***
Ночь. И я нервно курю на балконе. Делаю короткие, быстрые затяжки. Словно куда-то спешу, и хочу скурить эту сигарету как можно скорее. Но, на самом деле, спешить мне не куда. Вилли спокойно спит в своей кроватке, прижав обеими руками к себе игрушечного медвежонка. Светлые волосы разметались по подушке. Его можно с ходу снимать для рекламы чего-нибудь, где будет уместна строчка: «Здоровый ребенок - спокойный сон!»
Да, теперь у меня есть время спокойно выспаться. Или покурить. Или заняться чем угодно еще. Прошел уже месяц, а истерики больше не повторялись. Мой ребенок теперь самый милый, самый улыбчивый и самый послушный в мире.
Из прошлых привычек он сохранил только одну: подолгу стоять у зеркала, вглядываясь в глаза своего двойника. Иногда он при этом напряженно шевелит губами - словно беззвучно рассказывает ему что-то.
Я не мешаю. В такие моменты я вообще боюсь подходить к сыну. Мне кажется, что стоит только задеть его (рукой, или не осторожным взглядом) - и все вернется. Ну, я имею ввиду, истерики. И вообще весь тот ужас, что был раньше. Но дни проходят один за другим, а у нас все хорошо. Вениамин Анатольевич говорит, что так и будет. Только не надо ребенка ни о чем спрашивать. Ведь главное, что он вернулся, так? А почему ему показалось, что пропала я, а не он, и прошло от силы 20 минут, а не три дня - так ли это важно?
И я киваю в ответ. Киваю - и ни о чем не спрашиваю. Ни Вилли (теперь он, кстати, охотно откликается на это имя, Бонкин полностью забыт), ни самого Вениамин Анатольевича. Есть теперь у меня свой домашний, семейный даже можно сказать, врач - и хорошо. А откуда он появился, почему пришел, от кого пришел... так ли это важно? Главное, что специалист он хороший. И человек - тоже. Вернее, гном (и тут меня никто не переубедит, да!).
В общем, все хорошо. И даже лучше, чем хорошо: все просто сказочно замечательно! Почему же тогда тревога в моей душе набирает обороты, скручиваясь, как тугая пружина? Чего, ну чего мне не хватает?
Я делаю очередную затяжку. И отвечаю сама себе, посылая ранее ненавистное слово в сырой воздух ночи:
- Бонкина.
***
С лейтенантом мы столкнулись случайно. Я сидела в кофейне, держа обеими руками у самых губ огромную чашку с капучино. А он как раз вошел, и оглядывался в поисках свободного столика. А столиков то и не было. Убедившись в этом, я поставила чашку и вскинула ладонь, привлекая его внимание. Приветственно махнула и кивнула: присаживайся, мол. А он не стал отказываться. Звали лейтенанта, как выяснилось, Михаил. Люблю это имя. Его обладателя можно обнимать: «Мишкааа!» Ну... я не о лейтенанте, конечно. Я вообще.
- Это не он.
Вот такой вышла моя первая фраза. Интересно, что Михаил не удивился. Понял сразу:
- Вилли?
Я нехотя кивнула, и некоторое время мы молча пили кофе. Очень, кстати, медитативное занятие.
- А с кем он сейчас? - осторожно поинтересовался Михаил.
- С гномом.
От такого ответа мой собеседник поперхнулся кофе, и выпучил глаза.
- Ой... простите! С этим... с Вениамин Анатоличем! С тем врачом.
Михаил продышался, сделал еще пару глотков, и неожиданно перешел на ты:
- Почему ты решила, что это не тот мальчик? Он ведь узнал тебя.
Я снова ухватила чашку с кофе в обе руки, буквально прячась за нее. Благо, была она огромной. Погрела о теплый керамический бок нос. Мне не хотелось говорить. Все же он из полиции. Вдруг у меня отнимут ребенка? Но так вот вышло, что, может, кроме этого излишне недоверчивого к людям полицейского меня и не поймет-то никто. И я вздохнула:
- Потому что я не раз купала его. И до исчезновения, и, разумеется, после.
Он снова понял меня влет. Нам бы вовремя поисков такое взаимопонимание!
- Шрамы?
- Да...
Собственно, дело было даже не в шрамах. А в их полном отсутствии. Во время своих нескончаемых истерик Бонкин просто обрастал царапинами и ранками. Многие их них оказывались достаточно глубокими, и шрамов было не мало. Я помнила каждый. И не нашла у Вилли ни одного. Его кожа вообще была такой же бархатистой и нежной, как когда он только родился. Без единой отметины.
- Он мой сын. Только... он мой второй сын.
