[04. 10. 2015. На новой глубине раскрывается “избирательное сродство” Блока и раннеренессансной итальянской культуры, ощутимое уже в “Стихах о Прекрасной Даме”, в период “антитезы” (см.: “О современном состоянии русского символизма”), который, как известно, его поездке в Италию предшествовал: даже если формально судить по второму тому, это 1904-1908 гг.:
Ты в поля отошла без возврата.
Да святится Имя Твое!
Снова красные копья заката
Протянули ко мне острие.
Лишь к твоей золотой свирели
В черный день устами прильну.
Если все мольбы отзвенели,
Угнетенный, в поле усну.
Этот “черный день” вспомнится Блоку потом, в самом конце: так он хотел назвать свою следующую, ненаписанную книгу
“…Блок явно не был предрасположен к европейскому Югу; он решительно избирал суровый скандинавский Север и собственную генеалогию возводил к “северным скальдам”, – пишет Ольга Седакова, ссылаясь при этом на стихотворение “Встречной”:
Я только рыцарь и поэт,
Потомок северного скальда…
Генеалогия, когда речь идет о поэте – ответственное слово, и с ним нужно обращаться осторожно: странно было бы так категорично устанавливать генеалогию Блока по этому пропитанному дьявольским ядом стихотворению. Никакой исповедальности, целью которой могла бы быть попытка самоидентификации, в этом стихотворении нет и следа. К тому же генеалогия и творимый поэтом образ, даже когда речь идет о лирическом герое, – отнюдь не одно и то же.
Казалось бы, к словам Ольгой Седаковой и с большим на то основанием можно добавить сказанное в “Ночной Фиалке”:
Был я нищий бродяга,
Посетитель ночных ресторанов,
А в избе собрались короли;
Но запомнилось ясно,
Что когда-то я был в их кругу
И устами касался их чаши
Где-то в скалах, на фьордах,
Где уж нет ни морей, ни земли,
Только в сумерках снежных
Чуть блестят золотые венцы
Скандинавских владык.
Но здесь появление “скал”, “фьордов”, “скандинавских владык”, как, впрочем, и “скальдов” в упомянутом стихотворении, обусловлено саморазвертыванием поэтического целого – “болотной дремы” Петербурга, с которой всё перечисленное сочетается, а вот, к примеру, тосканский ландшафт – нет.
Если бы Блок написал:
Я только рыцарь и поэт,
Потомок Данте Алигьери… –
это был бы уже Игорь Северянин, а не Блок].
[02. 11. 2015. Для уяснения поэтической генеалогии Блока одно стихотворение Тютчева – “Арфа скальда” – важнее, чем вся поэзия скальдов. Значение здесь имеет только традиция, идущая от романтизма].
[11. 12. 2015. Да и претендентов было много. К тому времени, например, Э. Верхарн уже стяжал “европейскую славу и громкое имя “Данта современной европейской жизни” (“Эмиль Верхарн. Стихи о современности <Первая рецензия>”). Так что нужно было становиться в очередь.
Во второй рецензии, посвященной Верхарну, Блок уточняет, в чем смысл этого сближения: “…Здесь разумеется не сила всемирного гения – наше время не рождает таких сил; но если Дантдля нас – энциклопедия средневековья, то именно у Верхарна будущие люди будут справляться, как жизнь современной нам Европы отразилась в искусстве”].
Можно было бы, следуя за Ольгой Седаковой, но предлагая совсем другую интерпретацию, сказать: в письмах Блока из Италии господствуют не эмоции неофита, что-то “открывающего”, а чувства человека, заново перечитывающего хорошо знакомую книгу. Если бы было иначе, всегда искренний во всем и умеющий быть благодарным Блок не стал бы этого скрывать, чему легко найти подтверждения: “Ездил на сутки в Москву, смотрел главным образом Кремль. Впечатлений так много, что лучше передать их изустно…” (письмо А.В. Гиппиусу от 28. 08. 2002 г.).
[02. 08. 2015. Но такой вывод был бы несправедлив, поскольку сам Блок говорит противоположное: “Я очень много пережил, передумал, узнал и понял нового в Италии и Германии” (В.А. Пясту 20 августа 1909 г.). Речь, конечно, о расширении и углублении выработанного ранее отношения к Италии, а не о том, что впервые формируется – на пустом месте.
Утверждение Ольги Седаковой, что Блок “не был… слишком благодарным путешественником”, конечно, поверхностно. Всё-таки он пишет в первом же письме из Италии, что Венеция действует на него “отдохновительно”, и нужно настроить свой слух, чтобы ощутить всю весомость этого слова у Блока. Да и в следующее за этим рассуждение нужно внимательнее вслушаться: “Наконец-то нет русских газет, и я не слышу и не читаю неприличных имен Союза русского народа и Милюкова, но во всех витринах читаю имена Данта, Петрарки, Рескина и Беллини. Всякий русский художник имеет право хоть на несколько лет заткнуть себе уши от всего русского и увидеть свою другую родину – Европу, и Италию особенно”. Что же это, если не благодарность? Это больше – признание в любви. Это слова Блока о подлинной, а не придуманной кем-то его поэтической родословной].
