Если уж совсем точно, то не Лев, а Лёв.
Так Толстого звали домашние.
Мой профессор, Виктор Георгиевич Одиноков, который первым подробно начал изучать дневники Толстого в Ясной Поляне, потому и Константина Левина называл - Лёвин.
Удивительный был человек мой профессор. Его даже в Сорбонне знали. И в Германии, и в Японии, и в Канаде. С кучей званий, регалий, монографий, хобби (прекрасно рисовал, реставрировал старинную мебель), знаменитых друзей (певцы, актеры, нобелевские лауреаты) - которыми никогда не хвастал. Он сам походил на маленького льва, когда, приподняв плечи, стремительно шел по коридорам нашего лабораторного корпуса, слегка вывернув стопы. На лекциях мы сидели, не сводя с него глаз: он, как факир, такое выделывал с текстами и литературными теориями, что мы с нетерпением ждали - кого же он вытащит из шляпы на этот раз?
Он научил меня читать. Анализировать. Думать. Выходить на разбор текста как на бой с быком. Как на охоту. Игру. Авантюру.
A тут я, не в первый, кстати, раз, вижу статью какого-то литературного обозревателя с немаленькой аудиторией, которой он подробно рассказывает, почему Толстого Льва Николаича ему читать скучно, и вообще никакой он не гений (узнаю брата Колю!), а довольно-таки посредственный писатель.
Во-первых, Лев Николаич грешит употреблением французских слов. И даже фраз. Да чего уж там - его герои целые страницы писем друг другу строчат по-французски. Гильотины на них нет! И приходится отвлекаться от сюжета, лезть в сноски за разъяснениями.
То же и с разными устаревшими понятиями: все эти армяки, токи и прочие бланманже. Пока поймешь, что куда пристегивать, уже нить потерял. Предложения, опять же, длинные, никакого ритма. Иной раз читаешь, читаешь, уже засыпаешь, а ничего не происходит. Нет действия! Нет ритма! Одни рассуждения. И чего было делать из Толстого культ? Да еще в школе изучать.
Вот с последним соглашусь, скрепя сердце. В школе мимо меня прошли все эти Платоны Каратаевы, бездонное вечное небо над Аустерлицем, псовая охота и мысль народная. Запомнился только первый бал Наташи Ростовой. Платье, туфли, все дела.
По-настоящему интересно читать Толстого стало около тридцати: любовь, выбор жизненного пути, семья, честолюбивые устремления (может, ну их?), дружба, коварство (подлец Курагин), химия (а гори оно все), страхи... Смысл жизни, которого нет, ищи не ищи.
Последние страницы "Войны и мира", где Толстой орлом парит над странами и народами, я всегда пропускаю. Мне, простой русской бабе, оно ни к чему. Хотя, как филолог я понимаю, что это дань Виктору Гюго, Стендалю и вообще французскому роману, который во времена юности писателя служил всем словесникам литературным образцом.
А вот "Анну Каренину" читаю от первой страницы до последней. В этой книге трудно не увязнуть: Толстой писал ее в тяжелейшей депрессии, и вся она - попытка выйти не в окно, а обратно, к жизни. И это ощущение, возникающее между строк, где-то над текстом, захватывает.
Очень модно нынче обсуждать главную героиню на разные лады, в духе мыльной оперы. Мол, мог бы быть другой сценарий, а она - стервь, дура, эгоистка, раба страстей, плохая мать, неблагодарная жена (нужное подчеркнуть) - не сумела, не смогла, не оправдала. Особенно живо обсуждают те, кто роман читал давно и не помнит, а вот голливудскую экранизацию, где мужа играет Джуд Лоу, смотрели. И я их понимаю: ну какая женщина в своем уме бросит Джуда Лоу? Действительно, только полная дура.
Про Анну Каренину я обязательно напишу. Что я - рыжая?
Ho сейчас мне просто интересно, почему литературный обозреватель шарахается от Толстого, как черт от ладана?
Тут причин может быть несколько.
Может, он фанат Достоевского. Я давно заметила, что они к Толстому не очень. Оно и понятно: уж очень разный стиль и подача. Энергия разная. Ритм. Образы. Короче - тут или "Спартак", или "Динамо", другого не дано.
Во-вторых, когда Толстой начинает поучать и читать мораль, человек нервный и обидчивый не выдерживает и уходит, хлопнув книгой.
Ну, и главное: если вы не любите Толстого, значит, вы просто не умеете его готовить. И себя тоже. Чтение - очень сложный процесс. Мозг работает в полную силу, там такие сложные механизмы включаются - аж страшно. Текст диктует читателю ритм восприятия, мы невольно, неконтролируемо задерживаем дыхание в конце периода, длинного предложения, абзаца. Дело осложняется тем, что y Толстого очень мало выпуклых деталей, которые цепляют глаз. Без подготовки могу вспомнить только солдат, которые под конец утомительного перехода, мучимые жаждой, бросались к луже и "выпивали ее до грязи". Это вам не Платонов и не Довлатов - вот у тех выпуклых ярких деталей хоть ложкой черпай.
Помните, профессор Преображенский в "Собачьем сердце" поучал своего молодого коллегу: нужно знать не только что есть, но и как, и что при этом говорить? С книгами примерно то же самое: иные хорошо идут на пляже, во время летнего отпуска, а какие-то лучше читать в поезде, от первой станции до последней. Есть книги для бессонницы, а есть - для чтения на сон грядущий, пару страниц перевернул и отложил до завтра.
Я читаю Толстого в деревне, на зимних каникулах. Когда никуда не спешишь, маятник жизни замедленно движется от завтрака к ужину, и сердце бьется спокойно. Давно знакомые герои привычно танцуют от страницы к странице: любят, страдают, пьют чай, варят варенье, путешествуют по Италии и катаются на коньках.
Живут, cпасибо Льву Николаичу. Ну, и мы как-то.