Миллионы людей с разрушенными домами, душами, судьбами, жизнями в последние два (Господи, уже два!) месяца ставят свои запятые между этими тремя словами, кто куда. Уехать? Остаться? Перед многими и выбора такого не стояло. Когда на твоих глазах ракета попадает в соседний дом, не помня себя, побежишь, куда глаза глядят, схватив детей в охапку. Моя подруга так рассказывала о своём отъезде из Харькова после недели ночёвок в необорудованном под укрытие подвале: «Мы после авиабомбёжки прыгнули в поезд, и только потом узнали, куда он едет».
Передо мной в первые дни войны такой выбор не стоял, хотя и над нами пролетали бомбардировщики, сбрасывая через считанные секунды где-то в центре города свой смертоносный груз, и над нами просвистывали ракеты, и очень громко и впечатляюще работала артиллерия. В такой жутчайшей звуковой какофонии было очень трудно вообще что-то думать, осознавать и понимать. Первые дни войны – это полнейший психический ступор и абсолютная невозможность мыслить и соображать. Я ещё что-то доделывала по инерции, начатое в последние мирные дни, готовила еду, публиковала ранее подготовленные посты, пыталась подцепить иголкой бисерины, насыпанные кучками на рабочей доске, мыла голову, словно надеясь, что это поможет ей снова начать соображать, и я смогу уложить в шокированный мозг несообразимое и неуложимое.
Я бродила по квартире, заходя на кухню или в комнаты вроде бы по какому-то делу, при этом совершенно не помня, что собиралась сделать или какую вещь взять. Голова как будто существовала отдельно от меня, натужно пытаясь осознать, что происходит, и как вообще такое может происходить в цивилизованном вроде бы как обществе, в географической Европе, в двадцать первом веке, как это может быть с нами, со мной – и никак не могла осознать, понять и принять этот простой и непреложный факт: началась война. С того времени голова у меня болит каждый день, словно то понимание, которое всё-таки впихнулось в неё, и стало постоянным источником боли, неутолимой никакими таблетками, ни обезболивающими, ни гипотензивными лекарственными препаратами.
Заклеить накрест скотчем окна и собрать «тревожную» сумку я сообразила только спустя неделю или даже больше. Стёкла окон разные источники советовали заклеивать как можно гуще, даже лучше всего – полностью, всю поверхность, полосами внахлёст. Но реалии жизни откорректировали эти советы в соответствии с метражом имеющегося в доме скотча. Как ни лучше поступать, а поступишь так, на что хватит, так как магазины со всякой такой несущественной мирной ерундой уже не работали, только продуктовые и аптеки, и купить скотч в необходимом количестве попросту было негде.
«Тревожная» сумка тоже была собрана в соответствии с правилами спешного бегства из собственной квартиры во временное убежище: документы, наличные деньги, банковские карты, ключи, лекарства, зарядки для гаджетов, питьевая вода, теплый плед, немного еды для себя и кота. Ронькина переноска с его имуществом стояла рядом с нашей «тревожной» сумкой. Но понимание того, что, пересидев бомбёжку в убежище, можно по возвращении обнаружить вместо своего дома, своей квартиры обугленную груду кирпичей, не давало покоя. Ведь очень могло случиться и так, что унесённое в «тревожной» сумке останется единственным уцелевшим от твоего дома, от твоей прошлой жизни.
На фото из городских новостей, да и лично во время поездок по городу я видела чьи-то дома, квартиры, которых уже не стало. Так что же ещё крайне важно, совершенно необходимо захватить с собой из той, мирной жизни, чтобы сохранить? Вязаную ярко-желтую маечку, которая уже мне давно не по размеру и не по возрасту, но она ведь была связана ушедшей много лет назад мамой? Старый советский подстаканник отца, под который уже нет подходящих стаканов? Локон волос сына, срезанный с его макушки в годик и бережно хранимый с тех пор в маленькой коробочке с его крестильным крестиком? Китайский термос с павлином, подаренный свекровью вскоре после нашей с её сыном свадьбы – большая редкость и гордость любой семьи, которая умудрялась достать такую красоту по величайшему блату? Так, в него хотя бы можно налить чай в дорогу.
Шерстяной плед, порядком износившийся и не особо уже красивый, но именно он был первой покупкой в нашей новорожденной семье в 1989 году? Школьные фотоальбомчики сына, существующие в единственном экземпляре – да, вот это важно и не восстановимо в случае потери. Первый класс, окончание начальной школы, выпускной альбом… Хотя этот есть на флешке в цифровом виде, кажется. А вот первые классы, и прочие фото тех лет существуют только в бумажном виде, цифровых фото тогда ещё не делали, а пересканировать не успела, кто ж знал, что так быстро закончится время, когда можно было это сделать не торопясь! А видео! Эти, к счастью, успели до войны перевести в цифровой формат, вот они, на флешках, там голос мамы, смех отца, весёлые шутки родных за праздничным столом, забавные «телепередачи» маленького сына, дружеские вечеринки, чудесный отдых на море и замечательные репортажи из путешествий.
