4. Мыслями Михаил был далеко от этой размеренной нищеты, от пресной, однообразной, ничем не примечательной жизни. Не затвердевшие от мороза вожжи он сжимал в своей руке, а шашку, как когда-то давно, в дни казачьей молодости, и не колокольчик дзинькал на груди его кобылки, а словно из-за бугра слышалась ему трескотня пулемётной очереди. С каждым воображаемым "пиу! пиу!" перед его глазами валились вражеские австрийцы.
С приходом войны он утратил покой. Словно участие в войне могло бы помочь ему наверстать всё утраченное... Тяготился Михаил крестьянскими заботами, казалось ему, что он создан для большего. Ведь не для бессмысленного прозябания взращивали его, как казацкого сына! Много лет назад его брат совсем молодым погuб в турецкой войне и остался в памяти семьи яркой вспышкой настоящего героя.
Под полозьями саней хрустел свежий снег, на конской сбруе приятно звенел колокольчик. Низкие сани, самодельные. Близко-близко был тот снег от деда Ефима - стоит руку протянуть и достанешь. По правый бок от деда зарылся в сено Андрюшка, а Михаил правил лошадью. Ехали в лес за хворостом. От деда Ефима, конечно, толка никакого не было в той поездке, но очень уж хотелось поглядеть на зимний лес. Чувствовал старик, что эта зима у него последняя. Ноги, окаянные, и летом стыли, а зимой так подавно мёрзли до самых костей. Нет ему спасения от холода, сколько ни кутайся. Стремительно и бесповоротно покидала жизнь дряхлое тело деда Ефима.
— Долго ещё, Миш? Вон сколько валежника проехали! Чем плох?
— Батько, ну ты как вчера народился. Дрова у нас круг болот заготавливают, аль забыл? В этом лесу нельзя.
— Так никого ж нет, не увидют.
— Раз сказано нет, значит, так надо. Мы почти приехали. И вообще, сидел бы ты дома у печи. Только место в санях занимаешь, - пробурчал без настроения Михаил.
— Хочется мне, Миш, чего-то эдакого испытать напоследок.
— Мне тоже, батя. Ох, как мне хочется кой-чего! - вздохнул сын и подстегнул кнутом лошадёнку.
— И чего же?
Но вопрос деда остался без ответа.
По замёрзшему болоту возвышались белыми шапками кочки, торчали стебли засохшей травы. Валенки Михаила проваливались в рыхлый снег. Холодная тишина и посеревшее небо над болотом настороженно следили за незваными гостями. Лес замер до весны и только чёрные вороны при стуке топора с досадой отталкивались от деревьев и улетали подальше.
Черный ворон - друг ты мой залётный,
Где летал так далеко?
Ты принес, принес мне черный ворон,
Руку белую с кольцом...
Затянул до боли печальную, жестокую песню Михаил. Он отыскивал крупные павшие ветви и рубил их на части. Андрюшка перетаскивал готовый хворост в сани.
Вышла, вышла, скажем, на крылечко,
Пошатнулася слегка,
По колечку друга я узнала,
чья у ворона рука.
Это рука, рука мово милого,
Знать, убит он на войне...
— Ох, Мишка, что ты затянул такое грустное, - прокряхтел взбудораженный дед Ефим. Взгляд его, устремлённый за болото, смотрел в прошлое. Нахлынула молодость: натопленная изба, а в ней над потолком скопился сизый дым папирос, казаки-товарищи спорят, горячатся, а потом вдруг взрываются хохотом, а в горнице бабы с детишками набились и стрекочут о своём, о житейском. И сын Петро, его гордость, высокий, плечистый и смелый Петро, собирался на проклятую войну.
И словно о нём продолжил петь Михаил, опуская топор на сучья:
"Он убuтый лежит не зарытый
В чужедальней стороне..."
