III. Кто таков?
Небо заволокло тучами, по земле тянуло сыростью и Архип, прозябая от весеннего холодка, медленно брёл вперёд. Вокзал, с его суматохой и бесконечной рекой из пассажиров остался позади. Теперь открылся чадящий трубами окраинных мануфактур и фабрик Разрез. От старого, радостного облика, усеянного дубами и берёз города не осталось ничего. Старая церковь, ставшая памятником этому городу, в душе старика, разрушенная и обгоревшая высилась над городом. Рыков бодрым шагом, превозмогая боль в ногах, пошагал туда. Мимо подсвеченных уличными фонарями магазинов, рабочих бараков, мимо чужого горя – маргиналов, беспризорных, мимо счастья – радостных горожан и уставших рабочих, влюблённых пар. Всего мира – трудящегося и побирающегося, старого и молодого, держась в стороне. Без мыслей, ни о чём не размышляя, он шёл вдоль улицы.
И чем дальше отец уходил от оживлённой станции в глубь города, тем мрачнее и безлюднее он становился. Приземистые двухэтажные бараки и дома становились всё запущеннее, а освещение редкостью. Брусчатка под ногами уже смешалась, местами, с землёй, а потому приходилось идти вдоль домов. Глядевших на него спящими или мёртвыми глазницами-окнами, тянущих к нему свои руки-подъезды и грозно над ним нависая. Разрез поменялся. Стал зловещим. От светлости и искренности, шумящего коренастыми дубами, радиального[1] города не осталась и камня. Теперь это промышленная вотчина[2]. Стучащая, клокочущая машинами, гремящая и неугомонная – колыбель фабрик, коптящих небо мануфактур.
Для Архипа Разрез теперь другой. Воспоминания, по обычаю, яркие и примирительные: безжалостно вычёркивающие трагедии и ссоры, столь долго рисовали идиллию. Разбившуюся при столкновении с реальностью, истёртую с доски жизни и перечёркнутую новым портретом, новой эрой.
Так размышляя, отец вышел из тесных улочек квартала на простор. Речь: громкая и разноголосая, бывшая снаружи, вокруг – исчезла. Ещё шаг – тишина. Отвлечённый от обдумываний, старик понял, что остался один. Несущий людей вперёд поток иссяк, только ночная улица и тусклый свет электрических ламп. В болезненно-жёлтом разливе фонарей, на углу дома, он прочёл ржавую табличку: «Площадь Преображенская».
– Эге… Сохранилась. Что же в тебе смешалось, чего же ты хочешь от меня, старый город? – Оглянувшись в поиске нечто близкого и родного, ровестнического, отец зашагал в центр. Безразличные давние призраки – резные, бревенчатые избы, окружённые, новыми, весёлыми, но спящими домами, казалось, глядели и на Рыкова, и на простор вокруг себя. Упорно тянулись, от теней, вверх. И их чёрные следы, расплёсканные по грязной, чавкающей брусчатке, убегали, стекая в закоулки и выбегая на простор. Чтобы там, в глубине сонного города, шумно носиться по погружённым в ночь улицам, томным чёрным морем до утра. И мчались от первых лучей под землю, вглубь окутанных полумраком кварталов, боязливо уступая место жизни. Заводской, трудовой – перекликающейся свистками смен и гулким эхом градирен и печей.
В стороне от острова, к которому каждый день то нахлёстывает приливами, то отступает толпа, высилась, вечно сумеречная, опустевшая церковь. Беловатая, но заливаемая тёмным фоном города, она растеряла весь цвет за годы лихой бури. Не осталось ни радующего, почти белоснежного тона, ни горящих золотом куполов, ни стройного ряда – как сирота, проглядывал исподволь всё больше, израненный и гниющий кирпич. И черту этому умиранию[3] подводили прорехи на нефах, куполе и выпавшая стена апсид.
– Помилуй, отче… Господи прости… – пал на колени отец. Перекрестившись, он испуганно оглянулся, – тишина. Но едва ли взгляд зацепился за реющее, червоное знамя, вдали, старик, пошатываясь, почти взмыл. Сопя и шумно дыша, он отряхнулся и робко осматривал храм.
И тут, разглядывая всё новые раны на истерзанном теле, – поблёскивающие осколки выбитых и обломанных стёкол, Архип ощутил тянущее и горькое родство. Потянуло холодным ветром. Будто бы и сама церковь начала вглядываться. И стелящееся, сковывающее морозное течение у ног отца – бледная дымка жизни. Как иней, осевшая на арках и резных углах, но уже не предвестник, а последний гонец. Закатная вспышка, поглощаемая вязкою топью смерти.
Тонко присвистывая, глуховато гудя, бьющий клином Норд[4], пронизывал отца. Тоска – всё, что знал и во что верил Архип, сейчас выразилось плесневелой гнилью, увековеченной девятью месяцами стужи. Всевластной, чарующей своей суровостью.
И вот, позади словно рубиновое пламя, красный флаг и заводская эпоха – мир, куда ещё предстоит влиться. Зазывающий и требующий. А перед глазами – пустота, обретшая отмирающее тело и распятый Бог. Бывший когда-то вселенной. Низложенный титан.
– Товарищ! В городе комендантский час, не слыхали? – Из-за спины раздался молодой и бойкий голос. – Так что… Гоните пашпорт!
– Чего? Какой пачпворт? Таких не знаю. – Старик развернулся. Перед глазами, словно из земли, вырос мощный силуэт – тёсаное лицо, рубленное, крепкое, богатырское тело и грудь, подпоясанный будто металлическими прутами. Мелькнула мысль, – ломом поди подпоясали-то…
– Как это ты без пашпорта, а? Брешешь поди! – В темноте блеснул новёхонький и намасленный штык. Сам же солдат навис над небольшим отцом, словно выступающая скала, зловеще глядящая на жизнь внизу. –Значит доку́ментами не владеете?
