8 декабря 1863 года умерла Наталья Николаевна Ланская, урожденная Гончарова.
«Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом»
Пушкин – Н.И.Гончаровой
«Было в ней одно: красавица. Только - красавица, просто - красавица, без корректива ума, души, сердца, дара. Голая красота, разящая, как меч»
Марина Цветаева
«Я влюблен, я очарован,
Словом, я огончарован».
Еще бы, как тут не быть огончарованным! Нет, не просто красавица, а "чистейшей прелести чистейший образец", олицетворение прекрасного, эталон, сконструированный Всевышним специально затем, чтобы смертные уразумели, как должно выглядеть совершенство.
Те, кто видели Наталью Николаевну впервые, застывали в изумлении и не могли отвести глаз, понимая, что это становится неприличным. «Это было как идеальное видение, как картина, выступавшая из пределов действительности», - писал один приезжий иностранец, встретив Натали на прогулке верхом. «Много видел я на своем веку красивых женщин, много встречал женщин еще обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединила бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана, - вспоминал Владимир Соллогуб.- Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши! Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные, даже из самых прелестных женщин, меркли как-то при ее появлении… Я с первого же раза без памяти в нее влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной; ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы».
Воспитанник Пажеского корпуса тринадцатилетний Петенька Бутурлин на балу у родителей, краснея и заикаясь, лепетал с отчаянием в голосе: «Да, Наталья Николаевна, выслушайте меня, не оскорбляйтесь, но я должен был вам сказать, что я люблю вас, потому что, видите ли, теперь двенадцать часов и меня сейчас уведут спать!».
Царь, доводя Пушкина до бешенства, ухаживал за его женой «как офицеришка», по несколько раз проезжал утром мимо ее окон, садился рядом с ней на светских ужинах, произвел супруга в камер-юнкеры лишь затем, чтобы чаще видеть Натали во дворце. («Впоследствии узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и то и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена-красавица и придворная служба пугали меня за него. Все это вместе, по моим понятиям об нем, не обещало упрочить его счастье», - писал много лет спустя о лицейском друге Пущин. Верно, не упрочило).
Идеальное видение являлось не только мужчинам. «Лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением… Это – образ, перед которым можно оставаться часами, как перед совершеннейшим созданием Творца», - писала графиня Долли, внучка Кутузова и светская львица Дарья Фикельмон.
Наряду с необыкновенной красотой все отмечали еще одну особенность Натальи Николаевны: ее удивительную бесстрастность и молчаливость. «На вид всегда она была сдержанна до холодности и мало вообще говорила», - вспоминает Соллогуб.
Как известно, люди молчат по самым разным причинам. Бывает, человеку просто не о чем говорить с теми, кто сильно уступает ему в умственном и духовном отношении, - таких часто называют гордецами. Натали никто и не думал называть гордячкой. Тютчевское «молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои» к ней не слишком применимо: есть подозрение, что скрывать и таить по большому счету было нечего.
«Госпожа Пушкина, жена поэта, пользуется самым большим успехом: невозможно быть прекраснее, ни иметь более поэтическую внешность, а между тем у нее немного ума и даже, кажется, мало воображения», - записывала в дневник проницательная графиня Долли. «Спокойное равнодушие сердца» избранницы видел и сам Пушкин, прекрасно понимая, что Натали выходит за него отнюдь не в порыве страсти: «Я могу надеяться со временем привязать ее к себе, но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться». В самом деле, внешними данными, способными пленить восемнадцатилетнюю барышню, он не обладал, а все прочее – поэтический дар, живой ум, блистательный талант собеседника – скучно и малопонятно. «Рядом с ней его уродливость еще более поразительна, но когда он говорит, забываешь о том, чего ему недостает, чтобы быть красивым, его разговор так интересен, сверкающий умом, без всякого педантства», - пишет Долли Фикельмон. Ну да, наверно, но вслушиваться и вникать в этот разговор – непосильная задача для красавицы, с детства обучавшейся лишь танцам и французскому языку, знать который полагалось лучше своего родного.