— Михаил, брось это! - притопнул ногой дед и тряхнул в старческом бессилии бородой, - тяжело тебе на сердце, нутром чую. Говори, что тебя тревожит! Ну?
Михаил закинул за плечо топор, сплюнул, почесал густо отросшую щетину и сказал, глядя на притоптанный снег:
— Тошно мне, батя. Не для такой жизни ты меня готовил. Другим оно, вон, и хорошо, и рады, что на фронт не взяли, привязаны дюже к земле, а мне не мило это всё, словно пылью вековой весь покрылся, заплесневел... Хочу добровольцем на войну. Мочи нет отсиживаться в тылу! Аж-но зудит во мне! - он со злостью потрепал свой тулуп.
Андрюшка, набравший в руки хворосту, смотрел на отца, раскрывши рот.
— А семью на кого оставишь?
— То-то и оно! Пропадут без меня! Аки чёрт бы это всё побрал, распроклятую мою жизню!
Он вновь взял топор и принялся остервенело рубить лес. Щепки летели в стороны: на белый, девственный снег, на притоптанную ими тропку... Жёлтые, с кольцеватыми прожилками щепки падали под ноги деда Ефима, а он подпихивал их валенком и с горечью думал о словах сына, и понимал его, и страшился за Михайлову судьбу.
Дома, когда сели вечерять, дед Ефим взял свой серый, с пятнами узелок, с которым пришёл к ним в мае, и при всех развязал. Там были деньги.
— Хотел вам в смеҏтный час подарок сделать, да видно сейчас время пришло.
Михаил с Маричкой опустили ложки. Дети притихли.
— Звидки у вас стильки грошей, папа? - глухо спросила поражённая Маричка.
Дед Ефим говорил сыну:
— Мать твоя повитухой была много лет, благодарили её по-всякому, в том числе и деньгами. А зачем нам, старым, те деньги? Мы их тратить не умели, вот и накопилось. Тебе же, Миша, вижу я, деньги позарез нужны. Бери!
Он подвинул сыну стопку бумажек.
— Раз долг и сердце зовут тебя на войну, иди с лёгкой душой. Не пропадёт твоя семья.
— Яку ще вийну?! - всполошилась Маричка и вцепилась мужу в рубаху, - Миша! Я тебе не пущу! Чуешь?!
Михаил убрал её руки. На скулах его возбуждённо забегали желваки. Он вдруг просветлел и порывисто встал из-за стола, подошёл к отцу и крепко сжал в объятиях тщедушное тело деда Ефима.
— Ну, батя! Ну, даёшь! Даже не знаю, что сказать!
— Деньги сейчас тратить не обязательно, Миш, - наставлял его дед Ефим, - лучше положи в банк под проценты, Маричке с детьми их хватит, а, когда вернёшься, откроешь лавчонку, как мечтал. У тебя Андрюха вон какой мозговитый, будет помогать.
— Шо ты мелешь, чертяка старый! - вышла из себя Маричка и грохнула ладонью по столу, - приютили на свою голову погuбель нашу! Ой-ё-ёшеньки! Миша, ты никуда не пойдёшь! Нехай забирает эти деньги и едет до дому!
— Папа, не надо, паааапааа! - тащил его за рукав Андрюшка.
Но Михаил лишь загрёб в объятья Маричку и крепко поцелọвал. Она в бешенстве обтёрла губы рукавом и убежала плакать за занавеску. Он всё решил в одночасье. И пусть безрассудно! Пусть его никто не поймёт!
А перед сном они опять пели ту песню, пели все вместе, и возвышался над потолком мягкий, с тревожной слезой голос Марички, которая давно выучила эту песню от мужа:
Он пришёл, пришел сюда с лопатой
Милостивый человек.
И зарыл, зарыл в одну могuлу
Двести сорок человек
И поставил крест он дубовый
И на нём он надписал:
Здесь лежат, лежат с Дону герои,
Слава донским казакам!
В конце января, уладив дела, Михаил отправился на фронт.