Последние дни перед Новым Годом выдались морозные. Работая на лесных разработках, мужики так перемерзли, что теперь, сидя в бане, отпаривали свои косточки, не жалея дров. Они от души хлестали друг друга березовыми вениками и дружно восклицая, - Ооох! Ух, ты! - подливали на каменку очередную порцию воды, сопровождая свой восторг знатными выражениями.
Пар клубами вырывался вверх и окутывал жарким маревом распаренные тела отдыхающих.
Мирон Алексеевич и дед Семен уже сидели в предбаннике, и, отдыхая, мирно беседовали, заедая сушеную рыбку холодным пивом.
- Нет, брат, не могу с тобой согласиться,- говорил дед, - баба, она же, как кошка, ласку любит и мягкое к себе отношение.
- Да ты, что, дед, ты ей только попусти, она же вольничать начинает.
- Так это она от того, что ты с ней грубо обходишься. – Шамкая беззубым ртом, парировал дед. Он пытался откусить рыбину, но мог лишь сосать ее, поэтому отрывал маленькие кусочки рукой и отправлял в рот. Взяв стакан в руки, он встал, и, наклонившись к уху Мирона, произнес, - Вот, намедни, кто руки то опять распускал?
Мирон злобно глянул на деда.
- Вооот. Злобы в тебе много. А ты к ней с лаской подступись,- похлопал дед его по плечу, - вот и получишь любовь. Да, любовь штука тонкая. Помню, в году шестидесятом была у меня одна девонька. Ох, и красоты была необыкновенной.
- Что ж ты тогда на своей Анфисе женился, а не на красоте неземной.
- Да ты же меня не слушаешь. Все норовишь вперед проскочить, от того и руки твои летят прежде, чем голова думает. Стало быть: была у меня красоточка, нежная, стройная, чисто Венера.
- Не бреши! – стоял на своем Алексеевич.
- Пес на дворе брешет, а я тебе правду говорю. – Обиделся дед. - Увидел я ее: на тротуаре стоит, ножками в капроне сучит от холода, а мороз тодысь был, ну почитай, как сейчас. На пальчики свои дует. Ручки, стало быть, отогревает. Ну, я к ней. Позвольте, говорю, ручки ваши отогрею. А она как глянет на меня своими глазками, они у нее большие, словно блюдца, синие, как омуты на нашей Беловодице, реснички длинные, черные. Я так и памяти лишился. Чувствую, влюбился. Не жить мне без нее.
- Ой, дед, насмешил! Ты себя то в зеркале видел? Красотка! Где ты и где твоя красавица?- развел Мирон руками.
- Вот опять ты, Мирошка, поперек лезешь! – Обиделся дед, - Я ведь раньше орлом был, красавцем! Да! Не то, что теперича. Под раздачу попал однажды, еле жив остался. Вот и перекособочило меня с тех пор. Да и то рад, живой остался. Руки есть, ноги ходят, глаза видят. За то спасибо, осоообое. Молод ты еще паря!- он поднял палец вверх и учтиво посмотрел в потолок.- Он ить все видит... Кого спасать, а кого наказать надо. Ну и далее…
Слово за слово и пошли мы с ней ко мне, а жил я тогда в коммуналке. Комнату мне от завода дали, за хорошую работу. Отогрел я ее чаем с баранками. Она расцвела, заулыбалась, щечки раскраснелись, шубку снимать начала, шапочку. Волосы то и рассыпались по плечам. Волосы у ей были красоты писанной, аки воронье перо, черные, волной на плечо ложилися. Глаз не оторвешь! Как повернет голову, а они шевелятся, словно змейки, а у меня по спине муравьишки бегать начинают и кожа гусиная по рукам.
- колдунья она значит!- огрызнулся Мирон, - с ума тебя свела, чтобы окрутить. Ведьма.
- Да, не мешай ему сказывать, дядя Мирон! Интересно же. – Встрял в разговор Алешка, молодой парень, лет двадцати пяти.
- Сняла она, значит, шубку. А руки то у нее все в синяках. Избитая значит вся. Откуда, спрашиваю, у тебя это. А она плачет, мужик у ее больно суровый, говорит, бьет. Ревнует сильно. Кто посмотрит на нее, так и синяки. А как не смотреть то? Картинка! Взгляд завораживает. Я бы, говорю, на руках тебя носил, если бы ты моей была. Поговорили мы с ней душевно, да и переселилась она ко мне. Стали мы жить с ней дружно и весело. Хозяйка она была отменная, в доме чистота, харчи на столе всегда были, стихи мне все по вечерам читала. А нежная! Во двор ни-ни. Все боялась, что выследит ее дружок прежний. Вскоре понесла она. Сядет у окна и задумчиво так, смотрит на небо и молитву про себя шепчет, чтоб не слышал никто. А я ей:
- ты что? Бога нет.
- Есть! – говорит, - Семушка, есть, я знаю, вот и тебя ко мне прислал. Не иначе, счастье мне подарил.
Я как пьяный от ее был. Пылинки сдувал, боялся сильно руки сжать, силенок то было много в их, гладил нежно ее по ночам. Она спит, тохохонько так, сопит себе, а я любуюсь ейной красой.
