подытожив: р-раздов-вить… Меня…
Снова раскат и могучий, пробирающий до самых костей глас:
«Захотелось тебе за наш счёт каждый миг проживать: о груде ценных развалин мечтать –
Но не под силу скотине божественная стать: беду до скончанья веков будешь проживать!»
Разнеслись повсюду слова и повисла тишина. Всё исчезло. Снова тьма. Нагайкин упал без сил на пол и зарыдал. Но успела только маленькая, едва ли заметная слезинка пасть и растечься по неведомой земле, как исчезло. Будто и не было никогда.
«Взаправду: коротка человеческая жизнь!
Глядишь: душа святая среди нас,
Но глаз моргнул, порхнуло мгновенье прочь,
Произросла среди нас падшая сволочь!»
Вечер. Потрескивая, горит свеча: мелькает пламя – то гаснет, то вспыхивает с новой силой. Единственный маяк, посланник Солнца в полуночной тьме. И расходятся от этого огонька в разные стороны лучи света: то падут на старое, рваное кресло. То озарят углы испорченной, скрипящей кровати. А из-под её края малозаметно выпирает сундучок. Давно растрескавшийся, поржавевший, он хранил всё подлое богатство своего властителя. Имевшего свою выгоду и расчёт с любого дня, человека, момента.
А венчал всё это действо, укутанный в одеяло, рыскающий глазами во тьме больной Нагайкин. Впалые глаза, поблёскивающие злым цветом, отчаянно искали что-то очень нужное, ценное, но ничего. Коротала его одиночество, напоминала о себе только брошенная давно икона.
Глядела на него таким же лихорадочным взором, из темноты комнаты, почти чёрная: мрачная, зловещая. И каждый раз, когда он натыкался на неё, на спине и лице проступала испарина, холодный пот. До того мстительна была оставленная в одиночестве, не ухоженная картина. Хоть и доживала она свой век тяжко: нет благолепия красок, нет и прежней доброты, и любви. Только смотрящий в душу разъярённый взгляд, защищённый давно запылённым стеклом. И держал всю эту исхудавшую конструкцию деревянный обод. Растрескавшийся, сгнивший – умирающий. Словно гнилые зубы, пытающиеся помочь живой речи, так и обод на издыхании подпирал собою образ. Который бил в самую глубину души. Взывал и призывал – тянул и требовал. Молил о помощи. Которая не приходила. А сейчас – пришёл час.
Шелест гонимых ветром листов: то стелется, то вздымается, – шуршит бежа по дороге. Вторит ему тихий шум ставней. Глухо, но мощно – их скрежет гулял по всему приземистому пространству. Ур-рх, – неприятный, но тяжёлый скрип бил по слуху и пугал.
– Б-бож-же, уб-бер-ре-г… – С трудом вытягивал слова Нагайкин, всё кося глазом на совершенно безмолвную ночь. Ни луча, ни отсвета в далёких окнах. Мрак: всеобъемлющий и вездесущий. И ничто ему ближе, чем что-то: поглотил весь мир. Погасил его, как стужа гасит хрупкое пламя. Беспокойство терзало его. Но чем больше он смотрел то на тающую от жара свечу, то на умиротворение за окном, тем тише становилось внутри. Словно бушевавшее некогда море приходит к покою, так и Нагайкин, спустивший немало шкур с просителей, постепенно засыпал.
Но, бессильное чувство стало уходить. Как наливается жизнью небо, обогретое заревом ранних, ало-лиловых костров Солнца, так и Агафий Парфениевич, выдохнул и смирился. Незамысловатая, нехитрая мысль укоренилась в нём: чего-то не случается по усталости-то? – И где-то на задворках сознания, соглашался с ним неизвестный, но родной голос, – всё верно, Агафий. Ты устал. Отдохни. Всё идёт своим чередом. Не Кошть, так другой уплатит.
– Дыа… – Зевнул делопроизводитель. Как валун на дороге, повис в голове ком мыслей. Рвались в разные стороны – выплеснуться, высказаться, но уставшая голова не слушалась. Последнее слово, не больше. И редкие буквы сложились в слово. – ругой. Да… Другой…
Тягучесть и дремота одолевали Нагайкина. Не в силах вопротивиться, он стал быстро засыпать.
Но, как воспалённый рубец, прожгло его эхом зловещее песнопение:
«Тяжело тебе спать, вне сомнения –
Растёт на душе нелёгкость смятения.
Злато мертвецкое – злоба да бедствие,
Отплатим червю своим появлением!
Как деньги наши украл – заглядение,
Учиним тебе в месть разорение!»
В раз, с поседевшим Нагайкиным, сверкая багровыми огнями икона: цедя каждое слово и шипя, она, грубым, уставшим голосом заговорила:
«Отвергнул ты Бога… Выбрал тельца:
По нраву тебе чёрный образ дельца –
Бессмертие продал, а жизни губил:
Свой век в вине, кураже проводил!
Но время конечно – это стрела,
Настало время отплатить за дела!»
Только закончила она, как вспыхнула комната. Играючи и щёлкая языками, пламя охватило всё пространство. Казалось, даже воздух горел. Схватившись за горло, Нагайкин упал. Но даже пол, куда чиновник свалился, и тот полыхал. Раскалённые угли вцепились в руки, ноги, выше и выше – в лицо. И рвали, рвали, – как разъярённая гончая, несчастных, что попались ей на пути.
А повсюду, схватившись за руки, обступили кольцом его, снова бегали и веселились мертвецы. И было в них что-то очень знакомые. Щурясь от дыма, кашляя, Нагайкин пытался разглядеть их. Как один из мертвецов щёлкнул челюсть и гавкнул: смерть тебе, погубителю! Довольно ты нас мучал при жизни! – Дыхнув на делопроизводителя. И Агафий Парфениевич ощутил, как что схватило его за самую душу. За ту, тоненькую нить, которая и даёт жизнь. А скелеты довольные и счастливые, улыбались и кричали:
«Собаке – собачья смерть, ты заслужил:
Не сетуй, не ахай – геены ты старожил!»
Агафий Парфениевич выл от боли. Пытался ползти, но в воспалённом мозгу, словно бесконечные взрывы метались умирающие мысли, – кара, кара… Возмездие!
Вздёрнув голову к верху, из последних сил, Нагайкин, в последний раз, увидел объятый пламенем меч – он пронзил истерзанное тело чиновника насквозь. Сорвался с синеющих губ вздох, как всё закончилось.
Исчез огонь, меч – только за окном проявилась Луна, а в воздухе разнёсся запах ладана.
Едва тоненький луч Луны разлился по полу спальни, как скелеты обратились в прах. Ударил в окно ветер, подхватил его и рассеял, под хохот призраков, по ночному городу.