– Нет, то, чего тебе надо – нету. Чертежи есть. Читать умеешь, раз пашпорт требуешь? – Спросил отец, пытаясь разглядеть патрульного. Но увидеть что-то, помимо приглушённых ночью, общих черт – бронзового носа, крупной челюсти и его могучего вида, не вышло. А дальше и вовсе всё сливалось в неделимую черноту – бесконечное море пальто.
– Научен. Так что, не удивишь. Бумагу давай, не-то сразу в ЧК. Там зубы сушить будешь! – Шагнул он из мрака. Старик испуганно отступил, увидев гиганта. Это был сущий исполин – ростом почти в два матра, косою саженью в плечах и сложенный, он казался человеком из стали.
«Эге… Ну и здоровяк. С таким так легко и не сладишь вовсе, – подумал Архип. Сознание превосходства, физического, даже давило на отца. Ведь он и сам был сильного сложения. И Пашка, пусть и распалённый, а и тот подбирал слова. Боялся отцовского, но кулака ли?.. – Тут иначе надо. Иначе же прибьёт как Бог сикорашку и не заметит вовсе»
– Твоей нету. Своя есть. – С этими словами Рыков вытащил из кармана армяка несколько старых листов и протянул солдату. Подойдя ближе к свету, он развернул их и медленно шёпотом начал читать. Напряжение этих минут отдавалось эхом тревоги – старик начал волноваться: если не поймёт, если не то, если примет за врага – что будет? Как совладать с таким великаном? – Уверенных ответов не было. И это пугало. Рассматривая этого колосса, обращённого к нему своим монолитом спины и особенно, новую и чистую винтовку, влитой, сидящей на его плече, и, смотрящей примкнутым штыком к небу, отец явно ощущал, как у него выступила холодная испарина. Липкая, влажная жижа пота, сковавшая руки, ладони, лицо. От неё даже слабейшее дуновение ветра пробирало, морозило. И эта февральская, по ощущению, стужа, давила не меньше, чем смотрящее в его лицо дуло оружия, сейчас обращённого прочь. Стоя на морозце, перед вооружённым дружинником, отец задумался, переминаясь, от ломоты, в ногах. И также жгли, кололи его тревожные мысли: «куда идти на ночь глядя? А если схватят, то, как вернуться? И главное: что делать, куда идти? – Итог этих страхов, бьющих как пуль, сосредоточен в стоящим поодаль ополченцу. И вот она – решающая минута.
– Мда. Чёрт ногу сломит в твоих каракулях. Пошли, будем оформляться. – Заметно недовольный, он отдал жёлтые, почти нечитаемые листы. Отец, услышав ответ, потерял дар речи. Его разбирало отчаяние: значит всё. Сгорел, пропал, пропал! – Тут, то ли услышав его, то ли, чтобы успокоить, дружинник добавил, – тебе ночлег надо добыть, поэтому пойдём до ЧК. Там всяко быстрее. Впишем и можем идти спать.
Немой, сначала от страха, а потом от удивления, Архип только ляпнул, – спасибо, вашбродье…
– Бродий нету уже. Остались товарищи. Уже Врангеля набили, а ты всё туда же. – Устало и с неприязнью в голосе ответил, чеканя шаг, солдат. Рыков с некоторым интересом вслушивался в пространные рассуждения и сочетающийся, не слышимый, но будто разносящийся в округе такт.
«Раз-раз, раз-два-три! И раз-раз, раз-два-три!» – Уже отбивал о брусчатку и сам старик. Так было когда-то, в полку. Каждый день из долгой поры службы начинался однообразно. Пока в округе довлела тьма, в гарнизоне шли приготовления к очередному дню. И только вздымался небесный костёр над огороженном валами городком, как раздавался громкий сигнал. Начиналось утреннее построение. И уже спустя пару мгновений из казарм разливался широкий человеческий поток. Первые секунды, кажется, будто ему нет конца, но серо-зелёная река, стремительно заполняя пространство, разбивалась о нарастающие порядки. И через пару минут на открытой всем ветрам и метелям площади стояли ровные и одинаковые коробки.
И спустя несколько часов, тогда ещё молодой Архип Павлович, маршировал по плацу. Не важно – было ли солнечно или дождливо – процесс шёл. Так и сейчас, минуя улицу за другой, он не видел различий. Снова с кем-то, снова в один шаг, снова мимо угрюмых домов к местной комендатуре. И это вызывало раздражение. Старик хорошо помнил, чем закончилась служба. И что она ему принесла.
– А тебя самого как звать-то, сторожевой? – Поспевая за огромным ополченцем, спросил отец. – В новом месте, понимаешь ли. Всё узнать хочу.
– Прям всё? Ты вон какой мудрый. И с бородой, и с сединой. Тут тебе в пору меня учить, а? – Бодро ответил ему повеселевший солдат. – Меня Петром кличут. А сам что, кто? Ежели не по той трухе, которую ты мне всучить пытался?
– Думал я так, каюсь. Решил, что раз войну прошёл, то высоко сижу – далеко гляжу. А не выходит так, не выходит… – Плюнул себе под ноги отец и выдохнул. – Сына потерял, другого, – всё, что было – нажито… Всё уничтожил! Только вот чортажи и остались…
– Чертежи? Ты у нас, выходит, посыльный или что? – Насторожился Пётр, хрустя поистёртыми сапогами по талым снегам. – Ты понимай – ситуация у нас: комбинация. А потому воно же ежели так, то… Не осуждай. Не хочу, но придётся.
– А вот тебе только дай волю, всюду бы устроил эту самую кхамбиназию. Думато надо! А эти начертания… Это можно. Но потом. – Сухо отрезал старик и вцепился в котомку до побеления.
– А ежели так?.. – Пробасил солдат, скинув винтовку с плеча и развернувшись к отцу. – Всё равно или подумаешь?
– Да хоть бы, итак. Стреляй – не отдам. У тебя рожа без доверия, понял? – Сунув пожитки вглубь армяка, он распрямился и стиснул зубы.
«Не по тебе шапка, Архипко, ай не по тебе! – Съязвил про себя старик. – Но делать нечего – коли вызвался, некуда отступать!»