Но через каждый ли блокпост или кордон позволят перевезти эти маленькие штучки? Не вызовут ли они подозрение насчёт вывоза некоей особо важной информации, из-за чего хрупкие маленькие флешки разобьют, раздавят, уничтожат? Ну да, важная, очень важная информация, но только для меня, для моей семьи! Может быть, когда-нибудь именно по этим крохам не выдержавщий перенапряжения и адского стресса мозг, впавший в амнезию, в деменцию, в склероз, будет пытаться восстановить моё рассыпавшееся в прах «Я». Да, можно ещё закинуть фото и видео на облако в интернете, но… это надо было делать раньше, а теперь уже несколько дней нет кабельного интернета и неизвестно, когда будет. Господи, кто же знал, кто же знал, что так произойдёт! Кто мог подумать, что времени вовсе уже не осталось, совсем-совсем, когда ещё казалось, что его так много впереди и всё успеешь не спеша переснять, отсканировать, заархивировать!
Книги… милые, любовно подобранные, даже зачитанные, поскольку постоянно перечитываемые. Но – нет, слишком тяжёлый груз! Разве что одну, максимум две, хоть что-то для горестного досуга бесприютного скитальца, если не будет света, не будет инета, разрядятся смартфоны. Какую-то книгу, которая успокоит, отвлечёт, утешит… какую же из всех оставляемых, покидаемых, возможно, навсегда?
А материалы для работы? Сколько лет, десятилетий даже бережно собирала, любовно подбирала, покупала, предвкушая удовольствие и счастье творчества, будущие свои работы, новые украшения. Да, а украшения же ещё! Вот их надо обязательно захватить с собой, это тоже частицы моего "Я". Но взять вовсе не для того, чтобы носить, любоваться, вспоминать, перебирать, какое там! Их можно будет как-то где-то продать, возможно, придётся поменять на буханку хлеба, как ещё недавно только лишь читала в каких-то мемуарах и книгах воспоминаний о войнах и революциях, а теперь вот до чего дожила, кто бы мог подумать! Вот серёжки-бусики нужно взять непременно, а материалы – увы, нет, слишком тяжёлый груз, стеклянный бисер, бусины, самоцветы, всё придётся оставить дома в хрупкой надежде, что, вернувшись, найдешь квартиру не вскрытой, не разбитой, не выжженной, окна не расколотыми, вещи целыми.
Надо полагать, что-то подобное моим мыслям, суматошно мечущимся и без особого толку хлопающим крыльями в мозгу, толклось, отчаянно искря синаптическими связями, в головах тысяч и миллионов людей, спешно собирающих свой скарб в эвакуацию – в другие районы города из подвергающихся интенсивным обстрелам, в соседние, пока ещё спокойные посёлки и деревни, в другие города, в другие страны. Эвакуация – это слово мне было знакомо только и исключительно из литературы об истории революций и войн: «Мущинское дело, а они равняются… Ну, давайте бросим все и пойдем куда глаза глядят! А скотину куда денем? За пазуху покладем? А курень?» (М.Шолохов «Тихий Дон»)
Я читала об эвакуации умирающих ленинградцев из блокадного города, об эвакуации в глубокий тыл промышленных заводов из Харькова, к которому приближался фронт в Великую Отечественную. Впоследствии на этих заводах было восстановлено производство танков для фронта. Теперь же из окна дома я слышала грохот бомбёжек, которыми методично разносили в прах харьковские заводы за их способность производить и ремонтировать танки. А слово «эвакуация», пришедшее из тех лет, когда эти заводы уважали и спасали за те же способности, подступило к самому горлу, сдавив его и не давая вздохнуть полной грудью.
Многие знакомые смогли отправить своих родных за рубеж – сначала поездом, которых из Харькова отправлялось множество на другой конец страны, во Львов, в Ужгород, Ивано-Франковск, а там уже через границу, в Польшу, Германию, Бельгию, до самой Португалии. Европа принимала беженцев, помогала, устраивала, но нам с сыной вариант выезда за границу оказался, понятное дело, недоступен – мужчин в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет, даже не подлежащих призыву в армию по состоянию здоровья, из страны в связи с мобилизацией не выпускают. Я же покидать страну без сына категорически не хотела, как, впрочем, не захотели оставлять своих родных и многие харьковчанки, оставшиеся в городе со своими мужьями, сыновьями, любимыми мужчинами.
