Медсестра кормила пациента лежа: взяв трубку зонда и шприц, ловким движением отправила ему в желудок что-то кашицеобразное. По сноровистым, отточенным и экономным движениям было понятно, что она так делает всегда. Но почему?
Пациентов нужно приподнимать, а в идеале — присаживать во время кормления. Иначе — аспирация, когда еда попадает в дыхательные пути, немедленное воспаление и печальный финал. Иммунитет после инсульта снижен, пациент и так балансирует в реанимации между жизнью и смертью, а потому всякие вроде бы мелочи приобретают глобальное значение. Они определяют, будет человек жить или нет.
«Ну нет, Света, помолчи. Давай. Просто отвернись и промолчи. Пациент не твой, ты пришла к другому больному, и прекрасно знаешь, что медсестры всех тут кормят лежа — с молчаливого согласия руководства, которому важней кадровый голод, не хватает санитарок и медсестер, тут уж хоть какие-нибудь согласились работать, а остальное — неважно. Пациенты мрут, медсестры работают, жизнь тут идёт, будто на конвейере, а ты делаешь, что можешь. Закон джунглей.» — что-то такое сказала себе логопед, увидев в который раз, как кормят лежачего пациента. Глубоко выдохнула. Вдохнула.
И, конечно, опять не смогла промолчать.
Подошла к медсестре: «Давайте я помогу. Поднимем головной конец кровати, я подержу пациента, вы нормально его покормите.»
Медсестра вскинула недовольный взгляд: «Вот еще! Мне некогда. Ему это все равно уже не поможет.»
Пациент был в сознании и все слышал. Просто мозг его перевел организм в режим наименьшей энергии, когда любую минуту, что больного не тормошили, он пребывал в полудреме с закрытыми глазами. Прекрасно при этом ощущая все происходящее.
«Мне ничего не поможет. Значит, это конец?..»
***
Молодая женщина после операции на мозге медленно приходила в себя. Она уже прошла путь из глубокой комы в состояние минимального сознания, выныривая иногда на поверхность жизни, которая ее пугала: вокруг были белые стены, медперсонал смотрел будто бы все время поверх нее, ей часто делали больно, тревожа чувствительные места и поворачивая ее, задевая пролежни. Мир вокруг был враждебный и непонятный: она не могла говорить, не понимала обращенную речь, не чувствовала правую руку и ногу, а левая рука была словно бы и не ее, чужая, плохо управляемая.
Правая сторона мира была словно бы в темноте, в плотном тумане. Больная не могла перевести взгляд вправо из-за паралича мышц, управляющих взором. Слева же стояла койка с другим пациентом, каким-то дедом. Она внимательно изучила эту левую сторону своей жизни, насколько позволял затуманенный разум: экраны приборов, трубка в горле больного, которая помогала ему дышать; флаконы лекарства на столе, граненый стакан с жидкой едой, который приносили на завтрак, обед и ужин и отправляли шприцом через зонд.
Жизнь этого больного была странная, а ей, с ее затуманенным разумом, все это виделось чем-то мрачно-сказочным, ненастоящим. Сейчас деду надоест притворяться, думала она, и он перестанет дышать и есть через трубку, как будто неживой; сядет на кровати, хитро прищурится, позовет медсестру и скажет, чтоб дала ему нормальной еды и крепкого чаю.
«Надо и мне перестать придуриваться, сесть на кровати, потребовать, чтоб дали позвонить… позвонить кому-то…» Кому — она уже вспомнить не могла, засыпала. Чтобы потом, через несколько часов, снова проснуться и смотреть на левую сторону этого нового мира реанимации, облицованного белой сияющей плиткой и пахнущего антисептиками.
Однажды она проснулась и увидела, что деда накрыли простыней целиком, с головой. Приборы были выключены, труба не нагнетала больше воздух. Из-под простыни виднелась синеватая пятка.
Она долго обдумывала, что могло произойти, почему разом все поменялось на левой стороне ее мира, почему дед избавился наконец от трубок и аппаратов, но не ушел домой или хотя бы в коридор, погулять. И зачем с головой накрывать человека простыней, что за глупость… Потом поняла. Не умом даже, а каким-то животным инстинктом, что это значит — все. Просто он не нужен никому, и поэтому его никто не забрал, и ее не заберут, это билет в один конец.
Деда, конечно, забрали через пару часов, но она уже и не хотела смотреть на левую сторону своего мира, а на правую — не могла из-за паралича глазных мышц. Поэтому просто закрыла глаза и спряталась в ставшую привычной тьму — она мягко окутывала, стоило ей чуть расстроиться, напрячься или слишком устать. Устала. Некуда выздоравливать, подумала она. Все равно это закончится белой простыней и выключенным экраном аппарата.
Врач недоумевал, отчего пациентке вдруг стало хуже. Снова ушла в кому, а все показатели стабильные. Но в медицине все бывает, а тут еще такой тяжелый случай — надо быть готовым к любому исходу…
***
Эти две истории объединяет место, в которых происходит важное — людей возвращают к жизни буквально из небытия.
Реанимация — особое отделение, которое живет по своим строгим правилам. Одно из ключевых — строгий постельный режим. В 1845 году Джон Хилтон сформулировал, что именно так тяжелый пациент повышает свои шансы на выживание: надо дать организму максимальный покой, поберечь его энергию, чтобы направить ее на единственно важное — выздоровление.
Правда, оказалось, что пациент может задержаться в этом состоянии не на сутки или двое, а на недели и месяцы.
И тут в игру вступают факторы, о которых никто не подумал: особенно злые микробы, которые называют госпитальными штаммами, пролежни, а еще — полное лишение пациента всяких привычных стимулов, возможности говорить и быть услышанным, возможности почувствовать, что он — все еще человек, а не тело под тонкой простыней, не объект для медицинских манипуляций. Это называется ПИТ-синдром, или синдром «после интенсивной терапии». И он способен отравить жизнь больному на десятки лет вперед, напоминая о себе годы спустя после выписки из больницы, когда самое страшное, казалось бы, уже позади.
Об этом я и хочу поговорить.
Наверняка у кого-то из читателей есть опыт личного пребывания в реанимации. У автора этого текста такой опыт тоже есть. И он, признаюсь, также помогает мне не терять человечности при работе с тяжелыми пациентами. Я помню, что это такое: лежать на клеенке, потому что простыня сбилась в сторону, ощущать холод, жажду, боль от мочевого катетера и свою полную беспомощность.
Я твердо знаю как врач-реабилитолог: не бывает таких пациентов, которым «ничего уже не поможет». Даже безнадежный больной может провести свои последние дни, а иногда и часы, не теряя человеческого достоинства. Бывает неблагоприятный прогноз. А помочь — всегда можно.
Обсудим?
