Картина не для слабонервных: центральная башня, служившая выходом на поверхность, что справа от площади – рухнула, придавив обломками стоявших там долихов, и огромная дыра открыла взору небо. Еще секунда безмолвия и воздух разрывают крики, визги и плач детей, по площади мечутся фигуры, кого-то поднимают, по нескольку человек налегают на громадные куски бетона, отодвигают, освобождая зажатых там долихов.
Но за этой башней, через какое-то время падает вторая. Опять все замирает, выжившие и раненые растерянно смотрят как с диким лязгом и скрежетом она накреняется. Лопаются стекла, высовываются штыри стальной арматуры, и мигая рекламным баннером, словно одноглазое раненое чудовище, зависает над домами и мостовой, но лишь на доли секунды, для того чтобы рухнуть, разбиться на миллионы осколков и замереть, пульсируя фонтаном искр, бьющих будто кровь из раны.
А над растерзанным зданием, круглый, рваный проем, оттуда светит солнце, и облака, словно перышки, безмятежно скользят по яркому небу, и некстати проносится мысль, что когда я сюда попал, было начало зимы, а теперь уже лето.
На этом падения не закончились. Все башни, что до этого поддерживали искусственный небосвод, стремились упасть, и по мере их обрушений, трещина, что появилась ранее – увеличивалась. И стоя на своем двадцать пятом этаже, я понимаю, что люди сносят пирамиды – строения, что как кость в горле у них в последнее время. И еще понимаю, что твердь, что здесь небо, вот-вот упадет.
И хотя я вроде бессмертен сейчас, но все же не хочется оказаться придавленным, ведь наверху, как и здесь, высотные здания, да и слой земли толстенный. «О чем брахи думают? Ведь не бессмертные, свалятся вниз!» - думаю я, выбегая уже из номера.
Захожу в лифт, хоть и опасно, но не опасней чем по лестнице – зато быстрее. Как ни в чем ни бывало, тихо и спокойно он спускает меня, но мне мерещится что слишком медленно, и слишком спокойно. Наконец, первый этаж, лифт стоит, словно думая, выпускать меня или нет, но это секунды что кажутся вечностью.
Фойе. Здесь пусто, будто вымерло все и пахнет гарью. Ноги бегут, будто впереди меня, но на пороге я останавливаюсь, заметив, что в углу, у ступеней, кто-то сидит. Балахон, капюшон, белая рука держит продолговатую пластиковую штуку, похожую на пульт от телевизора.
- Сын? Что ты тут делаешь?
Плечи его трясутся. «Что с ним? Он плачет?» - «Ан нет, смеется!» - разинул рот, и смеется беззвучно:
- Запускаю водородную бомбу! Не такую, как ты подумал, конечно,… тот тоннель, что мы рыли, и из-за которого весь этот сыр-бор, предназначен для установки поливальной машины. А поливать она будет, весь наш подземный город заряженным водородом…
Вдалеке слышится треск и панические крики, я лопочу:
- Пойдем! Скоро произойдет обрушение,… всех накроет!
Он кивает:
- Да! Но к этому времени, все станут бессмертными! – затем встает резко, нажимает кнопку, и из-за стекла двери смотрит на тоннель. Отсюда почти не видно, но где-то на подкорке, ощущается, как выезжают дула металлических шлангов, затем – гул, который перерастает в рев воды. По стеклянной створке катятся редкие капли, и потемнело как в грозу, но через небольшой промежуток времени - капли становятся потоками, и тротуары, и дома, посерели от воды, а долихи забегали, засуетились, но кое-кто уже поднял вытянутую голову и пьет.
- Ты предупредил их? – сын довольно кивает. – Но они не смогут размножаться!
- А зачем? Зачем бессмертным - потомство? Подумай!
Но думать уже некогда, грохот такой, что закладывает уши, и сыпется с поверхности почва. Разлом уже шириной в несколько метров, и по краям его, обгоняя друг друга, ползут трещины-молнии.