– Да ты по роже, тоже не царская кожа. Но предъявить обязан – таков порядок. – Исподволь улыбнулся Пётр и взмахом руки потребовал показать содержимое сумки.
– Здесь. – Никак не могу. – Шагнул Рыков назад. – Пойми – а если разметает? Что мне делать тогда? – Ныне безхатный, приткнуться и то – негде. В этой кипе вся жизнь – считай, там душа или сердце. Это тебе всё равно – отобрал, проверил – а дальше, пусть хоть потоп. Я подобной блажи не иму. Потому, не обессудь и веди.
– Лихо ты загнул. Крыть нечем, убедил. Ладно, пошли. Тут идти немного осталось. Кстати, – Пётр слегка растерянно почесал затылок и как отчеканил, – сам кто, что из себя составляешь? Местный или как?
– Местный, зело местный. Местнее и быть не может. Архип. По-грецески, как Пашка говорил, сын Божий. Он у меня учёный был человек. Был… – На этих словах от мимолётной весёлости ничего не осталось. И отец снова погрузился в тяжёлые и давящие размышления. Что сразу заметил и витязь-Пётр. – Чадо Божие… Круто ты решил себе нимб обрисовать. С ходу и не привяжешься. И что же ты, заместитель товарища Христа, впадаешь в библейский грех? Нешто делать нечего?
– Отож. Он знающий был. Характер псовский, но то общее. Сам ведь не лыком шит. Да вот только собачился за зря! Но чего тут… Слово не воробей – вылетит, ан-нет, не поймаешь. – С досадой в голосе ответил отец, и решил заодно узнать, как живёт город, – жизнь иная, веха новая! Что сменилось в миру, а? Расскажи чтоль, чего пустое скорбеть. Отболеет и спадёт, как дым по утру.
Посмеявшись в рыжую бороду, Пётр лукаво прищурился и съязвил, – да чем же тебя, батюшка удивить. Чем простой апостол может Иисуса поразить? Что видал, то и свершилось, а больше сказать неча. Сам понимаешь – мира взглядом не объять. Ты лучше газету прочти: там всяко больше, чем я тебе скажу.
– А тебе лишь бы поиздеваться, попинать нищего! И не стыдно тебе, такому, – старик ткнул его в повязку на руке, – красному да вышитому над калекой изгаляться? Если я тебе доверился о том, как заблукал в жизни, так ты пойми! Корить и шкуру снимать с виновного я сам и могу!
– Но-но!.. – Вспылил Пётр, – на жжёного порохом ты не похож. Да и как я смотрю, – Пётр сменил тон: от мягкости и юмора не осталось и следа, – глаза у тебя тоже на месте. Так что, поблагодари, что не оприходовал, а провожаю тебя до участка и ещё как! Не всякая птица при мундирах такое – на! – а тебе, только за счёт годин твоих. Бери и не кашляй, ешь и не давись. А ежели что, так мигом осажу.
Старик разозлился, но промолчал. Тем более, что и говорить что-то было незачем – впереди показался резной бревенчатый дом. Возле частью облезших, бывших дубовыми, дверей висела, чуть освещаемая фонарём на углу табличка. Отец, прищурился, и по буквам, попробовал прочесть. Давалось трудно и после прочтения яснее не стало, потому Архип подозвал солдата и попросил прочесть.
– А что тебе тут? Пришли, всё. Вот оно – сердце наше. Тут тебе и управа, и администрация – всё, что хочешь. Заходи, да расстанемся с тобою. Будешь кому-нибудь свои мышоли вещать. Устал, тебя слышать и слушать. Вас тут таких, знатоков, как за баней… – Отмахнулся от него Пётр и пропустил в коридор.
Изба изнутри была хорошо протоплена и освещена. Перекрестившись, отец снял шапку и расстегнул армяк – от разлившейся по телу теплоты тяжело дышалось. Несколько лампочек освещали небольшой коридор, а на грубых стенах висел чей-то портрет: человек, в пиджаке, к кому-то обращался с трибуны, в окружении красных флагов.
– А это кто? Начальник местный? – Ткнул в картину отец, но его сразу же одёрнул Пётр. Почти прошипев, он его заслонил от удивлённых взглядов, сидящих в комнате поодаль, и затараторил, – Ленин! Это Ленин. Молчи, что его не знаешь. Всё, что будут говорить – кивай. Потом расскажешь, про свою лубочность[5]. Вождь страны сейчас, так что ни слова против!
Выслушав его, Архип кивнул и сказал, – а… Кажись помню такого. В деревню с ним приезжали. Огромная картина, мужиков звали на фронт. Да только потом белые пришли… А я всё сидел. И молчал.
Распалённый солдат, не унимался, – значит судьба такая – язык за зубами держать до сроку-времени. Агентов ищут – попадёшь под раздачу – меня утащишь. Бог тебе судья, как ты всё чешешь, но потом. Ясно?
– Было б чего мотать на ус, а тут… Без дураков, так без дураков. Промолчу. – Огрызнулся Рыков, зашаркав валенками по скрипящему полу. Впрочем, отец и не оборачивался, но каждый резкие скрежет тут же отражался смесью страха и злобы на лице, застывшего в дверях, Петра. – Туда чтоли? – Тихо спросил отец, сиротливо, озираясь.
– Твою мать, конь безродный! Иди, покуда можешь! Туда тебе, туда! – Взревел, в исступлении от безграмотности отца Пётр. Его раскрасневшееся лицо, как меха, то надувалось тяжёлым дыханием, то белело на крепком выдохе, но испуганный и озлобленный взгляд пронзал насквозь. – Иди, не провоцируй. Потом будешь зевать и лупать зенками!
– Понял, понял… Гаркать только не надо. Ты-то куда? – Глуховато спросил отец, щурясь от перепада света ламп – слабоватый, слегка золотой тон, в комнате, где шло собрание, резко развивался в яркий, бьющий, горящий позолотой свет.
