18 декабря 1819 года родился Яков Полонский.
Когда читаешь воспоминания об известных писателях и поэтах, то, отдавая должное таланту, не без сожаления ловишь себя на мысли: тот не святой, этот не ангел…
Похоже, Яков Петрович Полонский – одно из немногих исключений. Невероятно, но факт: ни один из его многочисленных знакомых - а знакомых у него было пол-Петербурга - не написал о нем ни одного плохого слова.
«Я еще в жизни не встречал человека с душой более чистой, детски наивной, сколько подлостей прошло мимо него, он не замечал их и положительно не верил, что есть зло на свете», - вспоминал знаменитый в свое время писатель Григорович. Примечательно мнение капризного Гончарова по поводу нового журнала «Русское слово»: «Один порядочный человек там - это Полонский, он редактор, а кто еще - никто до сих пор ничего не знает». А вот отзыв драматурга, театрального критика Аверкиева: «Это идеалист чистой воды... с ясной душой, непорочной, как у младенца. Разговаривая с ним, отдыхаешь душой от всего нашего петербургского смрада, словно вешний цветочек нюхаешь». Похожий образ сложился даже у желчного сатирика Вишневского, писавшего под псевдонимом Черниговец: «Безгранично благодушие такого человека. Это, я думаю, один из трех праведников, ради которых еще стоит до сих пор мерзостный Петроград. Як. П. - нежный, прекрасный цветок на нашем болоте. И заметьте: у него и мировоззрение выработалось особо благодушное».
«Сквозь всю зыбь житейских волнений и огорчений чувствовалась в нем какая-то непоколебимая ясность духа, которая так часто сказывается в его созданиях. Она запечатлелась в спокойном, открытом выражении лица и в том обаянии душевной тишины, которое исходило от всей его личности», - писал еще один современник.
Житейские волнения и огорчения, неизменные спутники Полонского, кого угодно могли бы превратить в закоренелого мизантропа и человеконенавистника. Смерть первой жены и сына, вечное безденежье, вынуждавшее зарабатывать на жизнь репетиторством в богатых домах, ушибленная нога, из-за которой до конца жизни приходилось передвигаться на костылях, а в последние годы – надвигающаяся слепота, отнимавшая возможность заниматься любимой живописью. И в довершение всего - десятилетия литературного забвения, нападок критиков, равнодушия публики.
Если душевные качества Якова Петровича – благородство, доброту, искренность, мягкость характера – замечали и ценили все, то его стихи и прозу порой ругали нещадно. Полонского это сильно задевало и стало причиной, пожалуй, единственного недостатка - чрезмерной обидчивости. «Григорьев пишет, что я только и жил в салонах московских бар, - это самое обидное и самое несправедливое обвинение! Григорьев был студентом, во всем обеспеченным, ездил в своем экипаже, на своих лошадях, был маменькин сынок и нигде не смел засиживаться позднее девяти часов вечера, - я же жил без всяких средств, часто не знал, где преклонить голову, ночевал беспрестанно в чужих домах..,» - жаловался он Страхову (о незаурядной личности и несчастливой судьбе поэта и критика Аполлона Григорьева можно прочитать здесь).
В конце жизни, вспоминая об умершем Аполлоне Майкове, таком же, как он, патриархе русской поэзии, Полонский говорил: «Майков был оптимистом и, сколько я знаю, постоянно был самоуверен и почти всегда в одинаково спокойном настроении духа. Я же по обстоятельствам жизни моей был пессимистом и был недоверчив не только к людям, но и к самому себе».
Может, и был он недоверчивым пессимистом, но при этом всегда тянулся к людям и не представлял жизни без их общества. «Он любил чужой шум. Он не был уединен, и внутренний мир его был открыт и гостеприимен, - может быть, и потому отчасти, что он не был особенно глубок», - считал литературовед Ю.Айхенвальд. На знаменитых «Пятницах», которые Полонский устраивал вместе со второй женой, скульптором-любителем Жозефиной Рюльман, перебывали, наверно, все питерские литераторы и многие известные личности. Здесь, за длинным столом с неизменно кипящим самоваром, можно было встретить таких совершеннейших антиподов, как Чехов и обер-прокурор Синода Победоносцев, Григорович и Зинаида Гиппиус. Люди приходили без приглашения, в разное время, но всегда могли рассчитывать на чашку горячего чая, нехитрую закуску, а главное - разговор с интересными собеседниками. «Здесь царила полная свобода, все могли говорить о чем угодно, но никому бы и в голову не пришло болтать здесь о каких-нибудь пустяках, рассказать пошлый анекдот», - вспоминал неизменный участник этих вечеров, писатель и журналист Евгений Опочинин.