- Дед, ну ты и романтик.- Проговорил Василий, выйдя из парилки,- а так и не скажешь.
Дед притих, из глаз его текли слезы, он смахнул их рукой и продолжил.
- не ведаю как, только прознали про нас дружки мужика то ее. Подкараулили раз, да и вывезли в лес за город. Меня связанного к дереву посадили, а над ней … - он всхлипывал,- замууучали они ее до смерти, на глазах моих. А она… только шептала что то и в небо все смотрела. Даже мертвую ее били потом ногами своими, погаными. А тут и до меня черед дошел. Как жив остался и сам не пойму, только нашел меня случайно охотник один, отвез в больницу. Глаза у меня не было, вытек, ребра сломаны, руку вот - палкой отбили, голова пробита, ноги порезаны ножом и живот распорот. Два месяца вытаскивали меня с того света. А больше всех медсестра одна старалась. Выхаживала, кормила меня с ложечки и присматривала днем и ночью, а то ведь я пытался покончить с собой. Да не раз. И с окна хотел прыгнуть и руки резал, а она схватит меня и бает: не губи душу свою. Смирись. Долго я сопротивлялся, а потом положили в мою палату парня одного. Ему поездом ноги отрезало. Тоже жизни впереди не видел. А к нему девушка приходит, маленькая такая, смирная. Он ей и говорит: не ходи ко мне больше, жить я не хочу! А она ему в ответ: «Тогда и мне нечего здесь одной делать».
Посмотрел я на них и понял. Если меня в живых оставили, значит, я нужен на этой грешной земле. Для чего? Не знаю. А сестричка все вокруг ходит, глаз с меня не сводит. Ну и забрала меня к себе. Стали мы жить. Сколько же вытерпела она от меня! Сначала срывался я часто, что возьмешь с инвалида, да и за рюмку стал приседать. Помню: напился до полусмерти. Лежу и думаю, вот помру сейчас и встречусь там, на небесах со своей любимой, а меня Юрка за плечо тормошит и говорит: дядя Семен, дядя Семен, мамка заболела. Очнулся я, поднялся кое - как, а она, бедная лежит на кровати, горит вся огнем. В бреду говорит что то. Помирает никак. Стыдно мне стало. Зачем человеку родному боль причиняю. Схватил бутылку с водкой и давай ее всю растирать, медом отпаивать, таблеток притащил. Зарок себе дал: землю грызть буду, но моя семья будет счастливой. Выходил тогда я жинку свою. На работу устроился. За ум взялся. Да и Юрка подрастал, все видел, вот и стал я с ним вырезать из дерева игрушки. Жена их по выходным на рынке продавала. Деньги немного пошли. А потом и заказы стали поступать, кому картину вырезать, кому столик в комнату.
- Да! Резчик ты знатный.- Восхищался Николай.
- а как же твоя Анфиса?
- Так ведь она и есть та медсестра. Всю жизнь со мной прожила, с инвалидом, а всегда говорит мне: ну и красавец ты у меня Сенечка. Только она меня и удержала на этом свете, да сынок ее.
Мужики притихли. Даже про пиво забыли. Дед крякнул от воспоминаний.
- Ну, что, поехали, - и, подняв стакан, отпил потеплевшего пива.
-так Юрка твой и не сын тебе выходит?- спросил Мирон.
- Ээх, ты! – постучал себе по лбу дед, осуждающе глядя на Мирона. -- Он больше, чем сын, он жизнь моя.
Мирон замялся, кашлянул и выскочил голый на мороз, окунулся в снегу, крякнул от удовольствия и бегом обратно в парилку. Поддав пару, он переваривал услышанное повествование.
- Ну и дед. Такое пережить и остаться добрым и сострадательным.- Удивлялся он старику.
Он вышел из парилки.
-А как же те, нелюди?
- А он все видит и знает,- дед многозначительно показал пальцем вверх. – про всех не знаю, но одного видел. У церкви на паперти сидел, без рук.
- А ты?
- А я ему денежку кинул.
-Зачем?
- А пусть дольше проживет и помучается, может, раскается в содеянном. Ежели… ума на энто хватит.- Дед хитро улыбнулся.
Мужики собирались по домам. Они уважительно смотрели на деда Семена. Помогли натянуть ему тулуп и почтительно вывели на улицу к машинам.
Заревели моторы и машины рванули по накатанной дороге к поселку, в суету жизни. Мимо машин проносились березы, ели да осины, все в инее. Сказочная красота очаровывала своей непринужденностью, окутывала тишиной и покоем, словно теплым пушистым одеялом. Все вокруг, вдруг стало казаться таким близким и родным, желанным и любимым. Каждый думал о смысле жизни. Сердце Мирона Алексеевича наполнялось непонятной теплотой, он постоянно прикладывал руку к груди и чувствовал его биение. Видимо сегодня в бане отмылось не только тело, но и душа, что трепетно пела и ликовала теперь… и наполнялась. Чем? Наверное, любовь, доселе неосознанная стала прорастать сквозь застарелые, огрубевшие раны и обиды, полученные ранее.