– Никуда. Тебя пристроить, а дальше – по зёрнышку, а служба всё идёт. Не трать время, потом погуторим, – злобно оскалился солдат. Было видно, что он устал и вымотан. Карие глаза горели болезненным цветом, а на лбу проступил пот – всё его тяжёлое и мощное лицо будто скрывалось за маревом. Отец, поняв его, поморщился, но улыбнулся. Протянув руку, он спокойно сказал, – ладно, чего. Пошёл я… В новую жизнь!
Изумившись, Пётр пожал её, а Архип почти печатным шагом вошёл в комнату. За спиной, старику показалось, его спутник что-то сказал, но войдя в зал, его оглушил шёпот и лист бумаг. В сравнении, с идеальной тишиной коридора, где его распинывал Пётр здесь было оживлённо. Прямо перед глазами, под потолком висел плакат: даёшь руду Родине! – Каждое слово белой, почти серебряной краской, на фоне ярко красного полотна. Под ним стол, на котором чертежи и бумаги. А рядом, по всему пространству люди: серьёзные, сосредоточенные, склонившись над картами, они что-то оживлённо обсуждали.
«Да… Вот тебе и бурная река, вот и тебе горный брод. И как их выхватить-то? И лицом в грязь ударить нельзя – не поймут и прогорю я, кому тогда мои пожитки пригодятся? А по-привычному тоже нельзя. Не свои люди – ох, не сочтёмся. – Посетовал отец, рассматривая местное оживление. – Ладно, бог дал путь, даст и пристанище».
Так решив, Архип подошёл к одному из работников у окна. Тот стоял один и о чём-то вполголоса рассуждал. Прислушавшись, Рыков стал разбирать некоторые слова. Хрипловатый, по-видимому, как и сын – геолог, говорил о знакомых отцу местностях: Горбатая, Малый ад, Туманная – «видать местный!» – И с этой мыслью, положил руку на плечо и тихо пробасил, – товарищ… Можете помочь?
Содрогнувшись от увесистого хлопка отцовский руки, стоящий замер. Спустя несколько секунд, он медленно развернулся и окинул его испуганным взглядом. Выглядел он неказисто – с синяками под глазами, в обожжённом, уже поистёртом пиджаке. Закашлявшись, он начал, – по какому вопросу? Если о продразвёрстке, то на второй этаж. Сейчас, – он зычно крикнул, – Петров! Сопроводите гражданина… А как вас звать?
– Я… – Отец растерялся и немощно хватая воздух искал глазами хоть что-то близкое и знакомое. Тут позади раздался знакомый бас, – Архип Павлович Рыков. Из «Вознесенского». Сто вёрст отсюда. Вот, вам весть, значительную притом, привёз.
По правую руку вышел, спокойный Пётр. Подтянутый, бодрый, в бескозырке и рубахе.
– Так ты тоже… Из наших, земеля?.. – Спросил удивлённый старик. Было что-то в этом ожившем, свободном от тесноты и духоты, гиганте, общее с отцом.
– Может быть, – с добротой в голосе, отозвался солдат. Обтерев мощную и мозолистую руку о вышарканную штанину, Пётр с силой пожал руку незнакомцу. Тот, на мгновении, скорчился от боли и вытащив покрасневшую кисть из тисков, обратился к старику, – так… С какой целью? Вам точно ко мне? – Уже равнодушно и отстранённо спросил он. Пошарив по карман, он попросил сигарет и кивнув, Пётр выхватил пачку, протянув одну ему. Отвернувшись, работник закурил, а Архип, слово за словом начал:
– Да как сказать… Откуда б знать. Вестимо сюда, а более ничего. Вот, чертежи тащу с собой. Пашка, царствие небесное, всё штудировал и вот – насобирал. Да помер… Царствие небесное… Земля ему пухом… – Собрался он было перекреститься, но его прервал, заинтересованный работник.
– Павел… Не Рыков случаем? Ваш? – Деловито уточнил, попросив жестом чертежи. – Так-так… Это дело нужно немедленно изучить! Приходите завтра… Утром, я думаю… Да. Вот как солнце поднимется, сразу – сюда. Сейчас ничего не скажу…
– А… – Заикнулся отец, но его перебил Пётр, – отец, не искушай судьбу. Всё завтра.
– Точно! Место на ночь. Вам ночевать где есть? – Спросил он. Бумаги он поставил на край стола, аккурат возле пепельницы и старик внимательно следил, про себя молясь, чтобы пепел не упал на листы. Заметив это, геолог переставил кипу подальше. – Могу сообразить. В принципе, места есть. Не люхс, как было при царях. Зато для всех.
– Было бы к месту… Только одно место, можно? К чему костьми греметь? – Попросил отец, сжимая в руках шапку.
– Эк хитёр! Ай, ладно, – весело махнул рукой он. От бывшего изнеможения не осталось и следа. – Если всё так и есть, как вы тут рисуете, то… Была б моя воля, Архип… Санаторий бы выбил! И сыну тоже! Да премию! И какую!.. – Тут он осёкся. – А где, собственно, Павел? Тут на его имя телеграмма, кстати.
Сунув сигарету в пепельницу, он, перевалившись через стол, вытянул конверт и немедленно распечатал. Вытащив, свежий, белёхонький лист, он протянул его отцу. – Вот, тут о вашем герое. Из самой Москвы!
– Да… Из Москвы это зело хорошо. Да только покойникам оно ни к чему… – Ответил отец, рассматривая вдали красочный плакат. А затем потупил взгляд – даже спустя столько времени, а каждый раз, бередя старую рану, он чувствовал саднящую боль в груди. Ещё не время радоваться. Наследство, вся жизнь Пашкина не прочтена, как тому подобает.
– Вот же, чёрт! Забыл представиться, – он снова пожал руки и отцу, и Пётру, – Победоносцин, Яков. Как Победоносцев, но не совсем. От реакции к свободе! А что с ним? – Без улыбки в голосе хрипло спросил Яков.
– Умер. Схоронил, сам. Ещё год назад. От пневмонии слёг. – Чётко и без эмоций ответил Архип.
