Бежишь и смотришь на свои коленки, на загорелые пальцы ног, торчащие на сантиметр из сандалий, на мелькание травы, камешков, на трещины в асфальте, срывающиеся с одуванчиков парашютики, летящие вверх.
— Настена, Настя!
Настя любила бегать. Это весело, когда все летит и упругий воздух податливо расступается навстречу. Желтое пятно от сломанной песочницы, вывернутые качели, ржавая, изогнувшаяся кобылицей горка.
— Настена! Настя!
На полинявшей пятиэтажке их балкон был единственный незастекленный — просто покрашенный в синий цвет, с провисшими веревками для белья. Мать стояла и махала ладонью.
— Ма, ты откуда? — крикнула Настена, задрав голову.
— Зайди домой!
— Иду!
Привычные надписи на стенах, кошачий запах и пыльный подъездный холодок. Она взбежала на третий этаж и толкнула дверь.
— Мам, а ты чего так рано?
— Билет поменяла и приехала. Не рада?
— Рада, почему? Боюсь только, ты меня сейчас припашешь.
— Настя, что за выражения? «Припашешь». Это Танька твоя может так говорить, а ты из интеллигентной семьи. Обедать будешь?
— Смотря что.
— Макароны по-флотски. Сварганила на скорую руку.
— «Сварганила»! Мама, что за выражения?
— Стараюсь быть на одной волне. Пошли. Я икру привезла.
— Баклажанную?
— Красную, как ты любишь.
Настена села за стол и осмотрелась. Раковина, где почти неделю лежала грязная посуда, была пустая и чистая. Вернулась мама — и на кухне опять стало уютно.
— Как вы тут без меня, не скучали?
— Некогда было. Отец с утра на дом уходил. Или там ночевал. Я с Танькой на карьере каждый день купаюсь.
— Ясно. Морковку не прополола?
— Прополола, почему? Я ж люблю полоть.
— Знаю. — Мама погладила ее по голове. — Что на лето задали, читаешь?
— Блин, мам, я еще в прошлом году прочла.
— Ты моя умница! Горжусь тобой.
— Издеваешься?
— Ни в коем случае. Восхищаюсь.
— Ну ладно, говори, что надо.
— Отцу поесть отнесешь? Голодный, наверное, сидит. Заодно скажи, что я раньше приехала.
— А что мне за это будет?
— Давай уже, иди. Испеку что-нибудь к вашему возвращению. Чего бы ты хотела?
— Торт-суфле из крем-брюле.
— Губа не треснет? «Зебру» испеку.
Настена тащила вниз по лестнице велосипед «Салют» с привязанным к багажнику эмалированным контейнером, в который мать положила макароны с мясом и кетчупом. Соленый огурец и три куска хлеба завернула отдельно и сунула Настене в сумку. Отец даже макароны ел с хлебом.
Выйдя из подъезда, Настена опять остро ощутила лето. Запрыгнула на велик и понеслась, чувствуя лицом ветер, вдыхая запах истомленных на солнце трав. Теплая, разогретая даль расступалась, разворачивалась полями, холмами, уходила в горизонт, в салатовую дымку, в высокий небесный свод. Вдали торчала полуразрушенная колокольня, нестерпимо поблескивали на солнце перламутровые купола. Кроны далеких деревьев были похожи на брокколи, которую мама выращивала на грядках, хотя ее никто не ел.
Через несколько минут красота перестала занимать Настену. Она задумалась о школе. Начало занятий было далеко, однако мысли о них уже заставляли тосковать по лету. Оно же когда-нибудь кончится, и уедет новый сосед, который приехал сюда на каникулы. Димка. Такой классный! На гитаре умеет играть. Увлекается космонавтикой. Рассказывал во дворе, как самому сделать ракету: фюзеляж из бумаги, целлюлозная стружка и сердечник от лампочки. Танька ей вчера гадала на картах, выпало: «будете целоваться, но он не любит тебя». У Настены даже слезы навернулись. Не любит. Но будете целоваться. Она еще не целовалась ни с кем. Вот бы поцеловаться с Димкой! От мыслей об этом приятно заныло в груди, словно там стоял радиопередатчик и рассылал в пространство волны любви.