- Бежим! – кричу я через шум, а он спокоен, и безразлично отвечает:
- Куда? Без разницы теперь, ты падаешь, или на тебя…
Краем глаза, я выхватываю скипетр, что в его руке, и спрятан под полой балахона, и не успев даже подумать, стрелой, я выпадаю, и выдергиваю его, и отскакиваю подальше. На лице сына, я вижу недоумение, затем ярость, а затем насмешку и через грохот летят его слова:
- Он не работает под землей, ты же знаешь,… и выбраться тебе никак, ведь выходы уничтожены…
Я отвечаю:
- Знаю, но через короткое время, все рухнет, и то, что раньше было сокрыто – откроется, станет поверхностью, и тогда…
Он озадачен, но все еще пытается бравировать:
- И что ты сделаешь? Они уже бессмертны! И ты одумайся, пока не поздно, прими мое предложение… - он пытается убедить меня, говорит, а сам боком, пробирается к выходу. – Зачем? Чего ты добьешься, отец? Для брахов, это будет всего лишь отсрочкой, ведь ты уже знаешь будущее – их ждет страшный конец… гораздо более мучительный, чем тот который предлагаю я….
- Я помню об этом… но, имея в руках скипетр, постараюсь избежать катастрофы, дать людям шанс…
Сын уже у дверей, но не может сдержаться:
- Шанс! Кому? Этим низшим созданиям, которые чуть что, убивают друг друга? И только дай им волю, как тут же они превращаются в садистов, фашистов, террористов? И с каждым витком истории, истребляют себе подобных все более изощренно, и ладно бы только себе подобных, но и планету, свой дом!
- Не забывай, ты один из них…
Он не слушает, прыгает за дверь под водопад:
- Помогите! Он хочет убить меня! Нас всех!
Не ожидал я такого, и вяло смотрю, как долихи опускают поднятые для глотка водорода головы, смотрят на истошно вопящего Фараона и разворачиваются в нашу сторону. Идут. Бегут.
Глаза их, опьяневшие - светятся зловеще, а я стою, скипетр у меня в руках, но сейчас он бесполезен. «Бежать! Надо бежать! Наверх, хотя бы оттянуть время!» - глянув напоследок с надеждой на трещину, бегу. Лифт мне здесь не поможет - он современный, и остановится на любом этаже, где нажмут кнопку. Только по лестнице, а там можно затеряться в бесконечных коридорах и комнатах.
- Ловите его! Держите! – слышу я голос сына, до боли похожий на мой.
Перепрыгиваю через две ступени, и сбился, какой по счету пролет. С улицы доносятся топот, перекрикивания и плеск воды: «Когда же упадет поверхность?»
Как назло, разрушения прекратились, расщелина, словно замерла в ожидании развязки. Двенадцатый этаж, я задыхаюсь, ноги не слушаются, и в ушах гудит – сил больше не осталось. Сворачиваю в дверь с надписью на английском: «Call-centre» - по периметру коридора, стеклянные двери, стены, и перегородки, столы с телефонами и ни души. «Да, что-то я наверное ошибся с этажом!» - но времени выбирать нет, с лестницы слышна погоня.
В конце коридора, я вижу стол и что-то вроде буфета, ныряю под стол, затаился, и сердце бьется так сильно, что кажется только из-за этого стука, меня могут обнаружить. Но шорохи, топот ног, и сбившееся, тяжелое дыхание поднимаются выше, и скоро все смолкает.
Я отдышался и подполз к окну, посмотреть на трещину, дабы понять, когда же все упадет, и в этот момент, сзади на меня навалились. Чьи-то руки придавили к полу, другие выдергивают скипетр, я не вижу напавших, но их двое, и они не настолько сильны, чтобы справиться со мной, но у них преимущество - они сверху, и напали неожиданно. А взор мой, все еще направлен в окно, из разлома сыпется земля и песок, и издали видно, как падает еще одна башня.
