Шестой урок тянулся как-то особенно медленно, а за окном уже галдела малышня, полируя ледянками горку, пролетали мимо окон первого этажа снежки, завуч, Римма Федоровна, то и дело выглядывала из своего кабинета, настежь распахнув створку новенького пластикового окошка, и ругалась на не в меру развеселившихся мальчишек.
Девочки, румяные, в красивых пальтишках и курточках, поправляя варежки, лепили снеговика. Зина обещала принести из дома морковку, а Аленка побежала в класс, чтобы принести краски и баночку с водой. Решено было сделать снеговику гуашевую одежду и, выпросив у уборщицы старое ведро, что пряталось под лестницей у подсобки, сделать из него модную шляпу.
Зина была на год старше Василия. Они учились в одной школе, были соседями по подъездам, общались по учебе мало, зато часть встречались у Зинаиды дома, потому как ее мать, Елена Александровна, талантливая и известная в музыкальных кругах пианистка, аккомпанировавшая на "Вечере романса" самому Анатолию Кравченко (здесь, конечно, дыхание должно замереть где-то в трахее, застыть в благоговейном трепете), давала частные уроки. Брала за свои услуги женщина достаточно дорого, мол, и она не рядовой педагог, тратит свое время и предоставляет потрясающее немецкое фортепиано в распоряжение разгильдяев-учеников, и семью кормить надо, да и, как говорят психологи, чем больше заплатишь, чем больше постараешься...
Василия Елена Александровна заметила давно. Мать водила его в музыкальную школу лет с шести. Там Васька все метался между инструментами, выбирал, пел в хоре, пробовал аккордеон, потом "пересел" за балалайку, а еще через год, как-то вдруг, по чистой случайности, наверное, счастливой, попал в класс фортепиано. И забегали, заиграли длинные, тонкие пальцы, выдавая на клавишах такие переливы и ровные, стройные сочетания, что педагоги только диву давались, как могли проглядеть столь юное дарование!
-Ну, что Вы! - Елена Александровна только качала головой, слушая восторженную болтовню коллег. - Играет мальчик хорошо, инструмент подобран верно, не спорю, но чтоб прям талант... Посмотрим, когда дойдет дело до трудных пассажей. Вот тогда...
Педагоги замолкали, косясь на Лену, а та, повертев на пальце массивный перстень с красным, как капля крови, рубином, уже шла в холл, встречать к занятиям свою Зину. Зинка тоже, конечно, пошла по стопам матери, занималась прилежно, старательно, давя, что есть мочи, на клавиши фортепиано и строго глядя на бюст Бетховена, что был повернут чуть вбок. Бюст мечтательно приподнимал брови, как будто даже качал головой в такт Зининой игре, но потом палец девочки, безымянный, важный для дел любовного характера, вдруг опять соскакивал со скользкой клавиши, и мелодия ухалась куда-то вниз, Елена Александровна хмурилась и стучала рукой по столу, а Бетховен скептически ухмылялся. Зина шептала:
-Прости, мама!
Потом подскакивала на табурете, как будто дело-то все было именно в нем, расправляла складки на юбочке и начинала все с начала.
Зина, благодаря упорству и контролю матери достигла хорошего результата. Ее игрой заслушивались, экзамены сдавались на "отлично", но чего в Зине не было, так это того запала, того почти наркотического опьянения своей игрой. Она спокойно сидела за инструментом, как будто делала свою работу, хорошо, качественно, но словно ждала, когда работа закончится и настанет время для жизни.
Ноты на листе для нее были всего лишь нотами, они не складывались в песню, что выходит из-под молоточков, прячущихся под крышкой инструмента, воспаряет ввысь и заставляет далеко запрокидывать голову, закрывать глаза и уноситься мыслями в мир иной, музыкальный. Нет, Зина просто знала, что умеет играть, и это может приносить хороший доход в будущем. Так отчего бы не посидеть часок-другой рядом с матерью, познавая азы фортепьянного искусства...
