***
Мы втроём смотрим фотографии Вилли. Верней, смотрим их только мы с гномом. А лейтенант иногда бросает на фото беглый взгляд. И что-то спрашивает. Или просит отложить снимок в число тех, которые он хочет забрать с собой. Интересуют его большей частью «парадно-портретные» фото. Те, где ребёнок мой снят крупным планом, смотрит прямо на фотографа и улыбается. Таких фоток совсем мало, и мне их не жалко: на них мой мальчик совершенно не похож на себя. Ой… а ведь полицейский про это не знает! Я торопливо шарю среди фоток, и вытягиваю одну. Протягиваю ему:
- Вот. Он – вот такой.
Вилли на этом фото снят почти случайно. И он не позирует. Не изображает из себя «хорошего мальчика». Это у нас с ним игра была такая: «Чик-трак, Вилли! Я заколдовываю тебя в очень хорошего мальчика!». И ведь действовало же… жаль, что не больше, чем на 3 минуты.
Лейтенант смотрит на фото. И встречает взгляд очень прозрачных, очень зеленых, и очень недобрых глаз. Мальчишка на фото немного опустил голову, и глядит из-под упавших на лицо мягких белесых прядей-завитушек. Но нет в нем сейчас ни грамма детского очарования. Это зверенок, обманчиво-расслабленный и замерший. А на деле – каждую долю секунды готовый к смертоносному броску.
Я вижу, как дрогнули брови лейтенанта. Как непроизвольно напружинились нижние веки, делая глаза уже. Так не смотрят на детей. Так – только на возможного противника. И я устало поясняю:
- С ним с трех лет и ни дрался никто. Мамаши своих цыплят на руки хватали, едва нас завидев. И я их понимаю. Вилли ведь не умел драться «понарошку». На любой толчок, любую насмешку отвечал так, словно его убить попытались. Ни одна стычка не обходилась без крови. Да еще какой крови…
…Кровь скатывается по подбородку темноволосого мальчишки, который на голову выше Вилли. И года на два старше. И он ревет, размазывая кровяные капли по разбитым губам. Часто, глубоко всхлипывает. Рубашка тоже все уже в крови. И его руки. Крови так много, что мне становится дурно. Но ладно – мне. А каково матери это мальчика? Она смотри на меня расширенными, остановившимися глазами: «Да он… просто монстр! Выродок!»
Я успеваю схватить Вилли за руку. Потому что он бросается и на нее. Сразу. Молча. И его рука сейчас – как поводок у собаки. Натянута до отказа.
Они уходят, причем мальчишка продолжает голосить на всю улицу. И частые клюквенные капли крови впечатываются в белы-белый снег… Зима. Я притягиваю к себе своего воинственного сына. Приседаю перед ним на одно колено, и начинаю этим самым снегом оттирать его щеки, губы, подбородок… он тоже весь в крови – нос стремительно синеет и опухает. На еще сбиты костяшки рук. Так часто бывает после драк у подростков и мужчин… но никогда – у детей.
- За что ты его? – спрашиваю шепотом. Осторожно-осторожно, словно вывинчиваю взрыватель из мины. Одна неверная интонация – и все. Взорвется.
Но нет, вроде обошлось. Шмыгает распухшим носом. И тоже шепчет – в ответ:
- Он сказал, что я ублюdok.
Я вздрагиваю от слова, как от пощечины. Мне хочется прижать мальчишку к себе. Закрыть от всего мира. Но делать этого никак нельзя. И я делаю тон равнодушно-споскойным:
- А ты знаешь, что значит это слово?
Сопит снова. Отводит взгляд. Нет, он не знает. Но догадывается, что это что-то обидное. И я продолжаю, все так же небрежно, как о пустяке:
- Это значит, что один твой родитель знатного… - я осекаюсь, и пытаюсь объяснить «на современном языке»: - …ну, богатого, значит, рода. А другой – бедный. И нечета ему. А еще то, что они не в браке. Грубое слово, противное. Фу так говорить. Но, по сути, ничего ведь такого, а? лучше папа-король, чем папа-алкаш, ты как думаешь?
Мой ребенок, давно уверовавший в то, что его папа именно Король (да-да, вот так – с большой буквы) мысленно взвешивает все «за» и «против» и неохотно кивает. Смотрит в след своему противнику:
- Но это не его дело. А скажет еще – и не так получит.