Трещины разрастаются, соединяются между собой и с диким стоном и грохотом падают глыбы асфальта, породы и камней, затем в считанные мгновения ухает, трещит, прогибается поверхность, и летит вниз небо долихов. На промокшие здания, на дороги и светофоры, на крыши круглых машин и головы их владельцев, и с открывшегося пространства, бликами играют солнечные лучи, слышатся возгласы, визги, испуганные вопли, шлепки и ба-бах!
Словно кто-то выключил свет. Здание, в котором мы находимся, накреняется под немыслимым углом, так, что радиус обзора сводится к лужам на мостовой, и темнота...
Трещат кости - ищут своего места, гудит низкочастотно в голове, и вроде нет глаза, но я ощущаю, как ткани срастаются, и рождается новый. Темень, лишь зыбкий луч сверху. Я на животе, под завалами. Скипетр, все еще в моей руке, наполовину сжатой под плитой. Под той же плитой зажат долих, без сознания, но синий, и только поэтому, я понимаю, что он все еще жив. Второй - лежит на мне, со спины, и капает мне в правое ухо синей кровью.
С силой дергаю рукой, что со скипетром, но ничего не выходит, рука ни с места.
Тот, что сверху, пошевелился и стонет, я думаю: «Интересно, как мы будем отсюда выбираться?»
Издали, разрезает тишину отчаянный крик, залаяла собака, и что-то шуршит. Лежим дальше. Тот, что сверху, давит на меня, и тяжело дышать, я пытаюсь скинуть его, но бесполезно, на него также что-то давит. У того, что под плитой, выстреливая, трещит череп, и лицо сплющилось, и глаза разъехались к вискам, в сумерках страшно смотреть.
Я кричу. Кричу в луч света, что пробивается сверху, и над нами шуршание, лай собаки и вдалеке отклик: «Молодец! Еще нашел, но сначала этих вытащить надо…» Шуршание удаляется и все смолкает, лишь слышно гулкий равномерный стук – будто набат. Затем шлепки, бормотание, плач женщины, громкий треск, и одиночные выкрики.
Я с ужасом смотрю на расплющенное, синее лицо, и снова кричу:
- Вытащите нас! У меня скипетр, я могу помочь!
Собака лает, но где-то совсем далеко, и на мгновение все стихает, будто покинуто это место, будто забыли про меня, и от этого охватывает паника. Я дергаюсь, выгибаюсь, верещу белугой - злые, нетерпеливые слезы, брызжут из глаз. В луч пролезает металлический острый предмет, закрывает свет, и почти протыкает мне спину.
- А-а! Осторожнее!
Сверху матерятся, этот мат перебивает шум лопастей вертолета, и словно все оживает, возрождается. Звуки голосов, топот десятков ног, смешки и табачный дым. Что-то лязгает, ворочается, бьет и стучит, а я успел только подумать: «Военные!» - как в лицо ударил солнечный свет.
Обломок, что накрыл нас, плавно съехал в сторону, и черное, закоптелое лицо браха, с пыльными усами и белыми зубами из-под этих усов, напряженно вглядывается в темноту, затем человек протягивает широкую ладонь, хватает за шкирку того, что лежит на мне, и с криком:
- Подсоби! – дергает вверх.
Еще одни руки берут за ноги, и моя ноша скрывается за пределы видимости. Второй долих, как и моя рука, все еще зажаты, но дышать стало легче, и я хватаю воздух как рыба, барахтаюсь и показываю усатому, свою проблему. Он угрюмо зыркает, спускается на наш уровень, и увидев моего сплющенного соседа – крестится, и тут же матерится.