Вопреки попыткам советских пушкиноведов доказать недоказуемое, факт остается фактом: Наталья Николаевна мужа не любила. «Что у ней за сердце? Твердою дубовою корой, тройным булатом грудь ее вооружена», - писал Пушкин Вяземскому, когда сватался. Называл невесту «неприступным Карсом», сравнивая с турецкой крепостью, которую долго не могли взять штурмом русские войска.
О «твердой дубовой коре» и «тройном булате» косвенно говорит и то странное обстоятельство, что ни одного письма Натали к мужу не сохранилось. «Вполне возможно, что она сочла нужным их уничтожить», - делают вывод авторы популярного в свое время двухтомника «Друзья Пушкина». Почему же это сочла нужным? Не потому ли, что слишком разительным оказался бы контраст между нежными, полными сердечных излияний пушкинскими письмами («Тебя, мой ангел, люблю так, что и выразить не могу», «Не можешь вообразить, какая тоска без тебя. Я же все беспокоюсь, на кого покинул я тебя!», «Конечно, друг мой, кроме тебя в жизни моей утешения нет») и вялыми эпистолярными опусами «ангела?»
Может быть, к моменту знакомства с Пушкиным сердце Натали было уже кем-то занято? Нет, ничего похожего в литературных источниках мы не найдем. Так не честнее ли было прямо отказать жениху, как сделала предыдущая дама его сердца Аннет Оленина? Такое впечатление, что Наташе Гончаровой было все равно – что воля, что неволя…
Поэзия и вообще литература оставляли ее безучастной. Когда Баратынский спросил, не помешает ли он, если прочтет Пушкину свои новые стихи, она ответила: «Читайте, пожалуйста! Я не слушаю». С той же обезоруживающей откровенностью относилась к творчеству мужа. Говорила: «Господи, до чего ты мне надоел со своими стихами, Пушкин!», когда тот порывался прочитать ей только что написанное.
Но стоит ли упрекать в равнодушии к высоким материям молодую женщину, чье детство прошло в провинциальном калужском имении, а позже под неусыпным оком истеричной и жестокой матери («дочерей своих бивала по щекам», пишет близкая подруга Натали Екатерина Долгорукова), без умных книг, без общения с творческими людьми? Наверно, не стоит. Другое дело, что равнодушие Натальи Николаевны все-таки было избирательным – она, например, быстро поняла выгоды, которые сулят эти в остальном бесполезные стихи. Книгопродавец и издатель Смирдин, приходивший к Пушкину, чтобы купить у него рукопись, рассказывал Авдотье Панаевой о своей встрече с Натали. Пушкин поставил Смирдину условие, чтобы тот всегда платил золотом: «их супруга, кроме золота, не желала брать денег в руки». «Рукопись у жены, идите к ней, она хочет вас видеть», - сказал Пушкин. На пороге ее комнаты гость остановился в нерешительности: госпожа Пушкина стояла у трюмо, опершись одним коленом на табуретку, а горничная шнуровала ей корсет. «Вы не получите от меня рукописи, пока не принесете сто золотых вместо пятидесяти, - заявила Наталья Николаевна, не поворачивая головы и смотрясь в зеркало. - Муж мой дешево продал вам свои стихи. В шесть часов принесете деньги, тогда и получите рукопись». «Что? С женщиной труднее поладить, чем с самим автором? – с улыбкой сказал Смирдину Пушкин. - Нечего делать, надо вам ублажить мою жену; понадобилось ей заказать новое бальное платье, где хочешь, подай денег…». За достоверность этой истории ручаться не могу, передаю только то, что слышала, заключает Панаева. Мы и подавно не можем, и все же рассказ Смирдина, бескорыстного и доверчивого человека, который разорился, выплачивая писателям баснословные гонорары, заслуживает внимания.
