По происхождению Симонов получил в истеблишменте СССР уровень примерно тот же, что и должен был иметь в РИ. «Казус Михалкова» – не редок, а в литературе описан у Трифонова в повести «Дом на набережной», как естественный ход вещей. Естественно, «естественный» ход вырыт искусственно.
Корни у КС закопаны глубоко, но для советских выдвиженцев это почти норма, – люди имели скрывать и скрывали, имели петлять и петляли. Неразбериха под копирку имелась, например, у Юрия Нагибина вплоть до деталей: оба отца-героя ПМВ уехали в Польшу и там сгинули.
Говорят, что отец Симонова, калужский генерал-майор, имел армянские корни (Симонян), что легко считывается с лица писателя, но подобное предположение может быть результатом как тысячелетнего откровения, так и «обратного инжиниринга». Отец известен неважно, что странно для человека ранга генерала начала XX века; пишут, что, будучи ещё полковником, он с диагнозом «неврастения» лечился в Петрограде, где в 1915 и родился сын (тут тоже, конечно, как и положено, есть разночтения вплоть до 1912 года). Сухопутный офицер сочинял почему-то по морской тематике и был переведён в соответствующую Ригу. Не удивительно, что он стоял на стороне февралистов, а перед Октябрём опомнился, да поздно.
Матерью Симонова была урождённая княжна Оболенская, возможно, приёмная дочь князя Леонида. В мемуарах примесь восточной крови объяснялась женитьбой Леонида на девице из рода Шаховских (по матери). Но по фото матери Симонова этого не скажешь. А по его собственной карточке скажешь. Как и положено, воспитывал Кирилла отчим, советский военспец из бывших, это тоже нормально, у «параллельного» Нагибина отчимов было даже два.
Как и положено крупному функционеру (что так, что от совписов), Симонов имел крупный же дефект речи (см. аналогично про Ефремова) и носил произвольное имя (при рождении был Кириллом, но не выговаривал «р» и «л»). Дабы скрыть «русский не родной», ему придумали легенду, что в детстве змеёныш баловался опасной бритвой и порезал язык, – да так и остался.
Прах Симонова, как и Ефремова на всякий случай был сожжён. Так-то.
Очень похоже, что в молодости Симонов вообще почти ничего не писал, а выдавал на-гора результаты халтуры функционеров повыше, что в советской литературной жизни норма («туда ехали – за ними гнались, оттуда едут – за ними гонятся»).
Управляли процессом ректификации советского поэта советские еврейские менеджеры, поставленные на дела после революции, но внезапно ставшие токсичными, когда сталинская группировка попыталась переметнуться под крыло США и открыла охоту на английский Коминтерн. Когда этот карьерный лифт тормознули, Симонов сбросил обеих еврейских жён и мгновенно оборотился к малороссийской деревенской иконе Серовой: украинцы в верхних эшелонах СССР входили в тренд, на них переключили и прогрессорские лифты. Все, кто вспоминает их отношения, утверждают, что особой любви там не было. Допускаю, что обоим просто сказали: надо. Двери закрыли, кнопку нажали.
Особенностью совписов литинститутской эпохи было «советское чудо»: люди в товарных количествах получали социальные авансы до того, как самостоятельно проявили себя в титульном творчестве, точно так дело обстояло и с Симоновым. Таким образом стартовали новую аристократию, служивое советское дворянство, которому полагались прижизненные вполне дворянские привилегии (включая свой «двор» с прислугой), но не права наследства. Сами они, разумеется, становились придворными.
Одним из первых в момент основания Литинститута попал туда и Симонов, из той же привилегированной цитадели пропагандистских кадров выпустились и обе первых его жены. Не понятно, за какие литературные заслуги его приняли в аспирантуру МИФЛИ. Но карьера бурно шла вверх, «скрипач не нужен», перспективного хлопчика бросили на военную пропаганду. Которая жёстко стелет, зато мягко спать. Англичане готовили продолжение гигантской войны против США с СССР в качестве топлива. Симонов отправился стажироваться на Халхин-Гол, где его познакомили с Жуковым. Незадолго до главного столкновения он написал пьесу по теме в рамках подготовки общественного мнения к неизбежности войны, которая совершенно не была неизбежной. Пьесу мгновенно поставили в Ленкоме. С этого времени он не только поэт и военкор, но драматург и прозаик. Если не брать Политбюро, он стал членом высшей касты жрецов.