Сверху еще люди. Цепляют тросы, прыгают к нам, и помогая ломами, с грохотом отворачивают плиту. Рука моя свободна, но сломана, пальцы, вцепившиеся в скипетр, скрючены и обескровлены, а сам скипетр, покорежен и разбит, точнее набалдашник треснул, и из трещины льется горящая фосфорическим, голубоватым светом жидкость. «Вот и все, такого я не предвидел!» - мрачно думаю я, а деловитые, спорые руки выдергивают меня, и выбрасывают наверх.
Я лежу на раскуроченной бетонной плите, и как заведенный стучу скипетром, в отчаянной попытке запустить проекцию, но он шипит и расплескивается субстанцией, и я уже весь в светящихся каплях, а набалдашник наполовину пуст.
Затем приходит наркоз, туманная отрешенность и слабость, и через дымку застилающую глаза, я вижу, как поднимают сплюснутого, кладут рядом со мной. Вокруг суета и беготня, разрушения и руины, убитые, раненые и военные, все смешалось в бешеном желании ритма, и в этом ритме люди стараются отвлечься, позабыть произошедшее, уйти от реальности хоть на время. И я хочу.
Но разочарование сжимает сердце и тоска от безысходности – хоть плачь, и мысленно я прощаюсь уже с мечтами что-либо изменить, или предотвратить, ведь скипетр больше не работает. А в этой сумятице и разгроме, искать сына – Фараона, так же бесполезно, как иголку в стогу сена. И даже если предположить, что я найду его, и заберу кольцо с диском, не факт что диск тут же сработает.
И я лежу, корчусь от боли, от омерзительного ощущения, когда раны затягиваются, кости срастаются, а кровь бурлит и закипает. Корчусь от нестерпимой обреченности, нежелания жить здесь, в этом мире, в этой интерпретации реальности, да еще и в качестве синего урода – долиха, и не хочется верить, что все потеряно, и выхода нет. «Надо что-то делать, надо бороться,… но что? Как?»
К нам подбегают люди в военной форме, заламывают руки за спину и застегивают наручники. «Кто бы сомневался, что брахи не преминут воспользоваться беззащитностью долихов, и не пленят их? Правильное решение, я бы тоже так сделал!» Ведь точка невозврата пройдена, они посинели - они враги, бессмертны теперь, и кто знает чего от них можно ожидать?
Нас уводят в кучу таких же. Тот, что сплюснутый, выровнялся уже, и смотрит бешено на все происходящее – на меня, на скипетр, а он лежит и по капле выпускает свое содержимое на бетон. И я оставляю его за бесполезностью, и понуро следую к долихам, в полной отрешенности и упадке сил.
******************
Камера на десятерых, причем четверо из них спят и живут на полу. Кормят отвратительно и мало - отношение как к собакам, в довершение, отхожее место в виде ржавого неприкрытого корыта, в углу. Со мной в камере Вано, Фрея в другом месте - в женской тюрьме, в женской камере. Вентиляции здесь нет, отопления тоже, согреваемся только одеялами - благо они теплые...
Так уже пять месяцев, и жаркое, тревожное лето, сменилось уже на позднюю осень, с холодными дождливыми ночами, унылыми серыми небесами за решеткой крохотного оконца, и покорением обстоятельствам.
И вроде мои сокамерники живы, и даже здоровы, благодаря водороду, но ни грамма надежды на выход не осталось, ни грамма их былого высокомерия, и в глазах, что таращатся друг на друга – страх, и ожидание конца. Концом их пугают каждый день, унижают каждый час, и угрозы жизни, каждую минуту. «Кормить вас бессмертных еще, мало вы до этого паразитировали! Скоро всем вам крышка!» - такие вот слова в наш адрес.
У меня же все еще хуже – действие терапии, что получал я, будучи в приемной – закончилось, синева уходила, и вместе с ней, уходило мое здоровье, и что самое страшное – разум.