[13. 09. 2015. Путешествие в Италию запомнилось Блоку как один из важных моментов его творческого становления: “После Италии было лето, когда мысль и жизнь были порабощены и сжаты Италией…” (Дневник, 1 декабря 1912 г.)].
[23. 09. 2015. Или более позднее признание: “Я тогда уехал в Италию, где обожгло меня искусство, обожгло так, что я стал дичиться современной литературы и литераторов заодно” (“Памяти Леонида Андреева”, 1919 г.). Кто может знать, на какой глубине совершается чудо претворения жизненных впечатлений в тот внутренний свет, которым проникнуто поэтическое слово больших поэтов? А между тем кто-то разочарован, что не дождался от Блока репортажей].
Вообще Ольга Седакова с трогательной наивной снисходительностью говорит о смутности блоковской дантологии, не подозревая, по-видимому, что в этой дантологии нас на каждом шагу подстерегают загадки. Смутность, если она есть, здесь сродни неоднозначности и неисчерпаемости поэтического образа, но ни в коем случае не “смутность постижения” (Вяч. Иванов), как полагает, по-видимому, О. Седакова.
[23. 11. 2015. Не нужно путать блоковскую дантологию и наше смутное понимание блоковской дантологии].
Очевидно, кого-то ввели в заблуждение слова Блока: “У меня средний ум”. При этом, конечно, забывают другие его слова: “У многих в душе “холодный белый день”, и я часто ощущаю его – и беспредельность своего личного “змеиного” познания” (письмо отцу от 29. 11. 1902 г.). Что с этой беспредельностью делать эрудиции тех поэтов, которых перечисляет Ольга Седакова, противопоставляя их Блоку? “…Эрудицией жизненности не заменишь” (“Н.К. Козмин. О переводной и оригинальной литературе конца XVIII и начала XIX века в связи с поэзией В.А. Жуковского”). [19. 10. 2015. Когда я говорю: тех поэтов, я имею в виду, в том числе, и Вяч. Иванова]. [23. 11. 2015. У Вяч. Иванова и Блока разная степень поэтической призванности, что ли: первый после зимних сонетов заявлял, что он уже не поэт, и это не помешало ему найти себя в новом качестве, а Блок, когда перестал писать стихи, – умер].
[12. 11. 2015. Впрочем, разгадка упомянутого снисходительного пренебрежения, по всей видимости, находится гораздо ближе, на расстоянии вытянутой руки, и, вероятно, связана с критическим отзывом Венедикта Ерофеева о Блоке: “В самом деле, балбес: “Россия заразила уже человечество своим здоровьем” (и это в дневнике 20 фев. 1918)” (ВЕ, т.2, с.324).
Нет, Венедикт Васильевич, это не глупость, а инерция заблуждения, в которую было спрессовано у Блока пять столетий. Вряд ли нам, чья реальная память в большом времени ограничивается десятилетиями, дано понять, какой глубины было это заблуждение, и уж точно никогда не почувствовать, какой страшной была расплата: “Из глубины своего падения он, поднимаясь, достиг даже той высоты, которой не достигали, может быть, и не падавшие, остававшиеся твердыми и зрячими. Но Блок, прозрев, увидев лицо тех, кто оскорбляет, унижает и губит его Возлюбленную, – его Россию, – уже не мог не идти до конца. <…>
Довольно сказать здесь, что страданием великим и смертью он искупил не только всякую свою вольную и невольную вину, но, может быть, отчасти позор и грех России” (ЖЛ, с.61)[1].
Так Блок вырастает до масштабов Данте. Не творчество Блока (об этом отдельный разговор), а сам Блок.
Как же не иметь его в виду, когда пытаешься, как Булгаков, написать последнюю и самую главную правду о России в её страшные годы, не менее страшные, чем те, которые были ведомы Блоку? В нем наиболее полно и выразила себя Россия в ту эпоху: всю свою трагическую сущность].
[1] 08.08.2021. Впрочем, в большом времени, может быть, и не было никакого заблуждения. Но это вполне прояснится не сегодня и даже не завтра. На чем основана наша уверенность, что Блок остался в прошлом? Возможно, это как раз мы еще не предприняли никаких попыток, чтобы приблизиться к нему.
А позволение себе некоторой снисходительности по отношению к Блоку сыграло с Седаковой злую шутку: “Путь вел его к тому, чтобы присоединиться к разрушительному взгляду варвара (“Скифы”, “Двенадцать”)”. Это резюме, завершающее статью О. Седаковой о поездке Блока в Италию, не просто поверхностно, оно неприлично, и комментировать здесь нечего.
Никогда Блок не присоединялся к разрушительному взгляду варвара, напротив, он хотел, чтобы разрушавшие присоединились к нему для созидания того, что виделось ему как самая высокая и благородная цель, оправдывавшая любые разрушения. А когда понял, что это невозможно, сразу отвернулся от них.