Но.
Добровольно предав своё родное военное сословие, к военным он ревновал бешено. Оскорблённые и униженные советской властью, кадровые офицеры всё равно смотрелись подлинно и честно в сравнении с щелкопёрами-карьеристами.
Симонов получил титул писателя, но, если говорить в общем, вся его проза так никогда и не вышла за пределы развёрнутой журналистики.
В русской литературной традиции журналистика для писателя была допустима как паллиатив, «джентльмен в поисках десятки». В советской (и сегодняшней) журналистика едва ли не единственная основа писательских гоп-кадров и их любимых штампов. Отсюда клишированность текстов и ходульность персонажей, – у журналиста главное – вал авторских листов и смысловые гири, а вместо изящной словесности – скоморошество передёргиваний, подмигиваний и протаскиваний.
Военная проза раннего послевоенного времени исключением не была, военкоры и журналисты Твардовский, Симонов, Тендряков и пр. и др. были брошены на фронт сочинения новейшей истории. Неимением прочих критериев впоследствии «деревенщики» и «городские» мерялись объёмами правды-матушки. Достоинством было немного заступить за историческую стоп-линию «Правды». Изначально, – и по форме и по сути, – Союз Писателей это завод по производству советских жужжалок для ж... В цеху – бодания мастеров до инфаркта: по ком звонче не жужжит и туже не лезет. И не солженицынские дубовые предварительные итоги, – состояние нанятого государством на службу совписа в деталях описывается чеховским рассказом с идеально подходящим названием «На гвозде». Который заканчивается не менее ёмко: «Ели, впрочем, с аппетитом».
Вообще, в СССР писали беллетристику о войне вообще. Обобщёнными были и рядовые герои и гниды предатели и генералы армий. То есть, военная проза – это тексты ни о чём. О героизме советского народа. Включая, конечно, ультрафиолетовую верхушку красных самовыдвиженцев. Между тем, Великая Отечественная – это не война в Древнем Риме. Живы были многие, помнили всё точно. Где, когда, кто. Что и как. Для настоящего писателя – бинго! – поместить сюжет в реальный исторический фон, битком набитый событиями. Это не говоря о характерах и психологии...
Не тут-то было для совписов. Мы за фук не берём.
В живой истории «Живые и мёртвые» смотрятся если и не мёртвыми, то точно не живыми. По полям и лесам носятся горячие немецкие автоматчики, и столкнувшись с ними в таких масштабах читатель уже на первых днях войны в смятении опускает поднимает опускает руки.
Советское руководство, состоявшее из предателей Родины, шпионов и дезертиров, насквозь виновное в самом факте войны и её неслыханных жертвах готово было согласиться с ошибками запоздалого производства автоматов и коптеров тридцатьчетвёрок, лишь бы не быть судимо в самозванщине.
Многие советские писатели пыжились сочинить свою «Войну и мир»; но война, за которую они агитировали, оборачивалась никудышными боевиками-истернами, а мир, который поджигали своими руками, вообще из рук вон. Побеждала так и эдак реальность. Но не соцреализм. Член ССП всегда брал верх над писателем, даже если это был один человек.
Симонов возился со своей эпопеей долго, до самого конца 50-х всё не мог собраться. Не потому что боялся правды, цензуры, Сталина или Хрущёва. Просто он не умел писать. Как обращаться с правдой (нагло и развязно) его научил-то ещё на Халхин-Голе некий Ортенберг, впоследствии соавтор клюквы о 28 панфиловцах. Но этого хватало на рассказ-два. В крайнем случае, на повесть, как у сказочников Бориса Васильева или подсадного Богомолова. А требовали – глыбу. Удел глыб – не лежать мирно, а стоять смирно.
Говорят, что Симонова сейчас никто не читает. Это неправда. Его никогда не читали. Проблема здесь в том, что вся советская литература имеет подростковую адресацию, – это английская литература воспитания V2.0 взрослому человеку совершенно не интересна, ибо чего перевоспитывать взрослого кукольными мультиками. Основной контингент этих книг среди возрастных читателей – профессионалы, поставленные на дело и – училки. Плюсуя по экземпляру в библиотеку – на круг тираж немалый.
Ещё из цикла о советских писателях:
О Трифонове
О Евтушенко
О Шукшине