К чести моих соседей, хочу отметить, что мне выделили кровать, а не бросили на пол, как обреченного на смерть. А Вано, забыв вдруг наши распри и недомолвки, и забыв даже мой нехороший поступок, связанный с Фреей, иногда помогал мне как врач пациенту.
А я чувствовал, что умираю. Чувствовал я это - когда иногда выплывал из пучины лихорадки, и лежа в поту, и дрожа от болезненного озноба. Иногда, я спрашивал Вано, сколько мне осталось: он молчал, лишь пожимал плечами и отводил взгляд. Он не знал.
Его лицо, с огромными, мутными глазами, расплывалось, шло пятнами, дугами, и скрывалось в моем сознании, уступая место другому: веселому, живому - другому Вано, из другой реальности, из того светлого прошлого, где я не находил еще диска, и не подразумевал даже, какой путь мне предстоит пройти.
Меня терзали сновидения, все связаны с ошибками, что допустил я, получив время в свое распоряжение.
Ко мне приходил я – Пришелец, качал вытянутой головой и устало смотрел на меня, с жалостью, но не к моему состоянию, а к тому, что все оказалось напрасным.
Приходила Настя, в самом неприглядном, ужасающем виде: обескровленная, с тряпкой на шее, а в глазах василькового цвета – грусть, сожаление и всепрощающая любовь ко мне.
Приходил царь – Николай Второй, со своей семьей, они перебивая друг друга падали передо мной на колени, тянули бледные, безжизненные руки, и молили: «Гриша, убереги… Гриша, защити… ты обещал!» Но я не Гриша, и умудрился стать причиной их смерти.
Приходил Сеня, приходил Гьяси с сыном, Анхер, со своей головой в потемневших руках.
Приходила Азанет: всегда в разном обличии, разного возраста, и в разном настроении. Она то ругалась, то усмехалась, то жалела, но всегда, при ее появлении, я испытывал жгучее чувство стыда. Стыда за малодушие, слабость, и зависимость от обстоятельств, стыда за безрассудство и моментные порывы, что привели к страшным последствиям.
А порывы эти, всегда были следствием моей жалости к живому человеку, и Азанет понимала это, понимала, что не мог я по-другому. Не умел. Не хотел. И миллионы убитых по моей вине - понимали, они не отходили от меня ни на минуту, я всегда чувствовал их присутствие, но не было в них враждебности, только обреченность и понимание, и прощение.
Миллионы глаз, миллионы тел, миллионы душ...
В этом сумрачном забытьи, в воспаленном, укоряющем мире, где я никогда не оставался я в одиночестве, текли дни. И все реже и реже пребывал я в настоящем, все реже выплывал из сквозящего через сознание омута, а под конец, стал возвращаться в детство.
Все мне чудилось, как бьет тяжелой рукой меня отец, прибивает, будто молотком к полу мою голову, а в сторонке, стоит мать, и шевелит пьяным ртом в бессилии помешать ему. И попеременно, отец трансформируется в сына, и обратно. От этого только хуже. Они одинаково одержимы жаждой причинять боль, жаждой доказывать свое превосходство.
Затем я бегу по пустынной, темной дороге, знаю куда, знаю зачем. К спасению. К отсрочке. Чтобы выжить, найти диск, а потом, когда набедокурю – умереть.
Обидно! И голова болит нестерпимо, и светобоязнь, что нельзя открыть глаз, и парализовало конечности.
Вот доктор. Шепчет едва слышно: «Тот ящичек, что я дал тебе, где он?» «Не знаю, был у Маши, а теперь, где та Маша? Может, погибла давно…» Доктор вздыхает и мотает головой: «Молись!» - и я молюсь. Самозабвенно и зверски, с пеной у рта, как может молиться только умирающий, а мысли путаются, идут вразнобой и собрать их не получается. «А где здесь Бог?» - слова Маши. «А где Бог?» - думаю я, и вспоминаю, что весь свой путь чувствовал Его присутствие.