Услышав это, он сел на стол и замолчал. На лице отразилось всё: и шок известия, и тоска, да какая! – С него слезла вся краска. Победоносцин побелел, что стал как снег.
– Он всё говорил о горе, о учёбе. Так что, разберите, не за себя, за него прошу. Погиб не зря – вот, о чём тут написано не скажу. Не учёный. – Всё также, спокойно-печально добавил старик.
– Да-да-да! Всё так. Жизнь не стоит. Сейчас! Павлов! Павлов! – Окликнул стоящего в другом углу комнаты, у бумаг, Яков, мужчину в шинели. – Подойди, дело есть, срочное.
– Доброй ночи, – он, окинув взглядом небольшое собрание, спросил, – что стряслось?
– Вот тебе… – Быстро и размашисто что-то написав на клочке, геолог всучил его и продолжил, – сообрази ночлег. Дело важное, подойди ответственно. И чтоб недалеко.
– Понял. Ещё что-то есть? – Спросил, переминаясь с ноги на ногу от холода, Павлов. В полушубке, ушанке, он всё равно замерзал: бил озноб, а лицо и кисти рук выглядели бледно. – К чему спрашиваю – освободиться и согреться бы. Простыл видать, когда на заводе был.
– И давно? – Прищурился Яков, окинув взглядом с головы до ног работника.
– Чёрт его знает. Только ломит всего. Так что – идёмте? – Оживился и потирая, красно-багровые руки, спросил работник.
– Ай, чёрт с тобой. Проводи Архипа Палыча и свободен. Вернёшься, как полегчает. А-то блеск у тебя нездоровый. Госпиталей нет – пойдёшь на улицу, с Всеотцом общаться о природе недугов. – Оскалился Яков, сверля взглядом недомогающего Павлова.
– Яков Антонович, чего злобный такой? – Вступился в разговор, на выручку, молчащий до того Пётр. Старик же продолжал рассматривать комнату. Всё ему казалось новым: радио, изредка шипевшее речью, телеграфная станция, за которой, будто оторванный от жизни, увлечённый нечто куда более важным, сидел машинист и изредка, вспыхивал и уносился на второй этаж с горячими, свежими листами. И само ощущение, дух новизны, бьющей ключом энергии, был повсюду, поэтому, когда ему плюхнул руку на плечо, зовя на улицу, к общежитию, то отец отозвался не сразу. Он грезил. О машинах, куда крупнее этих, чей грохот работы будет сотрясать собой всё. И их путь, могущий обратиться, как и в этот раз, на войну. Изнурительную, мучительную, разрешившуюся революцией…
– Архип! Едрить тебя да коромыслом. Подъём, подъём. – Заторопил его Пётр, а Павлов, будто за мгновение, уставший, топтался на пороге избы. Накинув шапку, Рыков, нехотя пошёл из комнаты в коридор.
Уже на пороге ему вцепился в руку стальной хваткой Пётр – он улыбался и был немного растерян:
– Слушай… Архип Палыч. Не держи зла. Закипел я. Ты сам пойми – не весть откуда, да ещё при гоноре. Без понятия был, только вот – да везёшь, но чтоб и так, и даже – нет. Мир… Отец?
Задержавшись у двери, Рыков махнул рукой и вышел на улицу. Ночь стала ещё гуще, чем была – уже ничего не разобрать, поэтому, замешкавшись, Пётр вышел с фонарём. В спину же им всё также глядели окна избы с её кипящим и стремительным миром.
Зашагали быстро – поднялся ветер и стало накрапывать. Неприятный моросит нахлёстывал по лицу, красным от прохлады рукам – износившийся армяк помогал слабо, поэтому Архип, пусть и похрамывая, после давней операции в поле, но темпа не бросал. И саднящая рана добила теплившуюся надежду. Отец будто проснулся – ни прежнего удивления, ни энтузиазма, чья тень мелькала в движениях Архипа – нет. Сейчас мир разверзся перед ним топким омутом. – Ушедшее в управе чувство враждебности, грядущей угрозы вернулось вновь. Отец чувствовал себя одним будто брошенным, после гибели корабля, в ледяную толщу колючих волн, захлёстывавших с головой. И ему вспомнился мальчишка с деревни – Харитон, из семьи греков, невесть как заживших в самом центре огромной страны. Вдали от морей, в окружении гор.
Случилось это аккурат перед Русско-Японской войной, тогда его, среднего, ничем не выделяющегося, Харитона Яннополуса, выдернули на флот. Но не прошло и полугода, как пришла в дом страшная весть: погиб, во время боя в Цусимском заливе. И пришло домой письмо, через буквы, сочащееся духом моря, страха и смерти. И там, сущий мальчишка, писал, как люди тонули и звали на помощь, а корабли продолжали бить и калечить друг друга, не обращая никакого внимания на то, что творилось меж ними. И уже обречённо успокаивал родителей, что домой он не вернётся, а значит и тратиться ни к чему. Как оно прошло через военную цензуру? – Обнадёживал себя Агафон, – ведь его не могли пропустить! – Но судьба неумолима: иллюзия спала, когда отец, коренастый, смуглый заводчанин, получил похоронку и ещё одно письмо, от пережившего японский плен сотоварища. Там-то он и рассказал, всю долгую дорогу этой вести. И Архип знал эту историю в точности. В его дом, после гибели сына, Агафон стал часто заходить. Раз за разом, ища успокоения, пересказывал и уверял, что это ложь, фальшь – Харитон жив, похоронка пришла из-за путаницы. И разогревало, разжигало в нём этот обман счастливое возвращение Витьки «Якоря». Старого, бывалого моряка, которого однажды успели схоронить. Но, время шло и под конец, Яннополус повешался. Так его в сарае, с письмом, и нашли.
И Архип, как ему казалось, увидал призрак Харитона и, что, особенно, пугало – на секунду сам ощутил себя и Харитоном, тонущем в тысячах вёрст от дома, и безутешным Агафоном, потерявшим сына, впрочем, как и он.