Многочисленные недоброжелатели Натальи Николаевны, и былые и нынешние, не могут простить ей волокитства Дантеса, которое в конце концов привело к гибели Пушкина. (О событиях, предшествовавших роковому финалу, можно прочитать здесь). Из воспоминаний княгини Вяземской: «Пушкина чувствовала к Геккерну (Дантесу) род признательности за то, что он постоянно занимал ее и старался быть ей приятным». Добрейшая Вера Федоровна, искренне переживавшая и за Пушкина и за его жену, не то упрощает ситуацию, не то выворачивает ее наизнанку: благосклонно принимая ухаживания молодого ловеласа на глазах света и собственного мужа, Натали, оказывается, просто выражает ловеласу признательность! Подобная куртуазность была бы достойна восхищения, если не знать, что при этом должен испытывать муж.
А знали многие. Сын Вяземской, молодой князь Павел, гулявший в те дни по Невскому с Натальей Николаевной, ее сестрой Екатериной и Дантесом, позже вспоминал: «Пушкин промчался мимо нас, как вихрь, не оглядываясь, и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для меня это был первый признак разразившейся драмы».
Достаточно было одного решительного, не терпящего возражений слова, жеста, взгляда, чтобы настырный ухажер, говоря нынешним языком, «отвял» навсегда. Но Наталье Николаевне этого вовсе не хотелось. «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Будет то же, что было два года сряду», - говорила она, когда Вяземская предупреждала ее, что дело может кончиться плохо.
Трудно не согласиться с Вересаевым: «Близкие, дальние, прислуга – все видели, что с Пушкиным творится что-то чудовищное. Одна Наталья Николаевна ничего не замечала и совершенно не ощущала надвигавшейся грозы. Она могла быть равнодушна к Пушкину, могла его не любить, могла до полного самозабвения увлечься Дантесом, однако заметить-то творящееся с Пушкиным – могла же! Была она не только неумна, но в ней совершенно отсутствовала та женская интуиция, которая чутко схватывает на лету и соображает любое положение».
О «недалекости ума» Натальи Николаевны писала старшая дочь Карамзина Софья. Приятель и сослуживец Дантеса по Кавалергардскому полку Александр Трубецкой, человек сомнительных моральных правил и, как считали многие, также причастный к гибели Пушкина, в своих воспоминаниях высказался определеннее всех: Натали «как набитая дура не умела прекратить свои невинные свидания с Дантесом. Быть может, ей льстило, что блестящий кавалергард всегда у ее ног… Если б Natalie не была так непроходимо глупа, если бы Дантес не был так избалован, все кончилось бы ничем, так как, в то время по крайней мере, ничего собственно и не было…».
И ведь не девочка уже – мать семейства, двадцать четыре года, солидная дама по тогдашним меркам. Хотя вообще-то кружить голову поклонникам Натали научилась задолго до встречи с Дантесом. «Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую ее неосторожность – на балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. Надобно бабенку к рукам прибрать», - писал Пушкин Нащокину. А в письмах, адресованных ей, сквозь шутливый тон проглядывает плохо скрываемое беспокойство: «Смотри, женка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня – искокетничаешься». «Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать – и без денег сядем на мель». «Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства… хоть я в тебе и уверен, но не должно свету подавать повод к сплетням. Вследствие сего деру тебя за ухо и целую нежно, как будто ни в чем не бывало». «Повторяю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. Радоваться своими победами тебе нечего… Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнью мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности…». Нет, не вразумил.
После неожиданной женитьбы Дантеса на Екатерине Гончаровой простодушие Натали – чтобы не уподобляться грубияну Трубецкому, назовем это так – проявилось в полной мере. «Не желая верить, что Дантес предпочел ей сестру, - пишет Дарья Фикельмон, - она по наивности или, скорее, по своей удивительной простоте, спорила с мужем о возможности такой перемены в сердце, любовью которого она дорожила, быть может, только из одного тщеславия». Другими словами, уверяла ревнивого супруга, что назойливый поклонник по-прежнему пылает к ней страстью! А когда Пушкин спрашивал, по ком она будет плакать после дуэли, отвечала: «По том, кто будет убит». Что это – вселенское сострадание, достойное матери Терезы, или поразительное безразличие?