Переезд же в другие города страны, до которых ещё не докатилась разрушительная волна боевых действий, виделся мне попросту бессмысленным. Как ни было горько и страшно осознавать это, но такой же кошмар мог в любой момент начаться в любом другом городе, впрочем, как в любом другом месте Земли. Мне, обладающей живым, богатым воображением, не составило труда представить себе все тяготы и треволнения эвакуационного пути. Личного автомобиля у нас не было, чтобы обеспечить себе какой-никакой комфорт при эвакуации. Да и то, этот комфорт казался мне довольно относительным – автомобильные пробки, закупорившие улицы Харькова в первые дни войны, длиннющие очереди за бензином и газом на автозаправках, возможные в пути поломки и прочие неприятности.
Ехать же поездом я бы не решилась по соображениям здоровья. Тщательно проштудировав в инете информацию о поездах, отправлявшихся с харьковского железнодорожного вокзала, проиллюстрированную фотографиями забитых толпами людей платформ и вагонов, в которых каждый кусочек горизонтальных поверхностей использовался для размещения беженцев, я поняла, что такого пути мне не выдержать. В силу возраста и сопутствующих ему хронических болезней я и в старые добрые, довоенные времена могла спокойно вынести подробно продуманные и тщательно подготовленные поездки разве что в более-менее комфортных условиях, чтобы иметь возможность нормально дышать, сидеть, поспать, попить, поесть, посетить туалет при необходимости, в конце концов.
А начитавшись, как плотно забиваются людьми эвакуационные поезда, когда уезжающим приходилось оставлять на перроне переноски с животными и скудный и без того набор вещей в чемоданах, чтобы освободилось место ещё хотя бы для нескольких человек, как идут сквозь тревожные ночи с отключённым светом и закрытыми окнами и плотно задёрнутыми шторами поезда, в которых на полу вагонов забылись коротким сном или без сна смотрят перед собой остекленевшими в тяжких думах глазами в одночасье ставшие измученными скитальцами, шагнувшими на горький путь странствий и лишений, я поняла, что мне вряд ли удалось бы доехать в целости и сохранности разума даже до конечного пункта назначения, не говоря уже о дальнейших необходимых перемещениях и поисках какого-нибудь угла, приюта, куска хлеба. Меня бы сняли с такого поезда с очередным инсультом от нервного перенапряжения и стресса, или вовсе, накрытой простыней с головой.
Одна только мысль о бесплодном хождении из угла в угол где-то в палаточном городке, общежитии или каком-нибудь пансионате в комнате на десять, двадцать человек, о беспомощном зависании в интернете в поисках новостей о происходящем там, где остался беззащитным и пустым мой дом, о безрадостном и безнадёжном пребывании среди десятков и сотен таких же скитальцев, вгоняла меня в депрессию куда сильнее, чем назойливое бабахканье гаубиц за окном. Бездеятельность и бессмысленность существования, даже ради спасения жизни, убили бы во мне эту самую жизнь и всё ещё теплившийся во мне разум гораздо скорее, нежели явственно представляемое, но всё же довольно гипотетическое прямое попадание ракеты в окно.
Уж сколько бы ни оставалось мне ещё часов, дней, недель жизни под возможными и постоянно слышимыми из разных районов города обстрелами и бомбёжками, но это будут часы и дни человека думающего, творящего, работающего, а не просто автоматически существующего и выживающего в животном страхе за свою жизнь. И пусть последнее, что я ещё успею сделать в своей жизни, сейчас, сегодня, завтра - это опубликовать в сети очередную часть «Записок мирняка», но этого для меня уже будет немало, чтобы и в свою последнюю минуту остаться Человеком Разумным.
«Нет, уж! — она поджала губы, вздохнула.— Идите, а я с места не тронусь. Нехай лучше у порога убьют, все легче, чем под чужим плетнем сдыхать!» (М.Шолохов «Тихий Дон»)
Приблизительно такое же мнение об эвакуации в другой город озвучила и моя свекровь восьмидесяти четырёх лет, наотрез отказавшаяся уезжать куда-либо из своего дома. И это ещё одна причина, по которой наша с сыной эвакуация куда-либо стала невозможной – мы чувствовали ответственность за нашу бабушку, которая не должна оставаться без какого-либо присмотра, очевидно нуждаясь в помощи и заботе в столь преклонном возрасте.
Ещё одно, нежно любимое, но угасавшее, беспомощное существо, нуждавшееся в нашей заботе, не было человеком – наш умный и воспитанный кот Рони. Он не смог бы перенести всех тягот эвакуационного пути и неустройства последующих временных обиталищ. А выкинутой из вагона поезда переноски с немощным умирающим котом совершенно точно не смогла бы перенести я.
Вот так, как-то незаметно для сознания, где-то на задворках впавшего в ступор первых дней войны мозга, исподволь перебрав возможности и необходимость эвакуации, мы и поставили в злободневном для всех жителей города выражении свою собственную запятую: «Уехать нельзя, остаться».