Испуганно перекрестившись, к удивлению Петра, Архип гаркнул, – страшно!
– Было б чего бояться. Что ж ты, а, преосвящённый? Стыдно, бог-то смотрит, нет? А, чего думаешь, старче? – Елейно спросил его Петр, неспешно шагая по брусчатке.
– Э-эх, не понимаешь ты, сути дела-то! Не понимаешь. – Глубоко вздохнул старик и изредка косясь взглядом на углы домов, поспешил вперёд.
– А что тут? Всё ясно – времена меняются, деревня – нет. Вот, город изменился, да? Ленина возили, воевали на смерть! И ведь ты видел, а всё также. Своя рубашка – ближе к телу. Не делается так. Ну ничего, ничего. Утром натаскаешься тут, сыт будешь, – съязвил Пётр, показав жестом руки, – по горло! Занятно здесь стало.
– Чегой-та! Нечего здесь мусолить меня – не кость! Веди, понял? А то гляжу честность тебе не к мордасам! – Бросил, раздражённый старик. В глубине души он всё также чувствовал вину, но признать её – нет! Не здесь, не сейчас. Лицо сохранить тоже надо.
«Впрочем, когда дадут в зубы, сохранять будет нечего, потому лучше пораньше. Поспешить… – Решил отец и подытожил, – да и следовало бы хоть руку, да пожать. Кто я здесь? – Чёрт небесный и неудачи друг и брат. Стало быть, в положении…»
– Ну-ну. Посмотрим ещё, – буркнул Пётр и остановился. Архип не заметил этого и прошёл ещё вперёд, прежде чем его окрикнул Пётр, – эй, куда утащился! Сюда давай – баста! Пришли.
Трёхэтажный дом, замызганный, краснокирпичный, походил снаружи на мозаику: нижние окна ярко глядели на спящую улицу огнями ламп, но на верхних этажах свет, то был, то не был из-за чего, с непривычки начало рябить в глазах. Закрыв лицо рукавом – заслезились и разболелись глаза, Архип рванул дверь на себя и на секунду-другую будто ослеп. Потерянный и испуганный, он начал шарить по округе, чтобы успокоиться, но мир ускользал, как вдруг всё закончилось. Будто спала волна, или ушла пелена – всё тоже, всё также.
Обстановка на вахте небогатая, в сравнении с домом управления даже бедная: медный, поистёртый фонарь, ссохшийся дубовый стол, за которым и работал принимающий и старые, заляпанные обои.
– Богато… – Задумчиво протянул отец, оглядевшись и прошёлся по коридору. Как услышал насмешку Петра: совсем как дома!
От злобы, кипящей!.. На Рыкова нашла тоска и он молча, рассматривал интерьер. Внутри у него всё клокотало – прошлые уколы можно простить, стиснуть зубы, до боли, но можно! Это – нет. Но придётся. И отец чувствовал, что вяжет его тело гнев – жар, кипяток в груди, и руки как стальные. Как же хотелось выспаться на Ивашке за всё: за надменность, за спесивость – за неуважение!
И выход нашёлся сам собой, – Экое у тебя понятие о доме. Не твоя хата, а общая – поделённая, – язвительно выделил Архип, – одна на всех.
– Ну ты и сволочь, Архип, – процедил поддетый Пётр. По нему было видно, что слова ударили куда надо – побагровел, бегал растерянным взглядом. Вручив лист, он обернулся к отцу и продолжил, – без злобы же. Дать бы тебе в зубы…
– Какой мерою меряешь, такой и тебе будет отмеряно, – скупо отрезал Архип и добавил, – вот тебе урок, чтоб впредь язык за ум не забегал. Помнить будешь – куда получил, – ткнул его отец.
– Ай, твоя взяла. Чёрт бы тебя побрал, остроязычного. – Отмахнулся от него Пётр. Пока вахтёр проверял свободные койки, старик прикидывал в уме дела на утро следующего дня.
«Чертежи… По ним ответ, да что ещё? Наверное… И всё?.. – Решив так, отец согласился с предоставленным место и ушёл спать. Только уже перейдя порог, он вспомнил о чём-то забытом. Мысль вертелась, не давала покоя, но о чём именно – он не понимал.
Отец ворочался – то слишком жарко, то слишком холодно. Архип снова прикидывал, что к чему идёт:
«Пашкино дело – живёт, а что я? Безграмотный, лапотный лопух! Куда потом иттить? – Неизвестно. На шахты не примут – я свои зубы уже выложил, поздно. На заводе я могу только зенькать. Во Времянку и что? Безвыборная ситуация, ох, безвыборная…»
Но было отчего на душе тепло. Даже так – на перепутье, подвешенный, Рыков был «на коне» – главная задача, ради которой он распродал все пожитки и прошёлся по грани, решена. Бумаги не пропадут. Им владело чувство победы. Горькой, но победы. Теперь было и умирать не страшно.
– Ай, чего теперь мерить. Приткнусь куда-нибудь. Да хучь на паперть, а пойду! Глядишь и перепадёт чего. – Решил для себя отец, и тяжёлый сон стал наваливаться на него. Беспробудный, как вознаграждение после пройденных мытарств.
И последняя вспышка разорвалась, прежде чем сорвалась в сонный омут и потухла на совсем: хорошо… Хорошо…
[6] Ворнякать – (здесь и далее): говорить непонятно, не ясно, либо, со стороны персонажа – негативное отношение к словам кого-то другого. Выражение отношения.
День новый. Заводской
Отец, разбуженный первым заревом розовато-фиолетовых лучей, средь лазурного зеркала дремотного неба, воровато огляделся. Казалось, в комнате кто-то есть. Прислушался. – Пусто. В комнате тихо и одиноко, а вот за окном, внизу, по улице уже сновали первые рабочие, а вдали мерно и гулко грохотали заводы. Архип засобирался к управе.
Внизу его уже ждал Пётр. Спокойно пожав руку отцу, он большею частью дороги молчал, к удивлению Архипа:
– Что жет ты умолк? Не по вкусу ответ пришёлся? – Старик про себя лукаво посмеивался над уязвлённым товарищем. И приободрённый, радовался, что больше к этой теме возвращаться не проходится.
«Хорошо ты, Ванюшка, откусил моего ломтя. Вот-то, вот он – локоточек, да что твои зубки сделают! Клоп несчастный, – впервые даже выпрямившийся и расправившийся в плечах, после похорон, шёл и ликовал отец. – Подумаешь, как ещё языком молоть чепуху. Вот тебе, во-о-от!»
И щурясь солнцу улыбнулся желтоватыми, с редкой проредью болезненности, зубами. Улицу же залила краска входившего в силу позднего рассвета – апрельского.
– Не по вкусу, не по вкусу. Всё, хватит. – Уклонялся, увиливал от ответа Пётр. Но шел он сосредоточенно – о чём-то раздумывал. И думал крепко – напряжение проскальзывало на его лице. Как река разлилась по нему собранность и собранность – зловещий медный блеск работы ума в свете утра.
– Так чего, куда определяться потом будешь? Апосля этой кутерьмы с чертежами, – вся всякой злобы, добродушно спросил отец. Пётр всё также чеканил шаг, и, кажется, не слышал вопроса. Кашлянув, старик гаркнул, – в ружьё!
Петра будто прошибло током. В раз вытянувшись, как струна, он испуганно и дико оглянулся. Отстранённые пешеходы и вовсе будто не замечали ни опешившего Петра, ни неожиданного возгласа.
Спустя пару секунд Пётр оскалился, и Архип от удара свалился на брусчатку. Стряхивая кровь с кулака, он плюнул на старика и побрёл обратно. Что-то говорил, сетовал, и спустя пару минут скрылся в толпе.
Ошарашенный Архип немощно бегал глазами, но не находил сочувствия. Его обходили, а в голове пульсировала мысль:
«Доигрался… Доигрался! А всё же… Да и к чёрту его – всё зудит да под кожу лезет. Малой ценой отделался»
Только солёная кровь, напоминая о себе, жгучим потоком стекала с бровей на переносицу и ко рту. Его охватил и жар, приливший и жегший, безжалостно, челюсть, глаза и мощный холод. Будто ледяное дыхание охватило и взяло за сердце. Итак, Рыков, остался один: непонимающий – контуженный, водил головой, бормотал – всё смешалось.
Перед глазами туманная пелена: слепящие лучи били в глаза, полупризраки людей и полная пустота в голове. Только стихийное, а потому сильное и точащее презрение к бывшему товарищу. Оно сменило почти стоическое спокойствие и сейчас всё упорнее травило душу своей едкостью.
«Сволочь… Скот винтовочный! Как ему что-то ворнякать[6] – так можно! Как мне – так на! – В зубы, дорогой Архипка! Гадёныш безродный…»
Кое-как встав, отец уже через несколько минут, бодро шагал к управе, тем более что оставался последний поворот. Единственное – стойкое чувство, что ещё шаг и его разорвёт – всё тело клокотало: то ли от шока, то ли от удара, то ли ярости. Но перебивало их, упорно сквозящее чувство собственной неправоты. Которое, впрочем, отец упорно давил в себе, отчего росло ощущение противности и к себе, и к этому случаю. Тем более, что Пётр сильно приложил Архипа. Богатырскую его стать обмануть не удалось. Из-за чего было ещё и больнее, и злоба проедала сильнее.
Негодуя, отец вывернул прямиком на управу, но поначалу её не узнал. Сейчас это было яркое, и, казалось, самое чистое строение в округе. Прибранное, убранное – ни пыли, ни грязи, даже неряшливый кирпич, рыжий и дикий, сейчас стал – выдержанно-красным, спокойным, добротным. А окна поблёскивали на солнечном свету и щедро выказывали миру своё нутро: бумаги, приборы, а рядом со входом, глядел на мир снаружи чугунный и чистый бюст Ленина.
У дверей, тоже по первому времени, незнакомых, курили, весёлые рабочие. Здоровые и чумазые, они о чём-то оживленно говорили, а потому даже не смотрели на вычурного отца. – Всё также заросшего, а теперь ещё и в крови, так вдобавок и в дырявом армяке. И сознание этого неприятного факта уже начало медленно прокаливать, и так взведённого Архипа.
Отмахнувшись от давящих и теснящих первые ростки, после драки, радости, мыслей, Рыков рванул дверь на себя.
Внутри, как и вчера, кипела работа: стрекотание и щелчки клавиш машинистов, гул, как в улье, обсуждений и где-то на втором этаже бодрое радио. Чья живая и бурная речь приглушённым эхом растворялась на первом этаже.
По привычке, перекрестившись, отец, без задней мысли пробасил, – вот и приплёлся. Господи спаси!.. – И, услыхав свои же слова, замер от испуга. Но – ничего не произошло. Ни мир не ввалился в бездну, ни здание не затрещало и не начало рассыпаться в ту же минуту.
Посмеявшись со своей доверчивости, – всё его третировал Пётр да «Охра»: нельзя, ты что! Посадят или чего хуже ещё! – Архип увидал Якова и пошёл сразу к нему.
Победоносцин работал над бумагами, и, когда Архип возник за его спиной, то увидел – это были чертежи. Те, самые, которые несколько дней вёз сюда – в Разрез, отец.
– О, вот и вы, товарищ! Рад вас видеть Архип. А вот вы, похоже, сейчас не в состоянии, – пожав руку, протараторил Яков. Раскурив ещё одну сигарету, он вытащил несколько, с медным отливом, купюр и отдал отцу, – вы – герой. И это меньшее, чем Советская Россия вам может отплатить. А что с лицом? Силой неудачно померились?
– Было бы куда эти червонцы сувать… Да и что мне с ними делать, Яков? Мне б приткнуться куда да по-новому зажить – это по нраву. А бумажки эти… У меня их, никчёмного, тут же и заберут. – Сказал отец, отказываясь принимать благодарность. – И что же, чем пригождилися эти чортежи вам?
– И всё же – рубли ваши. Куда можно их сейчас? Да хоть на деревню – у вас же дом там есть. Его и поднимите. Как друг Советской власти выбьем вам место где-нибудь на производстве… – Яков снова нырнул в кипу бумаг и вытащил приказ, зачитав при отце, особенно выделяя, последние строки: «…организовать на реке Туманная строительство комбината по переработке цветных руд».
– И чего? Что из этого? – Удивился отец. Он не понимал, чего от него хочет Яков, а потому уже засобирался уходить, как его остановил Победоносцин, – в общем, Архип. Поздравляю – вы спасли нас! Долгие годы труда, тяжёлого, но бесплодного увенчаны вашим успехом! – Не скрывая восторга, Яков обнял отца.
– Что ж… Хорошо. Мне бы грамоте ещё обучиться… Да домой вернуться. Здесь-то что – а там, в конце концов, все мои схоронены… – Задумчиво и печально протянул Архип. Ему вспомнился неожиданно поднявшаяся метель, в которую он хоронил Пашку. День, в который он пообещал во что бы то ни стало – привезти чертежи в город.
– Да это вообще не проблема, Архип! Вы и дома выучитесь! Вы в новом времени, в новой эпохе! Так что и учёба у вас будет, и здоровье! Погибших уже не вернуть, это правда, но вашу жизнь мы изменим точно! Берите, берите деньги, Архип! Это благодарность от Республики! – Всучил Архипу Яков деньги и напоследок ещё раз обнял, и пожал руку, – вы, товарищ, герой!
– Стало быть всё закончилось?.. – Растерянно спросил отец.
– Где ваш оптимизм? Всё только-только начинается! – Напутственно приободрил его Яков, как тут зазвонил телефон и Победоносцин с кем-то оживлённо заговорил.
Отец побрёл на выход. В нём возникло противоборство двух чувств: восторга, триумфа – победа! Дело Павла будет жить дальше – он не зря столько спорил, срывался в экспедиции и ночевал на холоде, старательно выводя расчёты и формулы на бумаге, в хлипкой палатке. С другой – всё уничтожено. Архип вернётся в посёлок никем, как и до того. Ни Марфы, ни Павла – никого. Вдовец, без цели и жизни. Очерченной и подведённой к расчёту давным-давно.
Время уже было обед, когда Архип оказался на Преображенской площади. Храм, который по первой казался ему мрачной развалиной сейчас густо оброс строительными лесами, и как бальзам на душу был стук зубил и визг ножовок.
А отец шёл к вокзалу, по улице Речной, а вокруг всё цвело: столовые, приёмные, магазины – толпы, толпы! – Как с иглы одетых рабочих, детей, семей – и гудок парового гиганта впереди.
Ещё прошлым, казавшийся ему мрачно и угрюмо нависающим, Разрез сейчас распростёр к нему свои объятия: весёлых солдат, радостных демонстрантов, гордо чеканящих шаг, бьющих по жухлым снегам каблуками сапог, – вперёд.
И на вокзале всё также, как в день приезда: оживлённо и везде лозунги, цветные карикатуры.
Архип занял место в вагоне, с непонятной тоской, устремив взгляд на светлые, полупрозрачные облака вдали. Поезд его нёс обратно. Домой.
Эпилог
Архип вернулся домой вечером. Его встретил угрюмый и противный быт дома. Покосившиеся двери, грязный и скрипящий пол – неприбранные кровати и икона в углу. Завешанная чёрной тряпкой.
Утомлённый он лёг спать, как утром началось оживление. Тонкий, яркий, как огонь луч пробивался через закрытые ставни. И росло в старике чувство, что он и сам этот луч – мощный, разгоняющий тьму.
И так оно и было.
Через несколько месяцев в деревню начали прибывать строительные бригады. На берегу Туманной росли рабочие городки. А вдали, за ними, как на дрожжах, росли свежие, огромные кирпичные цеха. И сама его жизнь начала меняться стремительно: его приняли на курсы металлургов, Архип выучил грамоту и счёт – изменился и его дом.
Вместо старого и косого бревенчатого, возник крепкий, красный кирпичный. Тоска и боль ушли, не оставив на нём и следа – можно было видеть его, спешащего на утреннюю смену: улыбающегося здоровыми зубами, с огнём в глазах.
И в один из дней мая, он, закончив пораньше смену, зашёл на кладбище.
Минуя чужие могилы, он пришёл к трём почерневшим крестам. Это были Марфа и его сыновья. Он молчал.
Архипа грыз стыд, страх, обида за себя. Медленно, подбирая слова, он заговорил:
– Правы были вы: Марфушка, что нельзя, нельзя опускать руки. Права. – Дрожащей рукой он зачерпнул землю и сжал в кулаке, – прав и ты был, Пашка. Ноне время иное. Надо жить, а жаться в угол. И я изменился, и чертежи привёз. Жаль, что так сложилось. Но я буду жить. Жить для вас, проживая за вас, по-новому, по-человечески.
Утирая нахлынувшие слёзы рукавом, он перекрестил могилы своей семьи, и поднял взгляд на панораму реки.
А там рос и дышал полной грудью новый город. Поднимая к небу трубы заводов, горящие от лучей крыши домов, глядя с интересом в реку, и видя себя новым, иным. Преображённым.
И, будто твердя в подтверждение Архипу, мир расцветал, шумел, гудел, клокотал. Жил и зеленел, в ожидании жаркого лета.
[1] Радиальный – с направлением по радиусу, вдоль радиуса (радиусов).
[2] Вотчина – область, сфера, где кто-либо чувствует себя хозяином, ведёт себя как хозяин.
[3] Умирание (окказионализм) – медленный процесс смерти, близкий, по сути, к агонии, но идущий медленнее.
[4] Норд – северный ветер.
[5] Лубочность – грубоватая примитивность, вульгарность
[6] Ворнякать – (здесь и далее): говорить непонятно, не ясно, либо, со стороны персонажа – негативное отношение к словам кого-то другого. Выражение отношения.