Я познакомилась с Лёвой лет в пять. Ему было около двадцати.
До этого мне рассказывали только, что у папы есть младший брат, который болеет и поэтому живёт в специальном доме. Разговоры взрослых о Лёве сводились к кратким тихим вопросам с такими же ответами. Несмотря на детский возраст, я хорошо улавливала печаль старших родителей, переживания отца и страхи матери. Всем было как бы стыдно вспоминать и говорить о Лёве.
Помню, что представляла как ему плохо без родного дома, без мамы и папы.
Подробности я узнала позже, когда повзрослела: Лёва, был младшим из трёх детей – высоким, стройным, голубоглазым. В семье его очень любили, но он всегда был немного странным – слишком задумчивым, а иногда совсем молчаливым. И будучи подростком, в один обычный день, в какой-то тяжелой для него эмоциональной ситуации, Лёва «просто сошёл с ума». Шизофрения. Его поместили в психиатрическую лечебницу, что стало огромным ударом для всей семьи...
В один из пятничных вечеров мы поехали навестить родителей отца. Телефонов тогда не было, да и зачем оповещать тех, кто и так всегда ждёт. Дом, в котором вырос отец, находился в соседней деревне, в двух часах езды на междугороднем автобусе. Было уже поздно, когда мы добрались последним рейсом. Подходя, родители удивились, увидев в окнах свет – обычно в это время старики уже спали. Но оказалось, что дед с бабушкой ждали Лёву, которого им разрешили забрать на выходные и должны были вот-вот привезти.
Помню какой страшной новостью это стало для моей матери. Она заметалась по комнате, схватив на руки мою младшую сестру и стала уговаривать отца вернуться в город. Но была зима, поздний вечер и дом на три комнаты… А Лёва для отца больше был младшим братом, чем опасным шизофреником. И отец отказался.
Уже сквозь сон я слышала, как со скрипом открываются тяжелые двери, как встречают Лёву, повторяя много раз подряд его имя, чтоб обратить внимание. Представляю какой тяжелой была та ночь для моей мамы.
Когда я проснулась утром, в доме мы были втроём. Мама готовила завтрак, держа на руках Ольгу. Лёву, видимо, к тому времени, увели гулять. Мы поели, оделись и вышли на улицу. Мама снова уговаривала отца поехать домой, а он успокаивал, объясняя, что Лёву не отпустили бы, будь он опасным. Видя спокойствие отца, мамино волнение мне было непонятно. Но в итоге они договорились уехать после обеда. А пока мне разрешили погулять. Мне очень нравились глубокие снежные сугробы выше моего роста. Я строила в них проходы, делая лабиринты.
Когда я вылезла из очередного сугроба, мама ушла в баню с младшей сестрой, а отца рядом не было, и я пошла греться в дом. Не знаю, как так получилось, но Лёва оказался в доме один. Я увидела его ещё с порога, через дверной проём комнаты. Он стоял в дальнем углу, у массивного высокого комода, накрытого большой ажурной салфеткой, и смотрел на меня исподлобья, сдвинув брови, немного сгорбившись и замерев. Я видела, что он выглядит иначе, чем другие взрослые, но его вид меня не отталкивал. Помня скупые пояснения матери о том, что с ним произошло, я просто испытывала сочувствие и мне казалось, что все мы должны постараться успеть подарить ему хоть немного тепла и радости за те пару дней, которые ему посчастливилось провести дома.
Я сняла шубку, шапку, валенки и подошла к нему. Он был очень высоким, выше отца, худым и жилистым. Лицо его было вытянутым и в глубоких морщинах, хоть и молодое. Из-под светлых редких усов вперёд выдавалась нижняя губа. Но я смотрела ему прямо в глаза и видела в них тепло. Протянув ему ладонь, я сказала: «Ксюша», он ответил мне не сразу и не очень чётко: «Лёва» и пожал руку. Мы смотрели друг на друга изучающе с минуту. А потом он наклонился, аккуратно взял меня подмышки и медленно поднял выше своего лица, продолжая смотреть в глаза. Мне это очень понравилось, я была счастлива дотянуться рукой до потолка и засмеялась. Его вытянутая вперед нижняя челюсть расслабилась и рот расплылся в улыбке. Он слегка подкинул меня, поймал, шагнул к кровати и аккуратно положил на большую подушку, стоявшую «треугольником».
Я тут же вскочила на ноги, и он снова аккуратно взял меня подмышки, подкинул, снова поймал и опять положил на подушку. И так мы стали играть. Без слов, но нам обоим было по-настоящему весело!
Именно в этот момент, наполненный нашей с Лёвой общей радостью, в дом вбежала моя мать. Увидев меня в Лёвиных руках, она страшно закричала, кинулась к нам и вырвала меня у Лёвы… Он отскочил в прежний угол у комода, виновато ссутулившись и вжав голову в плечи. Мать уносила меня, а я смотрела на Лёву, видя, как он взволнованно стучит пальцами по губам и переминается на месте. До сих пор помню его напуганный, полный непонимания взгляд и слышу это взволнованное дыхание, переходящее в рёв.
Всё моё общение с Лёвой ограничилось, наверное, пятью минутами и больше я его ни разу не видела – так и продолжилась Лёвина жизнь в интернате. Тогда мне очень досталось от матери за то, что я «бездумно подвергла себя опасности» и история с Лёвой надолго забылась. Я до сих пор не знаю представлял ли Лёва угрозу, но уверена, что пока мы играли, он хорошо понимал, что делает и был счастлив, что хоть кто-то общается с ним открыто и непредвзято.
Я вспомнила о Лёве лет пятнадцать спустя, когда узнала от младшей сестры, что отец, заезжая в очередной раз к Лёве, впервые взял её с собой. Лёва, за неимением полноценного общения, к тому времени уже без интереса реагировал на происходящее вокруг, но отец, желая вызвать в нём хоть какие-то эмоции, спросил, показывая на Ольгу, понимает ли Лёва кто это? Лёва медленно повернулся, посмотрел на мою сестру, глаза его наполнились теплом, а губы расплылись в улыбке, и он радостно сказал: «Да, Ксюша».