Навстречу шаркал обветшалый человек. Все в обличье – выцветшее, выгоревшее, выношенное.
Поравнялись. Вгляделся в лицо. Увидел на кончике усохшего носа темную кляксу. «Габдулла Рахманович! – ужаснулся, узнав по родимому пятну бывшего классного руководителя. – Невероятно… Рахман… Как состарился…» Почему-то испытал неловкость, будто был повинен в преждевременной дряхлости этого человека.
– Здравствуйте!
Старик не среагировал. Продолжал шаркать, свесив голову. В правой руке, продолжением затасканного пиджака, – матерчатая сумка.
– Габдулла Рахманович, вы меня не узнаете? – пристроился рядом, заглядывая в лицо.
«Ровесник отца, а выглядит, словно два века прожил…»
Старик вдруг отшатнулся, испуганно скосился на меня бесцветными глазками, зашамкал ртом.
«Он ли это? – засомневался, пристально вглядываясь в сморщенное лицо. – Мало ли у кого родинка на носу… но это он, точно». Отыскал знакомый шрам над правой бровью, затерявшийся в глубоких складках морщин.
– Я ваш ученик, помните?
Старик зашаркал торопливее.
– «Гэшники» мы, вспомните! Тимур я. Вы уговорили отца на бокс меня записать. Я сидел в первом ряду у окна за третьей партой, за мной – Васятка Шишкарев… Ну? Вспомнили? Васька тогда – оболтус, сейчас – знатный бизнесмен, – сам невольно усмехнулся, вспомнив бывшего приятеля, белесого Васятку, и начал перечислять имена одноклассников, пытаясь пробудить память учителя.
Старик продолжал молча шаркать.
– Габдулла Рахманович! Отец на гармони играл… – уже отстав, крикнул я в отчаянии. – Гармонь!
Рахман остановился. Медленно и неуклюже развернулся. Неожиданно беззубо улыбнулся: трогательно, наивно и беззащитно, точь-в-точь как мой недавно родившийся внук.
* * *
Три года бешеный и неуправляемый 7 «Г» переходил из рук в руки, пока нас не «захватил» Габдулла Рахманович – Рахман. Нельзя сказать, что мы стали шелковыми, но все же…
Рахмана мы не боялись. Нет – уважали. Он был удивительный человек: незлобивый, но строгий, одновременно твердый и мягкий. Габдулла Рахманович, учитель математики, никогда не повышал голос, чего и ученикам не позволял. Для усмирения наиболее прытких и шумных была собственная методика: метко пущенный мелок всегда точно влеплялся в лоб нарушителя спокойствия.
Он это проделывал с бесстрастным лицом, не меняя позы, не замахиваясь, никак не выказывая свое недовольство. Бросал, вернее, выщелкивал пальцами огрызок мела – чпок, и лоб горит, – ты сидишь смирно. Сколько мы, мальчишки, ни пробовали повторить этот трюк, – не получалось.
Рахман знал моего отца. Откуда – неизвестно. Еще задолго до того, как стал классным руководителем, заглядывал к нам в гости. Малообразованный отец уважал учителя. Усаживал на кухне в «почетный» угол, они мало-мало для азарта принимали на грудь, затем отец доставал гармонь… старательно тянул меха, не перекидывал – тяжело передвигал непослушные узловатые пальцы и безголосо сипел, а Рахман пел, хоть и фальшиво, но вдохновенно. Гудел, словно ветер в трубе, иногда «подпускал петушка».
Я никому не рассказывал о рахмановских посиделках. Хватало ума. Что-то было в отношениях отца, простого рабочего, и школьного учителя трогательное, душевное. Не хотелось пустым трепом, насмешками со стороны ребят опошлять и пачкать это. Так я, оторви-пацан, смотрел тогда на некоторые вещи. Да… самому удивительно.
* * *
Новенькая понравилась сразу. Очень захотелось, чтобы Рахман посадил ее со мной. Застеснявшись своего чувства, начал рыться в портфеле. Изображая равнодушие, широко и длинно зевать.
Ларису посадили с белобрысым Васькой, а со мной – бывшую его соседку Тоню. Я разозлился на Рахмана за недогадливость, а на Васятку за самодовольство. Приятель порозовел от радости – такая красотка рядом!
Весь урок я вертелся, переговаривался громким шепотом с одноклассниками, задирал Тоньку. На меня напал кураж. Мелок, предназначенный мне, просвистел над головой в тот момент, когда я наклонился за случайно оброненным карандашом.
– Ай! – вскрикнула новенькая и схватилась за лоб.
Класс взорвался хохотом.
Лариса мгновение смотрела на Рахмана со смешенным чувством удивления и обиды, потом, задрожав подбородком, отвернулась к окну. На лице учителя не отразилось никаких чувств. Самообладание – высший класс. Любой Штирлиц мог позавидовать.
– Прости, Лариса, не в тебя метил, – извинился по-простецки и, уколов меня недобрым взглядом, добавил: – Родителей… сегодня же.
– Не придут, – буркнул я. – Не скажу.
Посмотрел с вызовом, но не в глаза, а на коричневую кляксу на кончике носа. «У-у, меченный, фиг тебе», – сложил в кармане дулю. На меня напало упрямство. Неловко было перед сверстниками – родителей вызывали в особо сложных случаях: если окно разбил или кому фингал поставил, а тут – мелочь, под мелок «не подставился».