«Пушкин был прежде всего жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя», - писал одной своей знакомой Вяземский. Из письма Софьи Карамзиной брату: «Нет, эта женщина не будет неутешной… Этот ужас отчаяния, под бременем которого, казалось бы, она должна была пасть, умереть или сойти с ума, все это оказалось столь незначительным, столь преходящим и теперь уже совершенно утихло! – а он-то знал ее, он знал, что это Ундина, в которую еще не вдохнули душу. Боже, прости ей, она не ведала, что творит». Действительно, побывав вскоре у невестки, старик Сергей Львович пришел к выводу, что ее сестра Александрина огорчена смертью Пушкина больше, чем сама Натали.
Николай I, заплатив немалые долги поэта, назначил его вдове и детям вполне приличную пенсию и пособия. Тем не менее, зная Наталью Николаевну, некоторые друзья Пушкина беспокоились за судьбу его потомства. Соболевский в письме Плетневу недвусмысленно намекал, что, разорив мужа, вдова способна разорить и детей: «Она добра, но ветрена и пуста, а такие люди в добре ненадежны, во зле непредвиденны. Бог знает что может случиться… Привыкнуть к порядку, к бережливости, к распорядительности она не может… Государь верно даст достаточно на ее содержание, но без прихотей, без роскоши; а она к прихотям и роскоши слишком привыкла».
«Больно сказать, но это правда: великому и доброму Пушкину следовало иметь жену, способную лучше понять его и более подходящую к его уровню», – писала сыну Екатерина Андреевна Карамзина. И правда – может, все сложилось бы иначе, если бы Пушкин, подобно Вяземскому и Баратынскому, связал свою судьбу с женщиной - не только любовницей и матерью его детей, но и другом, единомышленником, советчицей? История не знает сослагательного наклонения, принято говорить в таких случаях, но не верится, что мыслящих людей может удовлетворить эта пошлая псевдоглубокомысленная сентенция. В том-то и беда, что не знает.
И ведь при всем при том ни у кого не повернется язык назвать Наталью Николаевну испорченной, неискренней, злой женщиной. Она, несмотря ни на что, осталась Пушкину верна, дарила ему счастливые минуты и часы, служила источником вдохновения, терпела измены (а они были, были! из жизни факта не выкинешь), исправно рожала, помогала, как могла, в журнальных делах, даже – невероятно! – вроде бы пробовала себя в стихосложении. «Стихов твоих не читаю. Чорт ли в них; и свои надоели», – находим мы в одном из пушкинских писем. Билась в конвульсиях у постели умирающего мужа, поставила памятник на могиле, два года носила траур, выполнила его завет – выйти за порядочного человека, жила тихо и мирно в браке с Ланским, переживала из-за несчастливой судьбы младшей дочери Пушкина, в конце жизни много болела и умерла в пятьдесят один год – совсем рано даже для того времени.
Кажется, с годами она изменилась и если не помудрела, то многое поняла. Презирать Наталью Николаевну не хочется хотя бы из уважения к памяти Пушкина, повторявшего перед смертью, что она ни в чем не виновата. Цветаева, которая считала любимого поэта своей собственностью и ревновала его к жене, конечно, думала иначе:
Счастие или грусть -
Ничего не знать наизусть,
В пышной тальме катать бобровой,
Сердце Пушкина теребить в руках,
И прослыть в веках -
Длиннобровой,
Ни к кому не суровой -
Гончаровой.
Сон или смертный грех -
Быть как шёлк, как пух, как мех,
И, не слыша стиха литого,
Процветать себе без морщин на лбу.
Если грустно - кусать губу
И потом, в гробу,
Вспоминать - Ланского.
Жестоко, несправедливо? Не знаю. Нет у меня ответа. Или, может быть, есть, но не хочу его никому навязывать. А как считаете вы?
Если статья понравилась, наградой автору будут лайки и подписка на дзен-канал "Строки и судьбы". https://zen.yandex.ru/stroki_i_sudby