Не могу не согласиться, что в чем-то он прав. И вздыхаю. «А еще этот ребеночек не сам выдумал словечко. Значит, слышал от мамочки. Вот гадина…»
Легкое покашливание Вениамина Анатольевича вырывает меня из воспоминаний. Гном протягивает мне еще одно фото. И тихо говорит:
- Нет. Он – такой.
И так весомо звучит эта фраза, что я безоговорочно верю: он прав. Он, вообще не знавший моего сына! Пальцы дрожат, принимая глянцевый листок. И… я замираю. Потому что я не делала этого фото!
На нем Вилли сидит в траве, почти утопая в белых шариках одуванчиков. Летучие семена запутались в его волосах, прилипли к носу и щекам. Его глаза – цвета лета и травы. Они широка распахнуты, и это глаза совершенно, абсолютно счастливого человека. Обеими руками мой сын прижимает к себе толстолапого щенка, похожего на плюшевую игрушку. А тот, не менее счастливый, лижет его лицо.
Лейтенант медленно переводит взгляд с одного снимка на другой. Потом смотрит на меня. И я впервые вижу в его глазах что-то человеческое. Кажется… он ощутил мое мальчика. Вилли для него теперь не только набор данных: рост, вес, цвет глаз. Не только строчки моего заявления. Вилли стал для него реальным человеком. Пацаном, попавшем в беду. Я медленно выдыхаю. И почти верю: вот теперь мы найдем его. Потому что ищущий наконец-то понял, кого он ищет.
И за этими мыслями я совершенно забываю про то, что никогда не видела этого щенка. И никогда не делала этого фото.
***
И вот я снова стою на холме. Ладонь лежит на теплом боку камня. Лейтенантик мой что-то обсуждает с другими полицейскими. Они машут руками, спорят. Но я их почти не слышу. Словно меня накрыло стеклянным колпаком, отсекая внешнюю суету. И их голоса. И надоедливый шорох желтой ленты о траву. В некоторых местах это «ограждение» уже порвалось, и обрывками играет ветер, треплет их. Это почему-то вызывает ощущение, что скоро осень. Да и так – скоро. Август же.
Поддавшись неожиданному порыву, я прижимаюсь к камню ухом. Вслушиваюсь. Вполне уверенная, что ничего-то я не услышу. Но… это похоже на то, как в детстве я прижималась ухом к старенькому радиоприемнику. Звуки. Они ни на что не похожи. Но – они есть. Шорох... тихий треск... какие-то толчки, похожие на мерное биение огромного сердца. И - детский счастливый смех. Едва уловимый, на самой грани «Мне кажется, я придумала это!». Моего лица что-то невесомо касается. Порыв ветра? Легчайшая ткань наряда эльфийского короля? И приходит ощущение сказки. Сама не понимая, что делаю, я шепчу:
- Вилли! Вернись ко мне, Вилли!
Произнося это я уж конечно ни на что не надеюсь. Прошло три дня. Очень, слишком много! Особенно для моего мальчика.
Поэтому детский крик сбивает меня с ног. В буквальном смысле. Я сижу на земле, неуверенно, как слепая, ощупывая ее одной рукой. А другой - прижимаю к себе тонкое детское тельце в истрепанном матросском костюмчике, совершенно потерявшем белизну.
- Мама! Мамочка! Мамусечка моя!
Вилли не шепчет. Он вопит на всю округу, обхватив меня за шею так, что дышать почти невозможно.
***
- Там никого не было у этого камня. Откуда же взялся ребенок?
Лейтенант перекладывает на столе ручки, бесцельно меняя их местами. И да - он спрашивает это уже не в первый раз. А я снова не знаю, что ему ответить. И лишь тревожно поглядываю на часы. Вилли остался дома, с моим новоявленным личным врачом. Ну, с тем самым гномом. Они там весело во что-то играют, а я не видела его уже час! Целый час. Это до ужаса много.
- Главное, что он все же нашелся, да? - Выдавливаю я, наконец, из себя. Нельзя же вечно молчать.
Полицейский неохотно кивает, ничего не говоря. И я уточняю с надеждой:
- Я уже могу идти?
Новый кивок.
«Прощайте!» - хочется сказать мне. Но я сдерживаюсь. И вежливо говорю:
- До свидания.
(Продолжение следует)