Вдруг, прохладой окатывает с головы до ног, слышится голос матери и чувствуется запах полевых цветов:
- Эй, как ты?
Приоткрываю слезящиеся веки и вижу Азанет:
- Опять пришла? – я рад, и улыбаюсь ей. – Любимая моя…
Но она тонкой ладошкой бьет меня по щеке, рот перекосило и свело челюсть, но смотрю уже более трезво – Маша!
Она обводит взглядом заключенных:
- Кто согласен сдать кровь? За это – жизнь!
Все лупают глазами и молчат. Не верят. Боятся.
Встает Вано, помялся, потеребил ухо, потер глаз:
- Я согласен, но жизнь нужна не мне…
- Кому?
- Фрее, моей невесте…
Без долгих выяснений:
- Пойдем, вам обоим – жизнь.
Стоящие за спиной Маши охранники подходят и грузят мое обмякшее, истощенное тело на носилки, несут по слабоосвещенному коридору.
Здесь еще и мать - бежит за нами и лопочет:
- Наконец-то нашелся, не разберешь тут, все одинаковые… синие… б-р-р, жуть!
Маша твердой рукой останавливает нас у двери с надписью: «Медсанчасть». Меня укладывают на кушетку, справа ложится Вано - светлым, мерцающим бликом медсестра, вставляет мне в вену иглу с трубкой, такая же у Вано. Наконец синяя кровь ползет живым потоком от него, ко мне, а я углубляюсь в дебри подсознания.
В космос, в квантовый космос, на квантовую планету Земля. Там тоже люди, там всё почти как у нас: есть своя Маша, свой Вано, своя медсестра. Возможно, где-то есть и я. И моя мать есть. Там своя физика и время, и непонятно, имеем ли мы право вмешиваться в их процессы.
Я выныриваю из микрокосмоса, и оказываюсь в нашем. Галактики, планеты, спутники, светила, черные дыры, и меня против воли, затягивает в одну из них. В ближайшую к Земле, она поглощает все на своем пути и растет, судорожно сжимается как бесформенный древний моллюск.
Проглотила меня, как былинку, и я на стеклышке, под микроскопом, и мой приятель – доктор, смотрит в него. Он огромен, и протягивает руку, прося пинцет у своего ассистента, все очень медленно, и гипер огромны они. Ему подают. Доктор берет меня им и разворачивает, и я вижу ассистента. Синий долих, с вытянутой головой и блеклыми глазами – я.
Но доктор сдавливает инструментом мое тело, и не только тело, но и все вокруг – всю планету. Планета трещит и лопается, почва уходит из-под ног. Землетрясение, цунами, разломы, все сдвигается, дома рушатся, деревья падают, оголяя корни, и горят. И я горю. Но мне не больно, только печет, будто изнутри, а черная дыра расползается, и это зрачок доктора.
Слышится голос матери: «Не поздно?» Маша вторит ей: «Не поздно!»
Над планетой сгущаются багряные тучи, и вой множества голосов: «Земля погибает!» И вдруг щелчок: «Стоп!» - на несколько секунд все замирает – люди, с открытыми в крике ртами, обгоревшие деревья, где пламя остановилось в особом, только ему свойственном положении, дома, стремившиеся упасть, зависли в воздухе.
Тишина. Снова щелчок.
Откатывается назад время. Трещины в пластах Земли срастаются, вода входит в берега, в моря и океаны. Люди, словно в обратной перемотке магнитофонной кассеты, бегают задом наперед. Огонь не сжирает, а рождает. Все встает на свои места.
Вот он – Бог! Не дает своему творению погибнуть, дает шанс на исправление ошибок. А реальность меняется, отбрасывает назад столетия и весь прогресс, и все достижения, и вот это уже не город, не столица, а лес и деревянные избы у реки. «Идите по другому пути! Тот путь, вел вас к смерти!»
Щелчок. У самого носа.
Ссылка на начало романа: