Папина рука в кожаной перчатке, на которую я привыкла опираться в самые снежные бури бессильно опустилась и сама искала за что ухватиться, лишь бы не упасть.
Заболевание начало захватывать власть со скоростью, которой позавидовали бы отчаянные революционеры. Однажды папа не смог сам завязать шнурки на ботинках.
Это была очередная плановая госпитализация. Вторая мучительная химия. План был простой и уже «отработанный»: такси, мама встречает его у входа, очередь из таких же болящих и борющихся, анализы, палата, химия, дом, восстановление. План не учитывал, что физическое состояние успело сильно ухудшиться за 21 день перерыва. Папа собирался медленно и нервно, каждое движение доставляло едва терпимую боль. Такси подъезжало, а в папиных действиях во всю маячило желание всё бросить и остаться дома.
Если вы пробовали когда-то выполнять спортивные упражнения «на выдохе», то вы помните, что это легче и эффективнее, чем со стиснутыми в напряжении зубами. Одна брючина на выдохе, вторая. Рукав, другой рукав. Пуговицы на рубашке в клетку, их слишком много. Много и выдохов там, где раньше была бы скорость рывка на короткой дистанции.
Возле обувной полки папа прикрыл глаза:
– Как бы обуться…
– Давай я помогу.
Беру «ложку», помогаю влезть в один ботинок. Беру второй.
– Дожил. Обуться не могу.
Папа глотает слёзы.
Я с силой сжимаю зубы, заставляя стекло в своих глазах не превратиться в предательски ползущую наружу каплю. Чуть треснувшим шершавым голосом говорю:
– Пап, ну для того и семья, мы должны помогать, а как иначе?
Как убедить человека, что он и не должен стыдиться немощи? Какие слова подобрать? Хоть тройная порция уверенности будет подмешана в простое «Мне не сложно, ничего страшного», это не поможет убрать вину за то, что прожита ещё только половина жизни, а ноги не слушаются как у девяностолетнего старика.
Молча выходим к машине. Обращаюсь к водителю:
– Такси я вызвала, если ему плохо станет, наберите мой номер из заказа, пожалуйста.
– Да не суетись, дочь, доеду.
Полуулыбку сменяет гримаса боли: папа с трудом размещается на заднем сидении. Я, с усилием проглатывая ком размером со Вселенную, чтобы не расплакаться, спешу в дом к дочке.
Ей почти два года. Она теперь не понимает, почему вдруг любимый дедушка больше не берёт её на руки, не расстёгивает липучки на кедиках после прогулки, и на эти самые прогулки с ней вообще не ходит.
– У деда спинка болит, он не может тебя поднимать, ты уже большая выросла.
…
– Не тяни деда за ручку, ему надо посидеть, пойдём я с тобой схожу.
…
– Деда с нами не пойдёт, мы сбегаем быстро до магазина и вернёмся.
Папа стыдился своей слабости. Иногда, через силу всё-таки играл с внучкой и даже пытался её веселить.
– Пап, если тяжело, не надо, давай я ей мультики включу.
– Нормально, полежу и пройдёт.
Но ничего не проходило.
Болезнь всё больше сгибала спину, истончала и без того сухие мышцы, выворачивала и разъедала кости. Он всё ещё часто отказывался от помощи: ходил с тростью в баню, сам варил кофе, ставил тарелку в раковину, выходил подышать на террасу.
Наши периодические и, возможно, слишком частые м участливые «Тебе помочь?» его будто даже раздражали. Как и попытки подбодрить и настроить на борьбу. Что можно было говорить человеку с четвёртой неоперабельной стадией? Надо бороться? Жить ради семьи? Тебя ждут на работе? Как раз работу оставлять папе было особенно жаль.
Ему звонили за консультациями почти каждый день, знали специфику заболевания, но отказывались увольнять по инвалидности, ждали и верили, как и вся его семья, что прежняя жизнь или хотя бы её подобие вернётся чудесным образом.
– Да, слушаю. Да вот не знаю, больничный заканчивается уже, но мне бы на ноги встать, я не в состоянии пока, ищем способы. Да, спасибо, и вам всего доброго.
Папа кладёт телефон рядом и опускает глаза в пол, поджав губы.
– Как мне жалко их оставлять… Столько работы там проделано.
После разговора с коллегой он погрузился в себя и долго лежал глядя в безнадежную пустоту мимо книжных страниц. Речь ведущего новостного канала слилась в один сплошной бубнёж, а я снова не знала какие слова подобрать, чтобы вывести его из уныния.
Что можно было сказать ему тогда? Ты вернёшься? Ещё проведёшь совещание и сформулируешь с десяток документов? Сделать бы хоть десяток шагов без боли…
И мы молчали, исступленно, горько, погружаясь всё глубже каждый в себя. Я каждый день благодарила дочь, что она пришла к нам так вовремя, без неё переживать болезнь папы было бы гораздо тяжелее. Я даже придумала себе сценарий визуализации на его выздоровление, который крутила как киноленту каждый вечер перед сном:
Вот они звонят нам и зовут на выходные. Мире уже пятнадцать и побыть с друзьями ей хочется больше, чем с бабушкой и дедушкой. Мы уговариваем и всё-таки едем. Заходим в их большой дом, суетимся у порога. Они выходят неторопясь, папа уже совсем седой и такой же худой, как всегда. Мама носится на кухне с пирогом и чаем. Мы звеним стаканами и ложками. Папа здоров.
Это не стало и не станет реальностью никогда. Чем дальше прогрессировала болезнь, тем большие усилия я прилагала, чтобы представлять одну и ту же картинку в своей голове. Надежда ускользала, как бы крепко я её ни старалась удержать. Кинолента истончалась и становилась всё прозрачнее и неправдоподобнее. Первая истерика безысходности и отчаяния случилась, когда папа упал с крыльца террасы.