Некоторые удивлялись, что хозяева тратят свои не слишком большие капиталы на еженедельные многолюдные приемы. Богатый и практичный Фет, с удовольствием посещавший «Пятницы» друга, скрупулезно подсчитывал: «От четырех и редко до восьми человек обедают у нас каждую среду и воскресенье. Это, конечно, увеличивает стоимость нашего обеда в два раза, от десяти до двенадцати рублей в неделю. Говорю это для того, чтобы сравнить расход с твоею пятницей, на которой разные блага земные уплетают пятьдесят человек, и, считая фрукты, освещение, мясо, торты, чай, варенье, - подобное угощенье при всем мастерстве невозможно устроить менее двадцати пяти рублей, что в месяц составляет сто рублей лишнего расхода. Если это народ нужный, то я умолкаю».
Да, народ был нужный, потому что умный и талантливый. Полонский, умевший ценить чужие дарования выше собственного, с одинаковым радушием привечал и таких литературных мэтров, как Фет, Достоевский, Тургенев, Гончаров, и начинающих авторов. Однажды у него появился 27-летний Чехов, приехавший в Петербург из Москвы по делам. Полонский не знал молодого писателя в лицо, и, когда тот представился, не расслышал его фамилии. Скромный Чехов, на которого никто не обращал внимания, весь вечер молча просидел в хозяйском кабинете. Когда прощались, Полонскому стало неловко и он решил сказать незнакомцу что-то любезное: «Вы меня не забывайте, захаживайте, мы ведь, кажется, и прежде встречались, ведь ваша фамилия Чижиков?» «Нет, Чехов». «Батюшки, что же вы раньше-то не сказали!» - воскликнул смущенный Полонский. Решительно снял с не менее смущенного Чехова пальто и повел обратно в кабинет, где они проговорили до поздней ночи.
Вечная рассеянность Полонского с годами усиливалась и была предметом постоянных шуток. Весельчак Григорович рассказывал знакомым анекдот: «Вчера Яков Петрович, собираясь спать, положил в постель костыль, а сам стал в угол и прислонился».
Настоящее литературное признание пришло к Полонскому лишь в конце жизни, хотя первые его стихи были написаны еще во времена Лермонтова и заслужили похвалу Жуковского. Его творчество объединило два века русской литературы, ознаменовало собой переход от романтизма к символизму, когда в поэзию уже врывались первенцы Серебряного века - Блок, Брюсов, Бальмонт.
Наряду с Майковым и Фетом его раз и навсегда зачислили в лагерь «чистого искусства». Но даже самое далекое от социальных катаклизмов литературное течение не делает совестливого человека безразличным к тому, что творится в бренном мире. Когда после студенческих волнений в Петербурге начались аресты, Полонский написал стихотворение, которое последующие поколения знали наизусть:
Писатель, если только он
Волна, а океан - Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.
Писатель, если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражен,
Когда поражена свобода.
(Интересно, держал ли в памяти эти строки Андрей Вознесенский, когда писал сто лет спустя:
Россия, я – твой капиллярный сосудик,
Мне больно когда – тебе больно, Россия).
Его можно назвать честным тружеником пера – конечно, не достигавшим пушкинских высот, но достойно державшим уровень писательского слова, не позволяя ему скатываться в пошлость, безвкусицу и конъюнктурщину. «Такими людьми, как Полонский, создавалась литературная среда здоровая, а не губительная, питательная, а не растлевающая. Как важно, чтобы были люди, бескорыстно преданные литературе, не зарабатывающие на ней денег, славы, любящие ее, а не себя в ней… Ничего не имея при жизни и ни на что не претендуя, они верно служат делу русской литературы», - писал Д.Гранин.
Лучшие стихи Полонского, на первый взгляд простые и незамысловатые, удивительно мелодичны. Не удивительно, что они привлекали таких гениев, как Рубинштейн, Чайковский, Даргомыжский, Рахманинов. Образы, будто случайно сошедшие с его пера, - костер в тумане, старый дом с высокой темной лестницей, занесенный снегом кривой московский переулок – вызывают в памяти что-то давнее, родное, безвозвратно ушедшее, а потому поселяются в душе навсегда.
Чуковский вспоминал, как однажды стал рассказывать Блоку о полюбившемся с детства стихотворении Полонского, которое заканчивалось такими вроде бы неумелыми строчками:
К сердцу приласкается,
Промелькнет и скроется.
Блок, который, оказывается, тоже помнил это стихотворение, удивился и обрадовался. «Видно было, что любовь к Полонскому является для него как бы мерилом людей», - пишет Чуковский.
А самое известное стихотворение Полонского давно стало народной песней, и мало кто вспомнит сегодня имя ее автора.
Песня цыганки
Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету...
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.
Ночь пройдет - и спозаранок
В степь, далеко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.
На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни:
Как концы ее, с тобою
Мы сходились в эти дни.
Кто-то мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел,стянутый тобой?
Вспоминай, коли другая,
Друга милого любя,
Будет песни петь, играя
На коленях у тебя!
Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету...
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.
Если статья понравилась, наградой автору будут лайки и подписка на дзен-канал "Строки и судьбы". https://zen.yandex.ru/stroki_i_sudby