– Хорошо, – не стал настаивать Рахман. – Продолжим урок.
Я понял – сам придет.
Отца оповестил заранее. Произнес как можно равнодушнее: «Габдулла Рахманович сказал, зайдет сегодня». Причину прихода скрыл. Отец и не интересовался. Обрадовался. Потер в предвкушении встречи руки.
– Мать, сготовь там чего вкусного.
* * *
Пришел Рахман. Отец с порога полез обниматься:
– Габдулла! Рад, дорогой, рад! Тимур предупредил – придешь. Мать готовит плов, ну и по маленькой… рад! Молодец, что зашел, давно не сиживали, гармонь запылилась…
Рахман что-то невнятно бубнил в ответ, видно растерялся. Как не растеряться – пришел воспитательную работу проводить, а тут с порога и за стол.
– Проходи, дорогой, проходи в комнату, пока мать там то да се, – продолжал усердствовать отец в радушии.
– Не стоило беспокоиться, – отозвался Рахман, покашливая в кулак. – Я что зашел-то…
«В школе он другой, совсем другой, – подумал я, уткнувшись носом в учебник и вовсю изображая прилежание. – Хы, здорово придумал! Теперь не до меня будет…»
– На кухню идите, – позвала мать.
Отец бодро вскочил на ноги. Опять потер руки. Рахман неуверенно привстал с дивана, замялся… бросил задумчивый взгляд в мою сторону. Я сделал вид, что полностью погружен в текст. Еле сдерживал смех.
– Зря, зря все это, – поморщился с досадой он и, с трудом подбирая слова, предпринял очередную попытку пояснить причину прихода: – Н-да, по дороге из школы… заглянул вот… Кха, кха...
– Э-э-э, требуется срочно промочить горло, давай-давай, – поторопил его отец похлопыванием по спине.
* * *
Гармонь, сопя прорехами в мехах, старалась вытянуть мелодию «Землянки». Отец сипел ей в унисон, а Рахман изредка и нехотя встревал короткими «гудками». Сегодня ему не пелось.
Я, услышав обрывки разговора: «…бокс… нос свернут…» – вскочил и пристроился у дверного косяка. Мать, оторвавшись от вязанья, улыбнулась, знала – тема мне небезразличная, давно просил отца дать разрешение записаться в секцию бокса. Он противился: «Покалечат. На шахматы ходи».
Чем дольше слушал, тем неуютнее становилось на душе от непонятного чувства. «Рахман уговаривать отца пришел, а я думал…» – от прежнего ликования не осталось и следа.
Отец продолжал тянуть гармонь.
– Парень у тебя с характером, – сказал Рахман.
– Есть такое.
– Настырный.
– Упрямый, – подтвердил отец.
– Энергичный малый, смотри не потеряй парня. Уйдет на улицу – не вернешь. Делом займи, в бокс отдай.
– Нет, Габдулла, не агитируй. Тимур вечно лезет на рожон, боюсь – покалечат. На шахматы… да, пусть идет.
– Хы-хы, ша-а-ахматы, – засмеявшись, простонал Рахман. – Слишком подвижный малец, а там – усидчивость.
Отец не ответил, тянул мелодию.
– Зря боишься. У него получится. Твердый характер в боксе важен. Выйдет толк.
– На поленьях смола, как слеза… Может, и выйдет, – согласился вдруг, сминая гармонь и мелодию.
– А у нас с Таней не вышло, – грустно произнес Рахман. – Никак не вышло детей. Завидую тебе. Ладно, пойду.
– Еще по маленькой?
– На сегодня лимит исчерпан. Придерживаюсь меры. Хорошо посидели.
– Ну да, – засмеялся отец. – Лишним можно все испортить. Ну, бывай. Заходи.
– Меха заштопай, гармонь настрой, – пошутил Рахман уже у порога.
Я выскочил в прихожую. Спрятался за отца. Пока Рахман обувался, все собирался с духом.
– Извините! – выпалил, выглянув из-за спины родителя.
Отец удивленно обернулся:
– Натворил чего?
– Это школьное, наше, – быстро нашелся Рахман. – Ты, Тимур, прости… Вот, шел, думал… А тут видишь, – развел виновато руками, – с отцом по маленькой… А на бокс запишитесь!
– Запишемся, – засмеялся отец. – Полная капитуляция!
* * *
Я не стал великим боксером, а это и не важно. Спорт помог выковать характер.
Жизнь закрутила, завертела, и к вящему стыду своему – никогда не вспоминал Рахмана, однако после той встречи разыскал по старому адресу. Стал захаживать. Помогал чем мог.
Габдулла Рахманович меня не узнавал, но не выгонял. Я выяснил, что после трагической смерти жены он потерял рассудок. Детей у них не было. Оказался человек никому не нужным. Жил как придется.
Долго раздумывал, сомневался… и однажды привел к нему отца. Рахман его узнал! Беззубо улыбался и шамкал. Отец плакал.
Рано одряхлевший учитель на пять лет пережил крепкого на вид отца.
Похоронил их рядом.
В памяти – мелок, гармонь.
И две могилы.
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!