Что такое муки творчества? Какого они цвета? И что значит творить?
Сегодня публикуем рассказ Прохора Торбина «Маленький подвиг» — о том, каково идти по пути сочинения, и о том, при чём здесь Вячеслав Бутусов и песня «Шар цвета хаки».
Как-то холодно с утра. И безупречно чистое небо стелется над головой, придавая ей оттенок седины. Рядом с ним, а может, как говорят учёные — в миллионах километров от — светит солнце, просверливая дырку в центре моих не менее безупречно прозрачных глаз. Это не объяснить обычной зимой. Это точно что-то значит. Впрочем, за такую железобетонную логику меня когда-то заставили извиняться перед учительницей окружающего мира. Долгая история: у меня слишком сильное идейное влияние на людей. Я вырос и сижу сейчас на кровати, на коленках у меня лежит он — синтезатор Артурия, подаренный братом Артуром. Артур и я давно договорились об этом презенте, и, будучи белым, он мне сразу не понравился (это не про Артура, а про Артурию). Я в итоге перекрасил его в чёрный. Кто поспорит, что блэк-метал лучше, чем вайт?
С — Вм — Ем. Потом снова С — Вм — Ем. Так я плавными движениями рук заканчивал мелодию куплета, который уже вечность циркулирует по голове. Эта пульсация говорит мне о войне, но нерешительно, украдкой, и я слышу её вдали. Она, наверное, слышит меня, мне бы очень этого хотелось. Продолжаю, втаптываю пальцы в белые и чёрные следы — C — Em, а потом снова C — Em. Вероятно, это можно назвать стокгольмским синдромом, иначе моё увлечение мелодией непонятно. Убеждён, продавец в музыкальном магазине, на словах испытывая ненависть, всё равно тешит себя надеждой снова услышать из дрожащих рук новичка ту самую Smoke on the Water. Знает ли кто-то, что там ещё есть Fire in the Sky.
Убеждён… любимое слово диктатора. Больше всего стоит бояться людей убеждённых, ведь убеждаться нам запретили ещё французские философы в XX веке. Мыслить надо оттенками, и даже моя любимая Артурия не полностью чёрная, а цвета Pantone 419. Всё описываемое мной настолько же беспричинно и сложно для описания одним предложением, как и происходящее вокруг. Не стоит даже пытаться: начнёшь с холодного утра, а уже через два абзаца перейдёшь на пантоны. Дурость. Возможно, даже придурость. А на следующей странице вообще будет про кал, но я запрещаю вам это запоминать. Марш, марш левой.
Безнадёжная толпа шагает от ноты до, постепенно повышая градус и доходя до си, которую далеко не все смогут вытянуть. И вроде дальше снова до, и снова можно выдохнуть, набраться сил, но слышно гарь, и начинаешь подозревать. Эта до будет ещё выше на октаву, и добраться до следующей си не сможет почти никто. На пепелище стоит лишь Уитни Хьюстон. Дотянула. И всегда будет нас любить.
Вернёмся в комнату.
Всё по новой, холодное утро осталось тем же самым. Только небо на этот раз было безупречно чёрным. Видно, кто-то решил таким его сделать. А солнце ощущалось, как дыра в тёмной бумаге, создающая дух детской неловкости. Ведь хочется попросить новый лист, и тебя обязательно поругают за порчу старого. Да хотя бы просто заглянуть в эту дырочку, посмотреть, что за ней скрывается. Может, это и правда дыра, и от солнца уже ничего не осталось. А на фоне — крик из видео той эпохи, когда мы могли смеяться. «Проебали» — твёрдо и чётко. Этот звук долетит до солнца (при условии, что солнце равно дыре, а вакуум — это фикция) через тысячи часов. За это время, скорее всего, успеем проебать что-то ещё. Однако есть у этого плюс. Если спасёмся, то хотя бы пороками, а не добродетелями.
Мне в голову часто приходят отсылки к школе. Это заметно, верю. Самому сложно понять, почему. С другой стороны, школьные годы занимают половину всей моей жизни. При выборе воспоминаний шанс попасть на них — целых пятьдесят процентов, а бегло просматривая линию такой юной жизни, пренебречь этими годами невозможно в принципе. В критические моменты особенно часто наружу просачивается тот самый образ дома на набережной. Поэтому давайте остановимся на семидесяти пяти процентах. За жалкие пять минут можно перелопатить всех друзей, богатых знакомых, которые могли позволить больше, и даже девушек, которые не могли вынести силу твоей эмоциональности. В конечном счёте всё равно понимаешь: ни один из путей заведомо не приводит тебя к спокойствию. Я снова провожу пальцами по C — Bm — Em, и лучше быть уже не может, но чего-то всё равно не хватает. Ведь только вернувшись обратно к C, к тонике, ты почувствуешь, что пройденный путь, который мог начаться откуда угодно, будет иметь смысл.
Опускаемся на тональность ниже. На войне никто не говорит фальцетом. От неба уже буквально воняет торфом, но цветом оно скорее напоминает болото. Солнце чёрное, глубокое, и, если в него подуть, можно услышать небольшой свист, как в дуле ствола. Этот кто-то, свистящий с того конца, кто вечно рвёт в атаку, давно бы разрушил всю финансовую систему мира, если бы приметы могли сбываться. Представьте разрыв шаблонов, который испытала кошка в Англии, перебежавшая дорогу русскому иммигранту. Так в приметах разочаровались кошки, за ними — домовые, и только разбитым тарелкам уже никто, кажется, не поможет. Но мы помянем их здесь.
