5. — Бабочка, подай мне водицы, горло сплошь пересохло, - тихо попросил дед Ефим возившуюся у печи Маричку.
— А может отвар с хмелем, как дохтор наказывал? - устало спросила невестка. Всю ночь она почти не спала. Свёкра то рвало желчью, то стонал он от болей в желудке.
— Нет, нет, воды дай. Не надо мне ничего залечивать.
С приходом весны дед совсем занемог и ноги отказывали. Две недели он уже не вставал и почти ничего не ел, а съеденное тут же просилось наружу. В основном лежал в полузабытьи.
Маричка помогла деду Ефиму сделать три глотка из миски, просушила своей завеской намокшую спутанную бороду. Дед вымученно причмокнул надтреснутыми губами:
— От Михайла слыхать чего?
— Ничого. Бабы кажуть, Шелудькам пришла похоронка на сына.
Она махнула рукой и увидел дед Ефим, как дрогнули её круглые щёки.
— Ну, ну, не кричи. Вернётся Мишка, помяни моё слово.
— Та я и мовчу, не кричу ничого.
Рот деда Ефима покривила судорога слабой улыбки:
— Да это у нас на Дону так говорят "не кричи", когда бабы воют.
— Аааа...
Рукой, пахнущей тестом, Маричка смахнула выступившую слезу. Устала она очень и от беспокойства вся извелась. А тут дед ещё, бедный, никак не помҏёт. И жалко его, мучается он, и она истощена. Трое детей помимо него на руках и хозяйство!
— Страшно помиҏать вам, папа?
— Неее... Чего уж там бояться. Умиҏаю, как хотел, с родными. Я своё отжил.
Следующая ночь прошла изумительно тихой, а утром Маричка, поправляя на свёкре одеяло, наткнулась на его холодную, окоченевшую руку. Дед Ефим больше не дышал. Маричка перекрестилась, поцеловала деда Ефима в ледяной лоб и зажгла в углу у иконы свечку, чтобы освещала она путь умеҏшего к Господу.
В мае от Михаила пришло письмо. Спрашивал о детях и отце. И хозяйство как там? Не захирело ли? Сам он был жив-здоров, но между его строк чувствовала Маричка затаённую усталость. Последние буквы на огрызке обёрточной бумаги не доводил он до конца, словно сил не хватало, словно у него слипались глаза и путался в голове тугой узел неразгаданных дум.
Следующего письма ждала Маричка всё лето и только когда стала сыпаться с вишен багровая листва, дождалась она весточки от Михаила. Муж сухо писал, что был тяжело ранен в ногу и живот, и лечат его в московском военном госпитале, а когда выпишут, неизвестно. Сердце Марички успокоилось - живой, стало быть, Миша, и далеко от полей сражений. "Даст Бог, больше его туда не отправят!" - отчаянно думала она и ругала саму себя за подобные мысли.
Михаил вернулся домой после Рождества. Целый год не видел он родных. Когда перед дорогой взглянул он на себя в широкое, вделанное в резную раму зеркало госпиталевского холла, то даже не узнал себя, даже оглянулся назад проверить - не кто-то ли другой стоит за его спиной и отражается в зеркале. Серый полевой мундир его, тщательно вычищенный (должно быть, медсёстры постарались за те месяцы, что провёл он в больничной пижаме и халате) висел мешком на исхудалых плечах, скулы впали, виски ещё больше тронула седина, а в глазах... чёрное дно пережитых дней. Всё перекосила в нём эта война и уже не рвалась его душа, как прежде, на поля сражений. Может возраст берёт своё, может устал, а может слишком отравляющими оказались все те смеҏти, которые он видел: смеҏти однополчан, товарищей, и даже смеҏти австрийцев, которых он лично заколол штыком. Да и не возьмёт его больше никто воевать: на всю жизнь он остался хром, немного перекошен в боку и покидал госпиталь с костылём, крепко наваливаясь на него полегчалым телом. Но если б взяли - пошёл, ибо это его долг защищать Отечество.
Пока ехал Михаил от станции с нанятым возницей по чуть заснеженным косогорам с разбросанными то там, то здесь сонными сёлами, изумлялся он спокойной и размеренной жизни народа. Слышали ли они вообще, что Россия втянута в Первую мировую войну?! Харьковская губерния находилась (и будет до конца войны находиться) в глубоком тылу. Народ сидит на своих тёплых задах, в обжитых "домивках", руководствуясь излюбленным украинским принципом "Моя хата с краю, ничего не знаю". Пусть там воюют себе, дẏҏаки, а мы тут отсидимся. До нас не дойдёт, а что дальше наших земель - гори синим пламенем! И вот мужик младше самого Михаила возится с плетнём, вот молодая баба семенит от колодца с вёдрами, и даже собачий брех доноситься из-за ворот с ленцой, лишь для порядка. Плевать им на всё, окромя личного благополучия.
Страшная мысль посетила Михаила в той дороге - а что, если проиграет Россия эту войну? Снег лепился в лицо, Михаила пробило ознобом и он, прикрыв глаза, вскоре задремал.
Счастью домашних не было предела. Весть о том, что Михаил вернулся с войны, разнеслась по селу и вечером один за одним набилась в хату Михаила компания мужиков-односельчан и завалила фронтовика вопросами. Разошлись они только когда Маричка, не выдержав, вскипела:
— Начадили тут своим куревом - не продыхнуть! Дайте ему хучь отдохнуть с дороги, Христа ради!
Хорошо принявшие на душу мужчины балагурили уже во дворе, никак не могли разойтись. На прощание чубастый сосед, круглый и розовый. как натуральный поросёнок, уже серьёзно спросил Михаила:
— Ну шо, Миш, як думаешь, до нас дийде вийна? Шоб я добро успел сховаты, або може и тикать звидсы.
— Все затихли. Михаил выбросил в снег обжёгшую пальцы папироску. Ему вдруг стали невыносимо мерзки все эти люди.
— Не дойдёт, не боись, - он тяжело поднажал на свой костыль и сказал ни на кого не глядя: - пойду я спать, хлопцы, устал с дороги.
До весны Михаил приходил в себя, отлёживался. Костылял на своей изуҏодованной ноге по двору, метался по хате, потом вдруг беспричинно выходил в сени, бродил по сараям, перебирая своё скромное добро. Огрызком карандаша он составлял какой-то список на тетрадном листе.
— Маричка, без чего бы ты пропала враз в хозяйстве?
— Ну, без спичек и соли точно далеко не уедешь.
Михаил и это записал на листок. Вскоре он запряг с утра лошадь в телегу и отправился с сыном в город, чтобы снять в банке деньги и купить материалов для строительства хозяйственной лавки. Решил он заняться торговлей мелочёвки, самыми необходимыми в хозяйстве вещами.