Интересно, подумала Настена, действительно ли есть любовь? Или ее придумали как романтичное оправдание, чтобы без стыда думать про секс? Настена уже знала про секс. О нем все ее друзья говорили. Она иногда рассматривала себя голую в зеркале, представляя, как бы это происходило с ней. Тело казалось неказистым: сутулая спина, грудь торчит острыми холмиками, ноги в икрах не сходятся. Танька говорила, что в икрах обязательно соприкасаться должны, иначе кривые.
Наверное, нет никакой любви, думала Настена. Димку, например, она любит или это только воображение? Или мама. Всегда такая усталая. Или отец. Маму как будто совсем не любит, обнимает редко, не говорит нежных слов.
Ей опять захотелось заплакать. Она бы и расплакалась, если бы не увидела на тротуаре Таньку.
— Эй! Ты куда? — крикнула Настена.
— За хлебом. А ты?
— Папе обед везу. Поехали со мной? На обратном пути за хлебом заедем.
— Ладно.
— Садись на багажник.
— Увезешь?
— Ты, конечно, растолстела за лето.
— Дура! Это гормоны.
— Да шучу я, шучу.
Велосипед медленно набирал скорость. Везти Таньку оказалось сложно. «А как бы ты раненого друга на себе несла?» — думала Настена и изо всех сил давила на педали. Два раза руль вильнул, девчонки завизжали, едва не врезались в камень, съехали на грунтовку и дальше с горки легко понеслись, шурша колесами о гравий. Ряд гаражей, болото с зеленой водой, утки, торчащая из ряски кабина трактора.
— Тэ-сорок, — показала на кабину Танька.
— Что?
— Я говорю, трактор Т-40. Отец работает на таком! — крикнула подруга.
— Понятно.
С разгона они добрались до середины крутого подъема, дальше стало медленно и тяжело.
— Слезай. Не увезу.
Пассажирка слезла, и они пошли рядом. Настена, запыхавшись, пару минут молчала. Танька тоже молчала и смотрела по сторонам.
— Как дела? — отдышавшись, спросила Настя.
— Нормально. Мать запила.
— Опять? Почему она пьет?
— Кто ж ее знает? Хочется, вот и пьет. Ей на всех плевать.
— Блин, жаль тебя.
— Ой, да ладно. А то я сама не справлюсь? Выросла уже.
Танька, действительно, выросла. Грудь второго размера, лифчики настоящие. Это казалось Настене удивительным, и она слегка перед подругой робела.
— Прочла «Айвенго»? — спросила.
— Это че?
— На лето задали.
— Не-а.
— А Грина «Алые паруса»?
— Даже не бралась. О чем там хоть?
— Про Ассоль.
— Фасоль? Про Золушку, что ли?
— При чем тут Золушка?
— Ну помнишь, мачеха заставляла перебирать рис и фасоль. Или гречку. Не помню. Моя мать меня гречку заставляет перебирать.
— Нет, Ассоль — это про другое. Про девушку, которая принца ждала.
— Я и говорю, про Золушку.
— Да, похоже, но по-другому. Она была фантазерка. Город ее не любил, потому что она странная, не такая, как все. И ее отец...
— Пил?
— Почему — пил?
— Не знаю, все отцы пьют.
— Мой не пьет. Иногда только выпивает.
— А мой не просыхает. Но самое страшное, когда мать бухать начинает. Я к бабке тогда ухожу в бараки. Ну ты знаешь.
Настене стало неприятно. Она ревновала Таньку к баракам. В районе, который называли «бараки», у Тани была другая жизнь, с блатными пацанами, с сигаретами и пивом, с поцелуями взасос под железнодорожным мостом. Подруга не брала Настену в ту жизнь. «Это не для тебя: ты из интеллигентных. Тебе не понравится», — посмеивалась она. Настена обижалась и решала больше с Танькой не дружить. Однако дружить было не с кем и она мирилась.
Ей хотелось еще поговорить про Ассоль, про любовь, благородство, которое, если верить Грину, все же встречалось в людях. Но Танька бы ее не поняла. Настена молчала и думала, что она та самая Ассоль, которую сверстники считают дурочкой только из-за того, что она любит читать.
Продолжение можно прочитать здесь
Рассказ из неопубликованного пока сборника «Зверинец»
***
Дорогие читатели! Если хотите поддержать меня, можно лайкнуть мой рассказ или оставить комментарий — это помогает развитию канала.
Также можно купить мои уже опубликованные книги Ridero:
Сборник коротких и смешных рассказов «Люба, исполняющая желания»
Спасибо, что читаете и поддерживаете меня!