12 декабря 1766 года родился Николай Карамзин.
Он был родоначальником русского сентиментализма и, как считают многие, всей современной русской литературы, масоном, издателем, журналистом, поэтом, критиком, переводчиком, путешественником, реформатором языка, изобретателем буквы «ё» и множества неологизмов - «благотворительность», «влюбленность», «трогательность», «достопримечательность», «вольнодумство», «человечность», «влияние», «промышленность». Но в нашей памяти остался прежде всего благодаря «Истории государства Российского».
Пушкин назвал его Колумбом, открывшим для своих соотечественников Древнюю Русь. Главную книгу жизни Карамзин писал двадцать три года, предварительно изучив колоссальное количество документов, главными из которых были летописи. «Карамзин – воплощенный труд, воплощенное терпение», - вспоминал Вяземский, предоставивший писателю для работы над «Историей» свое Остафьево. Первые восемь томов вышли огромным по тем временам тиражом в 3000 экземпляров и разошлись за 25 дней, так что пришлось срочно печатать второе издание. Хотя официальных откликов было немного, в письмах, разговорах, рукописях, не предназначенных для печати, - прообразах нынешних соцсетей – «История» долгое время оставалась главным предметом споров.
Далеко не все приняли ее на ура. Кто-то упрекал автора в «непатриотичности» за вывод, что «три брата варяжских», которых призвали править уставшие от внутренних разборок славяне, были норманнами-скандинавами. Другие, наоборот, осуждали его за национализм и консерватизм. Настроение последних выразил Пушкин: «Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения».
«В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута».
Эпиграмма, которую приписывают молодому Пушкину (ну а кому еще?), зла, но несправедлива. Никакие прелести кнута Карамзин не проповедовал. Он, особенно во второй половине жизни, был убежденным сторонником монархии, но всегда оставался честным высоконравственным человеком, который прославлял просвещение и милосердие, ненавидел невежество, жестокость и произвол.
По словам Герцена, Карамзин «сделал литературу гуманною». Описывая чудовищные злодеяния и опричный террор Ивана IV, он объяснял их не государственной необходимостью или изменой приближенных, а исключительно отвратительными чертами натуры царя-тирана. «Так Иоанн имел разум превосходный, не чуждый образования и сведений, соединенный с необыкновенным даром слова, чтобы бесстыдно раболепствовать гнуснейшим похотям, - пишет Карамзин. - Имея редкую память, знал наизусть Библию, историю греческую, римскую, нашего отечества, чтобы нелепо толковать их в пользу тиранства,.. хвалился правосудием, карая вместе, с равным удовольствием, и заслуги и преступления; хвалился духом царским, соблюдением державной чести, велев изрубить присланного из Персии в Москву слона, не хотевшего стать перед ним на колена, и жестоко наказывая бедных царедворцев, которые смели играть лучше державного в шашки или в карты».
Карамзин подробно показывает, как положительные качества – деятельный ум, образованность, тяга к наукам и искусствам – меркли и растворялись в замутненной пороками душе самодержца. «Не любя смелой укоризны, Иоанн не любил иногда и грубой лести», - пишет автор. И приводит случай, когда воевода Борятинский, выкупленный царем из литовского плена, стал лгать ему, что король Стефан Баторий не имеет ни войска, ни крепостей и трепещет от одного имени восточного соседа. Грозный схватил посох и в ярости изломал его в мелкие щепы о Борятинского, приговаривая: «вот тебе, бесстыдному, за грубую ложь!» Иоанн, продолжает автор, «славился благоразумною терпимостию Вер (за исключением одной иудейской)». Правда, разрешив лютеранам и кальвинистам иметь в Москве свои церкви, через пять лет велел сжечь и ту и другую...
«Он любил показывать себя царем, но не в делах мудрого правления, а в наказаниях, в необузданности прихотей; играл, так сказать, милостями и опалами; умножая число любимцев, еще более умножал число отверженных; своевольствовал, чтобы не зависеть от вельмож, ибо не трудился в устроении царства и не знал, что государь истинно независимый, есть только государь добродетельный. Никогда Россия не управлялась хуже», - писал Карамзин.
Если в начале работы над «Историей» он считал усиление централизации и самодержавной власти благом для страны, то, с головой погрузившись в эпоху Грозного, усомнился в этой мысли. «Более того, Карамзин не мог не отметить падения нравственности и губительное воздействие царствования Ивана Грозного на моральное будущее России», - отмечал крупнейший советский литературовед Юрий Лотман. По словам Карамзина, «губительная рука» Грозного касалась «самых будущих времен: ибо туча доносителей, клеветников, кромешников, им образованных, как туча гладоносных насекомых, исчезнув, оставила злое семя в народе; и если иго Батыево унизило дух россиян, то без сомнения не возвысило его и в царствование Иоанново».
Все это в корне противоречило популярному образу сурового, но справедливого Ивана Васильевича, награждающего достойных сынов отечества и карающего врагов. Когда автор решил прочесть отрывок о казнях Грозного в Российской Академии, ее президент Шишков испугался и стал испрашивать разрешение у Александра I.
Писатель, специальным указом получивший звание историографа, пользовался своей близостью к царю, чтобы время от времени высказывать ему нелицеприятные вещи. В 1819 году он прочитал императору свою записку «Мнение русского гражданина», в которой утверждал, что действия Александра все больше напоминают «самовластный произвол». Видимо, царь был раздражен и разговор принял жесткий характер. «Государь! – сказал ему Карамзин. – У Вас много самолюбия. Я не боюсь ничего. Мы все равны перед Богом… Я презираю однодневных либералистов, я люблю лишь свободу, которой у меня не может отнять никакой тиран… Я не прошу более Вашего расположения. Может быть, я обращаюсь к Вам в последний раз».
В отличие от обычного историка, бесстрастно фиксирующего даты и факты, он был одновременно и мыслителем, и мечтателем – порой наивным и прекраснодушным, как все мечтатели. «Для того ли образуются, для того ли возносятся Державы на земном шаре, чтобы единственно изумлять нас грозным колоссом силы и его звучным падением; чтобы одна, низвергая другую, чрез несколько веков обширною своею могилою служила вместо подножия новой Державе, которая в чреду свою падет неминуемо? Нет! И жизнь наша и жизнь Империй должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой; здесь все для души, все для ума и чувства; все бессмертно в их успехах!» - говорил он, выступая с речью в Академии.
Пыль веков не заслоняла Карамзину то, что он видел вокруг. «Я не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой… системе финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых важнейших сановников, о министерстве просвещения, или затмения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию, о мнимом исправлении дорог,.. наконец¸ о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные», - вспоминал он в конце жизни.
И продолжал писать свою «Историю». Работу над двенадцатым томом прервала смерть. Рукопись оборвалась на фразе «Орешек не сдавался...».