"Дочь, Богом молю, приедь как можно скорее. Твой отец Ефим."
Галина смяла полученную от отца записку и зажала в кулаке. Писал, конечно же, не он - дед сроду не знал ни одной буквы. Помог ему кто-то из грамотных. И что там у того старика? Может, помuрать собрался и хочет завещать ей наследство? Да что ей с того убогого дома, даже представить трудно, зачем ей может понадобиться та косая изба? Вот папаня! Хоть бы сообщил что поконкретнее!
Галина опять развернула клочок бумаги, перечитала. Ладно, съездит к нему, отец как-никак.
В том 1914 году младшая дочь Ефима жила неплохо - муж её стал мелким купцом, дельце своё держал твёрдо и денежка в доме имелась. Был у них и богатый двор, и лошади, и блестящие меха, и вообще полные сундуки добра. Пока муж занимался торговлей, Галина заправляла хозяйством - работников бранила, на чём свет стоит (по делу и без) и считала себя чуть ли не графиней.
Утром следующего дня муж Галины велел дворовому мужику запрячь бричку и занять в ней место кучера. В конце апреля ещё было прохладно. Поддувало. Галина, желая появиться в родном хуторе при полном параде, нарядилась поверх бархатного, тёмно-бардового платья в лёгкий полушубок, нацепила шляпу с перьями, не забыла прихватить с собой и искусно вышитый ридикюль. В дороге Галина порядком упрела, стала браниться и вообще жалеть об этой поездке, но по хутору проехала со вздёрнутым носом и держа достоинство королевы.
Покосившаяся изба отца, как и весь двор, выглядела чуть ли не заброшенной. Уже 10 лет, как отец живёт в ней один. Муж не возымел желания входить внутрь и Галина отправилась в отчий дом одна. Не стучась, она отворила дверь и тут же в ноздри ударил хоть и не резкий, но противный запах какого-то старья, пыли и гнuли.
Дед Ефим сразу услышал звук лошадиных копыт и поскрипывание брички, но не спешил вставать со своей лежанки. Только при виде дочери он закряхтел и принял вертикальное положение - сел.
Галина не видела его очень давно. Отец уже совсем старик. Светло-седая борода, длинная и нечёсаная, нависала над его острыми коленями, выцвевшие глаза выражали беспомощную усталость, а пальцы на руках захватил артрит и оттого они были вспухшими на суставах и искривлёнными.
— Галюня, ты приехала, - улыбнулся дед Ефим, - ну, здравствуй, родная.
— Здравствуй, папа, - сухо ответила Галина и качнула пером на шляпке, - что тут у тебя случилось?
— Да ты присядь, присядь вот сюда, на табурет.
Галина поморщила крупный нос и с той же брезгливостью, с которой бралась за дверную ручку, села на лакированный от бесконечных касаний табурет. Она расстегнула полушубок и расправила платье. Она считала себя выше всего этого, всей этой нищеты и нужды, и не могла простить родителям детства, когда приходилось трудится дни напролёт и ходить чуть ли не с голым зáдом, и завидовать более удачливым девицам. Теперь Галина считала, что вполне заслуженно выбилась в люди, а те, что так и остались голодҏанцами, ни на что больше и не способны и даже милости её не стоят.
— Как вы там живёте, Галя? Как дети?
— У нас всё хорошо, все здоровы. Машу зимой выдали замуж. Дел, правда, по горло, так что ты давай, говори по существу.
— Маша замужем? А мне даже не сказали!
Про то, что можно было и пригласить, дед Ефим уже промолчал. Эту Машу, старшую внучку, они с бабкой растили полдетства, пока делá у дочериного мужа шли не так хорошо и она сама вынуждена была шить на заказ.
— Забыли, замотались. Так что там у тебя, пап? - с нетерпением вновь спросила Галина. Ей хотелось поскорее смыться из этого убогого, запущенного места и попасть в свой привычный уют и комфорт.
— Плохи у меня дела, дочь, - вздохнул дед Ефим, - совсем я стал стар, сил ни на что не хватает: ни огород посадить не могу, ни скотuны никакой содержать, ни воды принести. Даже ведра поднять не могу больше! - приглушил голос дед Ефим.
Тяжело ему признаваться в собственной слабости. Он же мужик! И не просто мужик! Казак! А тут... Совсем одряхлел. Галина вонзилась в него пристальным взглядом и молчала. К чему он клонит? Старик поборол подступившие эмоции и продолжил:
— Зиму еле прожил. Если бы не Прасковья, которой твоя мать передала на старости лет свои знания повитухи, замёрз бы я насмерть прямо в этом доме. Она мне дров носила, стряпала иногда. Благодарная, значит.
Зависла пауза. Дед Ефим надеялся, что дочь сама всё поймёт, но та сидела вся из себя такая нахохленная и строгая, словно набрала полон рот воды.
— Возьми меня жить к себе. Я вас не дюже стесню! Тенью буду! Сил ни на что нет, дочка! Ни на что! – прослезился старик.
Сентиментальным стал. Чтобы он до этого времени хоть одну слезу пролил?! Никогда!
— К себе? – округлила мелкие глазки Галина, - к себе в дом?
— Да, Галя. Приюти отца. Как я когда-то для вас всё делал, от зари до заката рук не покладал… Да знаю, знаю! Тяжко нам было! Но я делал всё, что мог. Сделай и ты для меня хоть малость. Приюти перед смеҏтью, чтобы не издох я тут, как бездомный пёс.
Галина смотрела через грязное окно на улицу. Там сгнивший сарай и серые стебли прошлогодних трав, которые никто тем летом не выкосил. И позапрошлым летом тоже. Она встала и застегнула полушубок.
— Я не могу одна принять такое решение. Ты меня здесь подожди, а я сейчас схожу, посоветуюсь с мужем, и вернусь.
Она быстро вышла, села в свою блестящую чёрную бричку и тут же отдала приказ кучеру везти их домой. Кучер взмахнул вожжами, крикнул "Но! Пошла!" и бричка понеслась к выезду с хутора. Дочери дед Ефим так и не дождался.