Я, наконец, решилась произнести вслух то, что поняла уже давно. Сразу, как улеглась первая радость. Вилли был - Вилли. И он не был Бонкиным. Никогда не был.
***
Вилли вновь застыл у зеркала. Прижался к нему лбом, и что-то быстро шептал, пристально вглядываясь в собственные глаза. Близко-близко. Как мальчишки смотрят порой в глаза лучшего друга. Или… брата.
Я наблюдала за ним, сидя в гостиной. Зеркало стоит в коридоре, как раз напротив двери в эту комнату. Впрочем, «гостиной» она именовалась раньше, когда я была вынуждена спать в комнате сына, в детской. Теперь же это была просто моя комната. Моя собственная. И я никак не могла к этому привыкнуть.
Кстати, вторую кровать из комнаты Вилли не пришлось даже убирать. Потому что на ней теперь часто спал Вениамин Анатольевич, добровольно записавшийся к Вилли в няньки. И именовавший себя не иначе, как «приходящий дедушка». Я бы сказала – скорей «не уходящий дедушка». Приемного внука мой гном покидал очень не охотно и не надолго.
Вилли это устраивало, он старика любил так, словно знал всю жизнь. Ну а я и тем более не собиралась спорить! Добровольные «дежурства по Вилли» давали мне возможность вечерами выбираться погулять. Да и о нормальной работе я уже подумывала.
Занятая своими мыслями, я чуть было не упустила момент. Вилли отстранился от зеркала, и, прижав свою ладонь к ладони близнеца, прощался с ним глазами.
Я быстро встала. Шагнула в коридор, и мягко положила руки Вилли на плечи. Его отражение встретилось со мной взглядом, и мой сын улыбнулся, прижимая мои ладони своими. Но я чувствовала, как бешено заколотилось его сердечко. Как у пойманного зайчонка.
- Я люблю тебя, сын. - Я сказала это очень тихо, даже почти шепотом. Не отрывая взгляд от глаз зазеркального мальчишки. Его губы шевельнулись. Я не услышала ни звука, потому что Вилли молчал - мои ладони ощутили бы напряжение его мышц, если бы он хотя бы артикулировал. А вот горлышко зеркального мальчишки напрягалось и опадало в такт словам. И я угадала обрисованные губами звуки:
- И я тебя, мама...
И тогда я сказала:
- Возвращайся, Бонкин. Нам плохо без тебя. И мне… и твоему брату.
Вилли судорожно вздохнул, и замер под моими руками. Потом медленно запрокинул голову, жалобно заглянув мне в глаза:
- Мам, как ты узнала? Ты... прогонишь меня теперь?
Его губы дрожали, хотя он и пытался их закусить. А глаза наполнились слезами. Я подхватила малыша на руки, прижимая к себе. Быстро и сбивчиво зашептала в холодное ушко:
- Нет, Вилли. Нет! Я... люблю вас обоих. Всегда любила, даже раньше, чем вы родились. Понимаешь? Ведь до того, как тебя забрали, ты долго рос во мне. Я тебя не видела, но чувствовала. И уже тогда – любила. И сейчас тоже - люблю. Обоих, понимаешь? Двух. Тебя. И его. Твоего брата. Вы - мои сыновья.
Я не врала. Я правда полюбила моих мальчишек за долго до того, как они родились. Пела им колыбельную, говорила с ними, гладя живот. И очень-очень ждала того момента, когда смогу взять их на руки. А потом очень-очень плакала, когда стало ясно, что на руки удастся взять лишь одного.
Вилька поверил. Дети вообще больше слушают как вы говорите, а не что вы говорите. А я говорила искренне. Я любила его. И Бонкина, и его. Обоих. И он расслабился, уткнулся в меня носом. Заплакал тихонько, без горечи уже, с одним только облегчением.
Зато у входной двери звякнули уроненные ключи. Вениамин Анатольевич, наш «приходящий дедушка», смотрел на меня совершенно круглыми несчастными глазами. И губы у него прыгали не хуже, чем у Вилли:
- Наташа! Ну, зачем вы...
Я улыбнулась гному одними глазами. Попыталась, верней. На то, чтобы растянуть в улыбке еще и губы, сил у меня сейчас не было.
- Вениамин Анатольевич… А он знает, что я - Наташа? Я ведь так и не назвала ему своего имени. Он ведь на самом деле не погиб?
- Кто - он? - еще на что-то надеясь, уточнил Вениамин Анатольевич.
- Ну... он. Отец мальчиков. Этот ваш... Король-под-горой. Под холмом, вернее.
Гном хлопнул губами, и присел, что бы поднять ключи. Не разгибаясь, сказал:
- Нет, Наташа. Он не погиб. Вы случайно увидели его брата. Они ведь всегда рождаются двойней - полукровки...
(Продолжение следует)