Во время этого псевдоисторического пассажа из неба раздаются аплодисменты и валятся ленточки. Одна длиннее, другая короче. Бесконечные дома на набережной с их бесконечными Лёвками и Глебовыми. Моя лента, про которую я, кстати, вам только что рассказывал, тоже там летает рядом с незнакомой лентой какой-то просто поразительной длины. Настолько огромной, что она тянется прямо до Букингемского дворца. Вроде бы она розовая, с бантиком. Место для пальцев постепенно заканчивается, и подыгрывать этой мелодии басом я уже не могу. Держись, моя богиня виртуальная, нам осталось совсем немного. Вторая рука теперь просто гладит этот загадочный инструмент, который всего каких-то сорок лет назад заметно снизил зарплату всех рок-н-ролл-бэндов.
А ещё, о каких «вы» я постоянно говорю? «Вас» нет, запомнили? Вас давно уже нет.
Тут происходит то, что, наверное, и должно закономерно происходить. Мой нескончаемый бубнёж остановлен. Возможно, даже мной самим, потому что не терпится наконец перейти к действию. Однако запомните (перед этим ещё запомните, что вас всё-таки нет): у каждого действия должна быть разумная причина, иначе вы безумец. Я лично надоел сам себе. Поэтому мной было принято решение отрицательно повысить себе слух и перестать слышать в принципе. Болотно-колорадское небо лопнуло и теперь летит со скоростью света (шутка — конечно, со скоростью неба) вниз. Его внутренностями, как оказалось, были слова. В этих словах было столько смысла, разбившегося о человеческую лень, принявшую их сразу близко к сердцу. Они не выстраиваются в строгую линию, и преемственности между ними нет, ведь это прерогатива людей, их произносящих. Мы те твари, что спалили это небо! Мы создали болото, ура! А я довёл его до адского «бам» своим трёпом про котов и философов. Винить здесь больше некого, да и что вообще значит «здесь»? Надо идти убираться и прихватить вместе со своим мусором кучу повторяющегося хлама, который разбросали другие за всю жизнь. Именно этому меня учила мама, и пусть когда-то мне было ужасно стыдно за всеми убираться, то сейчас… Если честно, не меньше.
Я всё ещё ничего не слышу, но музыка продолжает играть внутри. Выхожу на улицу с лопатой, почти как Скала Джонсон в том самом фильме. Но только с лопатой, конечно. Весь этот устаревший хлам, эти изразавразные обсуждения я собираю двумя руками, выкидываю так глубоко, прямо в то место, где за одно движение воображения я выкопал яму к ядру Земли. Каждое бесформенное высказывание и лишённое всего прекрасного мнение вечно загнанных страдальцев и их ничем не загнанных героев я выкидываю в эту яму. Это мог бы быть конец эпохи, в которой хотелось говорить, но не хотелось думать, если бы я сам сейчас не занимался проигрыванием старой мелодии в новом аккомпанементе. Тоже ведь попался в эту ловушку, будем честны.
Весь покрытый зеленью, абсолютно весь. Конечно же, это зелень из этого бесконечного болота, и воняет она, как кал, но, господи, как же круто я выгляжу с этой лопатой. Именно с неё я хочу начать новую эпоху, хотя бы для себя самого. Я продолжаю идти дальше и напеваю у себя в голове: «Марш, марш левой! Я не видел толпы стройней, чем толпа цвета хаки». Хаки отныне не цвет марша. Хаки — это цвет кала, которым он нас покрыл, отправившись глубоко в недра пиздеца. Вместе со всеми пошлыми метафорами о себе. И снова: «Я не видел картины дурней, чем шар цвета хаки».
Утро. Конечно же, утро. В другое время здесь просыпаться не привыкли. По радио играет старая песня «Наутилуса», в которой что-то поётся про шар и его короткую историю. Что было во сне — не вспомню, и вы не подглядывайте. Да, можете выдохнуть, «вы» снова появились. Сказать мне больше нечего, поэтому просто проследуйте со мной до конца этого утра, и мы разойдёмся, как обычно это делали, как всегда.
Свистит наш заржавелый чайник, за ним хрустят кажущиеся деревянными галеты. Кто-то травит шутки, кто-то рядом травит жуков за плинтусом. Последняя юрисдикция химического оружия. В крошечной казарме, где зимним утром мы дружно надеемся, что это утро всё-таки не последнее. Артурии рядом нет, но есть гитара, и та классическая. Перефразирую известную фразу и скажу, что если третью мировую мы проведём синтезаторами, то четвёртую начнём уже обычными гитарами. Великое возвращение к аналоговому звуку. Только для избранных. Так вот, одна из шуток была такой:
— Где и днём и ночью светит солнце.
— На луне!!!
— А вот и нет. Дам подсказку. Это место предоставлено само себе, и люди до сих пор сомневаются, бывал ли там кто-нибудь.
— Так на Луне же, ну…
— Нет, даю последнюю. Она недосягаема для обычного человека. Люди потратили кучу усилий, чтобы попробовать добраться туда.
— Блядь, да как не Луна.
— А вот не Луна. Хочешь узнать, что?
— Что???
— Голова Вячеслава Геннадьевича Бутусова. А теперь — марш, марш левой!
С вышенаписанным не стоит делать ничего, только забыть и сделать выводы. Отсылки, юмор, дурость, придурость — приметы прошлого. Подумайте получше о новом времени, когда встанете на его порог. А пока — марш, марш левой. Помоги нам, Христос. Помоги, Суперзвезда…
Рассказ — финалист конкурса рок-прозы «Гроза».
Редактор Никита Барков
Другая современная литература: chtivo.spb.ru