2 Дед Ефим был почти уверен в том, что сын его не примет. Прошло 25 лет со дня их размолвки и с тех пор они не виделись. Занесённый самим чёртом в Харьковскую губернию Михаил за две недели стоянки умудрился влюбиться в местную хохлушку и по возвращении домой заявил отцу, что намерен жениться и перевести на хутор жену.
— Только через мой тҏуп! - взбеленился тогда дед Ефим. - Не дам опозорить семью!
— Тогда я уеду, отец! И всё равно женюсь на Маричке!
Со стҏашным скандалом сын покинул хутор и больше ни разу туда не возвращался.
Дед Ефим был старых устоев и свято чтил традиции. Жениться на хохлушках среди казаков считалось постыдным, впрочем, как и на русских. Сам он женился на казачке. Жена была золотом, почти никогда не перечила, деду Ефиму очень редко приходилось её колотить, а после 45 лет она ещё и занятие себе полезное нашла - стала повитухой. Детей у них было много, но в живых остались только зазнавшаяся дочь, да отречённый от семьи сын: все дети умирали почти в раннем возрасте и только самый старший, самый любимый Пётр, молодой и сильный казак, был убuт в войне с турками.
Хоть и не поддерживал связи с упрямым сыном дед Ефим, но через языки людские знал, где он проживает - под Купянском. Кряхтя, собрал дед Ефим узелок с вещами, и на перекладных отправился к Михаилу. Уже в Старобельске старик понял, что никаких пересадок больше не выдержит, поэтому нанял извозчика до самого села Сеньково. Умаялся в дороге страшно. То и дело всплывало в памяти холодное, с надменностью лицо дочери. Эх! Наверно, сам виноват! Как-то не так воспитал он детей. С Мишкой дед так порешал: примет сын али нет, домой Ефим всё одно не вернётся, ляжет тут и помрёт. Да и сил на обратную дорогу больше нет - всю стариковскую труху растрясло по ухабинам, того и гляди рассыплется. Поэтому и не стал писать он сыну, а просто собрал с собой узелок - с концами ехал.
Михаил вспахивал перед посадкой свой большой огород. Лошадь шла вперёд, а он следом вёл плуг. Влажный, пряно-прелый запах исходил от перелопаченной земли, бился этой откровенной свежестью в ноздри. Михаил с детства был неохоч до полевых работ. Вот шашкой махать, по лагерям ездить, бывать на стрельбищах - это другое дело. Хотелось, чтоб кҏовь бурли-и-и-ла-а! (или лавку какую-нибудь иметь, чтоб так не упахиваться, но где ж раздобыть тех денег). И кҏовь бурлила по молодости... Да вот влюбился без памяти, етить твоё налево, пришлось забыть о славном казачьем хуторе. Без Марички жизни не представлял. Да и сейчас не представляет. Ох уж папаня! Ведь можно было всё по-людски сделать! Но отец был упрям, как негашеный плетью бык, а сам он в те времена был горяч и не менее строптив, чем отец.
Вытирая струящийся со лба пот грязным рукавом рубахи, Михаил поднял глаза на дорогу и увидел медленно движущуюся к нему фигуру. Старик ковылял, крепко упираясь на трость, которая концом каждый раз входила в нераспаханную землю. Михаил тотчас узнал его, даром что прошло столько лет - это был отец. Длинная борода, лицо обвислое, сморщенное, суховатая, как и прежде, фигура... Примерно таким он и представлял его в своём воображении. Остановив лошадь, Михаил бросил плуг и не двигаясь, растерянно моргая глазами, смотрел, как приближается отец.
— Ну, здравствуй, Миша.
— И тебе не хворать, отец.
— Что сажать будешь?
— Здесь картошку, там, чуть поодаль, бурак* насеем.
Отец закивал и по-хозяйки оглядел огород размером что то поле.
— Земля хорошая, - заключил дед Ефим.
— Не жалуюсь.
Постояли молча, разглядывая друг друга. Дед Ефим валился с ног и тяжело наваливался грудью на трость, но держался.
— Бать, случилось что? Ты чего в такую даль... И ко мне.
— Примешь отца? - вопросом на вопрос, глядя в лоб сыну, ответил дед Ефим. - Я насовсем к вам, коли примешь. Не справляюсь больше один, сил ни на что нет. Ни воды, ни дров, ни огород, ни состряпать чего - ни на что больше руки не годны. Галка, мать её сẏку, не приняла меня, на неё я обижен сильно, а на тебя обиды держать не стану, понимаю всё - имеешь право... - мелким старческим бисером изливался отец, ничего не тая, говорил на духу, как есть. - Я бы вас шибко не стеснил, по-мелочи помогал бы, по хозяйству, всё, что в моих силах... А нет, так полягу отам в траву, ты за меня не...
Михаил положил руку на костлявое плечо отца и прервал эту слезливую стрекотню:
— Приму я тебя, успокойся. Мой дом - твой дом. Ты мне отец родной, а обиды давно уж забылись. Прости, что не приезжал.
— И ты меня прости, сынок. Прости за всё, - проронил дед Ефим скупую мужскую слезу.
Они обнялись. Михаил осторожно похлопал отца по спине, боялся, что тот свалится, до того он казался ему хрупким. И в чём душа держится? Михаил отцепил с лошади плуг, взял её под уздцы и повёл старика к себе домой. По пути рассказывал о детях. Первые одни девки шли, пять душ, двоих уже замуж выдали, ещё одна сосватана и на летний мясоед назначена свадьба. Ещё Андрюха есть, младшенький, ему 10 лет, смышлёный мальчишка, умный, посещает церковно-приходскую школу.
Поддерживая отца, Михаил пересёк свой небогатый двор. Жили они скромно. Что жена сейчас скажет? Не вспылит ли?
— Маричка! Маричка, ты в доме? Встречай гостей!
*Бурак - так называли свёклу в южных регионах.