С Васей все было по-другому. Шкодливый и неугомонный в школе и дома, в "музыкалке" его словно подменяли. Мать приводила одного, а забирала совершенно другого ребенка. Перемены выдавали глаза. В них рождался какой-то глубокий, взрослый, чуть обжигающий огонек, как будто мальчик узнал, почувствовал, пережил что-то такое, что навеки изменило его жизнь.
-Вась, не скучно тебе? - частенько спрашивал отец. - Может, футболом заняться или еще чем? Столько времени ты на музыку тратишь, мне жалко тебя. Вот я в твои годы...
И начинался рассказ о детстве в только что отстроенной, расширившейся Москве, о том, как бегали детворой по дворам, собирали макулатуру, как гоняли мяч на "пяточке", как лазили по деревьям, взяв в зубы фонарики, как жгли на пустыре резину, да так, чтоб почернее, помазутнее шел от нее дым...
И тут вообще было непонятно, кому отец рассказывает все это - сыну ли? Но он живет уже совсем в другое время, его жизнь никогда не повторит папину, или же мужчина просто поддавался ностальгии, которая, как ни крути, всегда приводила его к мысли, что современные дети, имея многое, многого и лишены...
-Ты, Вась, смотри! Толку от твоей музыки?! Я слышал, что попасть в оркестр, хороший, с гастролями и высокой оплатой, очень сложно, а по ресторанам играть - это унизительно. Может, и бросить твои занятия?
Василий знал, что большей частью папа переживает из-за денег. С недавних пор Вася стал ходить на дополнительные уроки к Елене Александровне. Она обещала огранить, отшлифовать природный Васькин алмаз, превратить его из уголька в ослепительный драгоценный камень. И, конечно, стать главной в судьбе этого мальчугана.
За уроки платили большие деньги, но верили, что в будущем все воздастся.
И вот сегодня, после шестого урока Вася побежит домой, быстро поест и, на ходу повторив урок, помчится к репетитору, к Елене Александровне. Она просила прийти пораньше, то ли вечером у нее должны были быть гости, то ли уезжали она куда...
Василий бросил ноты в рюкзак, надел ботинки, куртку застегивать не стал, ведь идти до первого подъезда недалеко.
-Мам! Я ушел!
-Пока, ключи взял?
-Взял...
-Счастливо!...
...-Ну, Василий! - протянула Елена Александровна. - Я же просила пораньше!
-Извините, я обедал.
Вася прошел по узенькому коридорчику и, открыв вторую справа дверь, зашел в комнату.
Большое, в пол, окно занавешено тяжелой, плотной, отливающей бархатными блестками шторой, по одной стене стояли ряды шкафов, вдоль другой - комод с тяжелыми, оловянными подсвечниками, на три свечи каждый, а дальше, в лучах заходящего солнца белое, с золотыми вензелями фортепиано.
Инструмент достался Лене по наследству от тети. Та хранила его всю войну, укрывая телогрейками и старыми одеялами, потом, когда страна более-менее встала на ноги, а тетя изыскала деньги на ремонт, она вызвала настройщика, тот, охнув, а потом утонув в хитром устройстве инструмента, долго ковырялся, цокал языком, качал головой, что-то бормотал, но починил-таки белое существо, что когда-то было украшением каждого званого вечера...
...Вася аккуратно поставил ноты на подставочку, кивнул Бетховену. Тот даже не обратил внимания на парнишку, видимо, Зину он любил все же больше...
-Готов? Разомни пальцы! И....! - Елена Александровна уже стояла рядом.
Черные, печатные страницы с нотными письменами вдруг вспыхивали, влетая под белый, недавно оштукатуренный потолок яркими, гулкими искрами. Руки музыканта то быстро скользили по клавиатуре, то замирали, словно задумавшись и чуть приподняв плечи в удивленном полужесте, а потом снова принимались бережно гладить черно-белые прямоугольники, стучать по ним, выбивая придуманный кем-то другим ритм, что западает в душу, бродит там, ища покоя и, наконец, укладывается на те воспоминания, которые подходят ему...
И слушатель невольно задумывается, неужели всего восемьдесят восемь клавиш способны рождать в себе такие переливы, просто лишь ударяя головками молоточков по струнам, послушно кивая и подчиняясь этим тонким, с обкусанными ногтями, пальцам музыканта...
Бетховен хмуро следил за учеником из-под кустистых, слишком выкаченных наружу незадачливым скульптором бровей.
-Нет! Все же Зиночка, хоть и менее прытка в игре, но есть в ней какое-то очарование, не то, что в этом мужлане... - казалось, думала статуя.
Но скоро, улучив момент, когда Елена Александровна уйдет зачем-то в другую комнату, Василий поворачивал Бетховена к стенке.
-Вот, смотри на полоски и выцветший узор! - довольно кивал себе Василий...
Ничего, композитор дождется Зину, она развернет его обратно, и он будет любоваться расцветающим на щеках девушки румянцем, следить за трепетом ее ресниц, слушать прерывистое дыхание...
...На областной конкурс решили ехать поездом. Елена Александровна заняла нижнюю полку, напротив нее ехала старушка с большим мешком яблок, из которого она то и дело вынимала красивые, желтые, с оранжево-красными кляксами от поцелуев жаркого, южного солнца, плоды и угощала своих соседей. Медово-коричный, с резковатым оттенком аромат разливался по вагону, заползал в щелки, нырял под двери, превращая поезд в некоторое подобие духа яблочного Спаса...
-Угощайтесь! Угощайтесь, родненькие! Свои яблочки, уродился урожай в этом году! - старушка довольно кивала головой и вздыхала, задумавшись о чем-то.
А Вася сидел и украдкой наблюдал, как Зина, приловчившись, раскрывает рот с алыми, влажными от сока губами, как впиваются ее белые зубы в хрусткую мякоть... Щеки в тон угощению, губы еще ярче - что вишни, глаза - как два голубых озера. Говорят, что Байкал так же прекрасен. Но Вася его не видел, он тонул в этих смеющихся глазах, тонул безропотно, покорно, целиком, до кончиков пальцев с обгрызенными ногтями...
Елена Александровна недовольно повела плечом, словно передёрнуло ее от внезапного сквозняка, и отправила парня к проводнику, за чаем.
-Ты смотри, Зина! - потом, улучив момент, шептала она дочери. - Этот Василий с нами только постольку, поскольку его мать платит за уроки. Так бы я его ни за что не потащила, обузу только на шею вешать. Главная конкурсантка ты, запомни! О, Васенька, что, ужинать будем? - завидев паренька, идущего по коридорчику, улыбнулась она и подтолкнула дочь локтем. - Пойдем, Зиночка.
-Вася, ты не выйдешь, нам переодеться нужно, - попросила ученика женщина, когда за окном было уже совсем темно, а старушка на нижней полке давно посапывала, укутав голову стареньким платком.
-Да, конечно!
Вася стоял и смотрел в окошко, чуть отодвинув казенную, в пятнах, штору. Из тамбура тянуло сигаретным дымком, из приоткрытого окна - костровым ароматом, а из купе за спиной духами, Зиной, ее девичьей, непонятной красотой, музыкальной симфонией этих рук, глаз, покатых плеч и тонких бровей. О, как бы Василий хотел узнать, сыграть это произведение, до точки, до последней ноты, бережно, воздушно, грациозно, и в то же время уверенно ведя весь оркестр любви за собой, словно исполняешь "Маленькую ночную Серенаду" Моцарта... Или оборвать на середине, замереть, в восторге приподняв пальцы от инструмента и только слушать ее дыхание, чувствуя его на своей щеке...
Ночью, лежа на верхней полке и следя за мельканием дорожных фонарей на глянцевом, бледно-сером потолке вагона, Василий то и дело поглядывал на Зинку.
Она, прикрывшись одеялом, лежала на боку, по-детски подложив под щеку ладошки. Иногда девушка что-то шептала во сне, хмурилась.
-Наверное, злится, что ее Бетховена опять развернул к стене! - улыбнулся Василий и сам не заметил, как провалился в сон...
Два конкурсных дня пролетели вихрем, раздувая пожар ревнивого стремления победить, жарких споров и обид... Василий оказался лучше. Чуть-чуть, но все же обошел Зинаиду.
- Пустяк, не корову же проиграла! - хотел, было, парень успокоить девушку, но та надменно скинула его руку с плеча.
-В том-то и дело, - прищурившись, сказала она. - Ты тут как корова, помычал тут, потопал там, покивал. Тебе все не беда. Поле, луг, сено, солома... Так зачем тебе та победа, вкус которой ты не можешь оценить?! Зачем? Она тебе не нужна, она не приносит тебе того чувства, что подарила бы мне. Иди, куда шел. Тоже мне, великий маэстро!
Она толкнула его в плечо, развернулась и зашагала по коридору гостиницы.
-Но, Зина! Хочешь, забери ты эту "Золотую Арфу"! - протянул призер свою награду. - На кой она мне? Хочешь, я пойду к жюри и скажу, чтобы пересмотрели свое решение?
-Дурак ты, Васька. И имя у тебя кошачье, такое же дурацкое.
Она вырвала из его рук наградную статуэтку и бросила ее на пол.
Какое ему, этому парню из соседнего подъезда, дело до Зининой жизни, до тех слез, что она пролила, пока мать орала на нее вечерами, что не может тянуть пальцы так, чтобы успевать нажимать нужные клавиши... Какое ему дело до того, что, чтобы тебя любили, нужно что-то из себя представлять, и даже не что-то, а вполне себе успешную пианистку...
...-Знаете, милочка! - на следующее утро после возвращения из поездки Елена Александровна позвонила матери Васи. - Тут так все сложилось, что больше ваш сын не сможет ко мне ходить, найдите другого учителя.
-Но почему? Я чувствую, что ваши уроки ему помогают! Если хотите поднять цену, я не против, скажите, сколько?
Действительно, сколько может стоить обучение человека, которого ты заранее ненавидишь за то, что он таков, как есть, что наделен даром чуть большим, чем твоя собственная дочь, что может, играючи, прочесть ноты с листа и выразить их в звуках, словно скользнуть глазами по объявлению на заборе или перевести иностранный текст... Сколько может стоить обучение твоего заклятого врага, соперника?
Нет, Лена на это не пошла. Могла бы повысить цену, "топя" Василия, вселяя в него неуверенность, качая головой и цокая на каждый его пассаж, винить в ошибках, которых он не допускал... Могла, но тогда это было бы гадко, это недостойно зрелого человека, недостойно и противно...
-Дело не в деньгах, - помявшись, призналась Лена. - Я не могу заниматься с тем, кто оказался лучше моей дочери. Не сейчас...
Лена положила трубку и, обернувшись, увидела, что за спиной стоит дочь.
Она все слышала, ну, возможно, не все, но это "лучше моей дочери" точно. Щеки, алые, горячие, расчертились дорожками слез обиды, губы скривились, вот-вот издадут всхлип.
-Зина, это не то, что ты подумала! - начала, было, Елена Александровна. - Я просто...
-Просто ты назвала меня неудачницей. Просто мама, это очень и очень просто. А что теперь делать мне? Снова садиться за фортепиано, тянуть эти чертовы пальцы, стараясь угодить тебе, до боли в спине, до гула в голове, до судорог в ладонях? А зачем? Я же все равно неудачница!
-Все не так просто, Зина. Очень даже непросто! - Елена Александровна, кажется, впервые за эти дни конкурсного ажиотажа, обняла дочь и, проведя рукой по ее щеке, стерла слезу, огромную, печальную, вместившую в себя, кажется, всю соль будущего мастерства, которое далось нелегко.. - Не все музыканты одарены от природы. Нет, конечно, есть исключения, таланты, самородки. Но таких единицы. Остальные, как и ты, просто усердно занимаются и получают по заслугам. Ты занимаешь не последнее место среди учеников, ты внимательна, у тебя отличный слух и чувство музыки. Я вижу, что ты не просто играешь, ты проживаешь то, что слышишь, то, что рождается на кончиках твоих пальцев. Это мастерство, Зина, никогда не сомневайся в этом. Ты не ремесленник, ты мастер. Я не люблю хвалить тебя, ты знаешь, я, веришь ли, стесняюсь делать это. Просто стесняюсь... Мне трудно быть с тобой учителем и мамой одновременно. Но, если позволишь, я постараюсь. Дай нам с тобой шанс! А Вася, если действительно решит посвятить себя музыке, не пропадет. Поверь мне, я знаю. Если надо будет, я помогу ему поступить в училище. Но только после тебя...
Зина молча кивнула и, вытащив носовой платок, шумно высморкалась.
-Ладно, куконя, пойдем чай пить! Папа торт принес...
...Через полгода Василий с родителями переехали в другой район. Парень не стал поступать в музыкальное училище, решив оставить музыку для удовольствия.
-Ты что! У тебя победы, заслуги, ты один из лучших! - расстроенно говорила мать. - У тебя талант, ты мог бы украсить любой оркестр!
Но, как оказалось, в Василии не было той толики тщеславия, гордости за свои достижения, которые могли бы увести парня за собой по нотным листам музыкальной карьеры. Вокруг было столько интересного, кипящего, сиюминутного, что глаза разбегались.
Скоро Василий увлекся автомобилями, подолгу пропадал с друзьями в гараже, потроша старенькие машины, беседуя с автолюбителями. Потом сел на мотоцикл... Скорость, укрощенная и загнанная в маленькую, опасную машину, захватывала, покоряла, слепила. Музыка теперь звучала только в наушниках, а руки стали грубыми, с затвердевшими подушечками. Вряд ли пышнобровый Бетховен принял бы такого ученика обратно за свой инструмент...
Вася отучился на автослесаря, устроился в мастерскую. Ему нравилось получать "живые" деньги, нравилось копошиться в масляном, пропахшем бензином комбинезоне под очередным автомобилем.
-И зачем мы тогда такие деньги педагогам платили... - иногда сокрушался отец.
-Да что теперь сожалеть! Вот увидишь, все это было не зря! Всё в жизни пригодится! - Васина мама убеждала то ли мужа, то ли себя, то ли самого паренька, чумазого, виновато опустившего голову...
Про бывшую подружку, Зину, Вася теперь не думал. Это раньше, проходя мимо их окон на первом этаже, он ненароком посматривал на силуэты за шторами, прислушивался. Вот слух выделял ее голос среди городского шума, вот она что-то сказала, бойко, весело, вот мать одернула ее. Видимо, начался очередной урок...
В музыкальной школе ребята больше не встречались. Вася не доучился последний год, бросил.
-Вы, что творите, молодой человек! - искренне удивлялись педагоги. - Вы зароете свой талант в землю! Не гневите Бога!
Но Вася только молча качал головой, мол, не хочу, не уговорите.
А в ушах все звенели Зинкины слова: " Вась, ну, не могу я... Обидно мне, что ты такой, какой я никогда не смогу стать. И самое обидное, что ты даже этого не ценишь"...
И ушла тогда, даже не дала себя поцеловать, вырвала руку из его вспотевших ладоней и зашагала по аллее парка, где они иногда встречались.
Ушла, казалось, навсегда...
...-Зиночка, давай, дорогая, надо отрепетировать этот кусок! - Елена Александровна раскрыла ноты на нужном месте. - Еще раза два.
-Хватит, мама! - Зина готовилась к выпускным экзаменам в консерватории. Она-то туда поступила, с первого раза, даже не пришлось подключать мамины связи. - Я устала, я все уже выучила. Пойду, пройдусь, голова гудит, я ничего не соображаю!
-Зина!
-Мам, достаточно, я устала, - еще раз, медленно, строго одернула мать девушка и, схватив сумочку, ушла гулять.
Зинаида сдала все экзамены, не с легкостью, но справилась. Недостаток природного таланта с лихвой компенсировался упорством и твердой уверенностью с правильности своего выбора.
Изредка Зина вспоминала парня, что когда-то отобрал, вырвал у нее из рук "Золотую арфу", сыграв лучше, живее, искреннее. Да, он был лучше, она ненавидела тогда его за это, а теперь ей было все равно. Она полюбила музыку, он просто выражал ее, она посвятила звукам жизнь, ценила их и лелеяла. Он же отверг, переступил, выбрал другой путь. Его звезда, не успев разгореться, погасла, рассыпалась, не пройдя проверку временем.
Зинина же полыхала жарким пламенем, грела и обволакивала ощущением полноты своего существования. Дойти до совершенства можно разными способами, прилагая разные усилия. Васе было бы это очень просто, поэтому он не стал стараться. Зина переступала через свои недостатки, что заставляло уважать себя все больше и больше... У каждого свой путь...
...Темный, притихший зал, рампы освещают оркестр. Спектакль идет своим чередом, музыка тянет, торопит его вперед, ведет извилистыми путями к финалу. Поют скрипки, ведут свои диалоги контрабасы, старательно выводят ноты виолончели, и над всем этим, как над волнующимся морем, звук фортепиано... А за инструментом - Зина, повзрослевшая, ослепительно красивая, потому что иначе и быть не может, потому что музыка - это ее жизнь, воздух, пища. С каждым годом она все больше растворяется в ней, почувствовав свободу и позволяя Музе властвовать над собой. Родилась уверенность, а с ней и радость от того, что ты делаешь...
Горят над сценой прожекторы, актеры проживают выдуманную кем-то жизнь, а Елена Александровна, сидя в зале, смотрит на свою дочь, но видит не ее, а себя, будто и не Зина вовсе там, за инструментом, в красивом вечернем платье, а сама Лена - ее мечты сбылись, дар нашел свое выражение в движениях пальцев, жизнь прожита не зря...
Действо заканчивается, Елена Александровна встает и аплодирует, но не актерам, не режиссеру или авторам костюмов, она аплодирует дочери. Букет в руках женщины чуть трепещет, разбрасывая по полу розовые лепестки. Зина скоро выйдет через служебную дверь, возьмет мать под руку, и они пойдут домой. А Бетховен, довольный, но тщательно скрывающий это, так и будет стоять на домашнем фортепиано в ожидании своей хозяйки...
...Все так бы и продолжалось, но...
-Голова... Как же болит голова...
Зина, обхватив себя руками, легла на кровать.
-Давление, вон, какой снег пошел! - Елена Александровна встала, чтобы вынуть из аптечки таблетку. - Сейчас еще воды принесу...
Головные боли стали частыми гостями Зинаиды. Врачи не находили ничего угрожающего ее здоровью, рекомендовали больше отдыхать, пить витамины, говорили что-то о сосудах...
-Мама, я больше не могу, - застонала женщина. - Мне так плохо, я не хочу так больше!
-Ну, девочка моя! Надо отдохнуть и поспать. Завтра тебе играть, такой важный концерт!...
-Я не пойду.
-Ты что! Ты подведешь людей!
-Мама, я не могу, говорю тебе! Каждый звук разносит мою голову в клочья! Мама, это как взрыв, только непрекращающийся, вечный. Замолчи, мама. Твой голос тоже ужасен!...
Через пару месяцев Зинаида стала терять слух. Как будто организм, не доверяя врачам и своей хозяйке, сам решил прекратить мучения. Однажды, проснувшись утром, Зина не услышала будильника. Она видела, как телефон моргает, но звука не было.
Зина подумала, было, что сломался динамик, но тут в комнату вбежала мама. Дочь давно жила отдельно, но иногда приезжала к родителям, на несколько дней, и тогда ритму ее жизни приходилось подчиняться всем домочадцам...
-Зинка! Да выключи ты свою трескотню! Отца разбудишь!
А Зинаида смотрела на мать, на ее шевелящиеся губы, и слышала только гул, тихий, ровный, как будто ты летишь в самолете, и турбины размеренно делают свою работу.
-Что? - женщина испуганно крикнула. - Я не слышу, что ты говоришь!...
...Обследования показали изменения в областях мозга, что-то перестало пускать звуки, что-то отгородило от них Зину, ту девушку, что когда-то ела яблоко, болтая ногами на верхней полке купе...
...Нет, Зинаида что-то слышала, или думала, что слышит, но работать уже не могла. Музыка стала чем-то далеким, эфемерным, а от того страшно тоскливым кусочком ее жизни. Женщина иногда садилась за фортепиано, но ничего не получалось...
Родители стали относиться к ней, как к инвалиду, шушукались за спиной, мать плакала. Тогда Зина совсем сдалась, закрылась в себе, словно натянула на голову черный капюшон безысходности...
Идя по улице, Зина почувствовала, что кто-то схватил ее за плечо.
...-Зина! - Василий радостно улыбнулся. - Привет! Я недавно смотрел концерт с твоим участием, это потрясающе!
Но она только внимательно глядела на него.
-Не узнала? Вася я, помнишь?
Она провела рукой по глазам, потом пожала плечами.
Зина только-только училась читать по губам, застревала, стараясь повторить то, что увидела, чтобы разобрать смысл.
-Зина...
Василий понял, что что-то не так, осторожно взял Зинку за руку и увел подальше от шумных улиц. Она не сопротивлялась, покорно шагая за своим прошлым.
-Так, здесь тихо, спокойно, рассказывай! - мужчина усадил Зину на диванчик в уютном, маленьком ресторане. Полумрак, теплый, насыщенный ароматом чая с лимоном, помогал преодолеть неловкость долгой разлуки.
Зина сначала вздохнула, а потом вдруг пересела и попросила Васю сесть на свое место. Так его лицо освещалось лампой.
-Что такое?
Она рассказала. Говорила медленно, сбивчиво, отрывисто. Было трудно подбирать слова, их звучание постепенно ускользало из памяти...
-Больше всего я скучаю по музыке... - закусив губу, сказала Зина. - Смешно, я никогда так ее не любила, а теперь скучаю. До боли, прямо кричать хочется... Рухнуло все...
-Что говорят врачи? Нашли причину?
-Что-то с кровообращением, мозг плохо питается, я так поняла...
-Это можно вылечить?
-Ну, мы все надеемся, - отрывисто сказала она. - Но я не верю.
А потом она тихо заревела. Так плакать Зина не позволяла себе ни при матери, ни при отце, ни в больнице, ни с подругами. Но с Васей так было можно, он другой...
Официанты испуганно смотрели на странную женщину, хотели, было, предложить свою помощь, но Вася, перебив их, что-то шепнул администратору, та кивнула...
...Фортепиано, черное, аккуратное, ненужным предметом интерьера стояло в уголке. Но вдруг оно ожило, завибрировало, рождая внутри себя почти забытые звуки. Василий нежно провел рукой по клавишам, словно примеряясь, а потом заиграл, тихо, нежно, словно гладил черно-белых котят. Под потолок ресторана полетели звуки, сплелись там и рассыпались мелодией, грустной, тонкой. Посетители удивленно оглянулись.
У фортепиано сидел мужчина. Он играл, спокойно, расслабленно, он не старался выудить из памяти заученный когда-то набор нот, он просто был собой, а рядом, прижав ладони к инструменту, стояла женщина. Она закрыла глаза. Мира вокруг для нее сейчас не существовало, была только музыка, она покоилась на кончиках ее чуть коротковатых для музыканта пальцев, она мурашками пробиралась к горлу и заставляла судорожно вздыхать, словно пьешь воду и не можешь напиться. И каждый глоток был глотком жизни, счастья, веры в будущее....
-Спа-си-бо, - нараспев сказала Зина, когда Василий остановился, закрыв крышку инструмента. - Ты потом сыграешь еще?
Мужчина кивнул...
Теперь она никогда не бросит его, она привязана к этому человеку слишком крепкими нитями, прикована цепями. Он ее жизнь, ее музыка, ее вера в то, что все еще впереди.
И многое, действительно, было впереди. Было много страха, трудных решений, потерь, боли. Но рядом была музыка. Оба жили ею, она помогала сказать то, что недоступно словам, она не умирала, даже если умирали звуки, она помогла победить... Она и тот человек, что готов вести за собой даже туда, где, казалось, не может быть продолжения...
...Слух стал возвращаться постепенно, самым отчетливым, что Зина услышала, был крик их с Василием ребенка. И это было лучше любой музыки, да простят нас великие композиторы всех времен и народов...
