- Жеха, а Жех! Ты дома что ль? Чего молчишь-то? Дело у меня до тебя! - Прасковья сердито заглядывала во двор сестры над низенькой калиткой, окрашенной в веселенький васильковый цвет. Ну, Жеха, и сюда краски не пожалела, мазнула! Шестой десяток разменяла, а ей всё яркости не хватает!
Прасковья, высокая и иссохшая, словно болотная сосна, с вечно неодобрительно стянутыми в жесткую линию губами, была абсолютно не похожа на свою младшую сестру Евгению, мягкую и сдобную булочку, которая вызывала ответную улыбку одним своим веселым лучистым взглядом.
Сколько себя помнила баба Паша, всегда люди за Жехой тянулись. Закусив губу, смотрела Паша, как часто сердобольные соседки протягивали обломанные кусочки сахара обаятельной младшей девочке. Женька, правда, всегда щедро делилась с сестрой, но сахар этот все равно имел для Паши горьковатый вкус.
Мать, небогатая на ласку, чаще дарила скупую улыбку младшенькой, которая не стеснялась подбежать и обнять, спрятав лицо в широкую материнскую юбку. Деревенские парни наперебой ухаживали за бойкой и веселой Женечкой, а суровая Паша всегда оставалась в тени. И все-то у Женьки получалось лучше, и солнце ей светило чаще. И давно бы Паша оборвала все ниточки, ведущие к Женьке, но никуда не денешься - сестра. Так и жила всю жизнь с оглядкой на Жеху, с завидками поджимая губы.
Казалось бы в о й н а обоих в горе уравновесила, обе похоронки на мужей получили. Да и сколько по стране было вдовьих деревень, сколько земли вдовьими и сиротскими слезами умыто… Как повязала тогда Прасковья скорбный платок, так и носит по сей день, не снимая.
Вдвоем тогда детей поднимали, у Паши двое, а у Женьки аж четверо. И даже на сыновей своих мать обидку имела - убегут с утра со двора, не дозовешься:
- Борька, Колька, где вас носит? Идите обедать!
- Неее, мама, мы у тети Жени уже щей похлебали!
- А я для кого ж с утра у печки хлопочу? Неужто Женькины пустые щи лучше?!
- Прости, мама, с ребятами вкуснее!..
После того, как отгремел праздничный салют в далекой Москве, потихоньку мужики начали в деревню возвращаться, покалеченные победители, с поблекшими стариковскими глазами… И тут Жеха сестру переплюнула. На четвертый год вдовства подобрала Васеньку, осколками израненного. Дом его пустой стоял на опушке, не осталось ни жены, ни матери.
Уж и ругала тогда Прасковья Жеху:
- Да на что он тебе сдался, калека! Мало с детьми хлопот, еще за мужиком ходи, подбирай!
Женька только глупо улыбалась в ответ:
- Всякому человеку тепла хочется. Он возле ребят отогреется, я возле него.
Как сказала, так и вышло. Хоть больше месяца другой раз не вставал с постели Васенька, как осколок в груди зашевелится, а тянулись за ним ребята. И лодочки им из чурочек стругал, и истории разные охотничьи рассказывал. До в о й н ы-то он знатным охотником был, много чего повидал в лесу.
Очень уважали Женькины ребята Василия Степаныча. Когда срок его пришел в конце семидесятых, горевали все, как по родному, с разных концов страны проводить съехались. И то долго Женька за ним ходила, если и тяжело было - сестре никогда не жаловалась.
Детки выросли, да уехали. У Жехи хоть младший сын да отстроился рядом с матерью. Внуки ватагой каждое лето собираются. А Прасковья так одна век и вековала, через забор на чужую радость поглядывая.
Люди на нее в деревне косятся. Говорят, глаз худой. Брешут, подлые, только на чужой роток не накинешь платок. Приходится соответствовать. Сначала веселило это бабу Пашу: где ребятишек метлой из сада прогонишь, где по трусливым соседкам взглядом пристальным проедешься, такой переполох поднимается, ууууххх! А с каждым годом обида всё больней и больней гложет…
Услышала недавно, как одна другой соседки шептались:
- Вот, Пашка похвалила вчера теленочка моего, а он к утру возьми, да на коленочки и рухни! И не встает никак. Так я к Женьке сразу побежала, та пришла, пошептала, руками по бокам ему поводила, и встал ведь, родименький! Видно, есть сила какая целебная в руках-то Женькиных!
Ох, как слова эти пустые Прасковью ранили! Но не показала и виду, молча прошла мимо, несгибаемая, будто палку проглотила. Да, слышала и раньше, что Женька шептуньей заделалась, со всей округи к ней ребят возили, грыжу заговаривать и родимчик. Не верила она в шарлатанство это, хоть и мазью сестринской самодельной, на травах настоянной, не один год себе язвы на руках лечила.
А тут спину прихватило, ни вздохнуть, ни охнуть, хочешь-не хочешь, пришлось к Жехе на поклон двигаться, тем более, что уже к этому готовая, как подкова согнутая. Встала у калиточки, сестру дозваться не может:
- Жеха, а Жех! Ты дома что ль? Чего молчишь-то? Дело у меня до тебя!
Вышла, наконец, руки передником вытирает, лицо улыбкой светится:
- Ой, Пашенька, никак ты ко мне в гости пожаловала! Проходи-проходи, родная! Здравствуй, моя хорошая! Да чтой-то с тобой, никак прокололо?
- И тебе не хворать! Да вот, не согнуться-не разогнуться, защемило проклятую!
- Да что же ты проклятиями-то кидаешься! Не гоже это, любить себя надо, а не проклинать. А так сама на себя хворь накликаешь…
- Ты разговорами меня, Жеха, пустыми не корми, чай, не в партию заманиваешь! Полечи лучше! Слышала, руки-то у тебя, оказывается, волшебные! - хмыкнула Прасковья.
Смеется сестра серебристым дребезжаньем колокольчика:
- Да какое там, волшебные. Не мне тебе о силе убеждения рассказывать! Сам себя человек этой силой лечит, а я только так, способствую…
Однако ж, чем могла - помогла, точечки все болючие на спине разгладила, пообмяла, настойкой натерла, да с собой еще дала, не пожалела.
- Ты уж мимо-то не бегай, Пашенька! Заходи почаще, я тебе всегда рада! Ведь одни мы с тобой друг у друга, сестрица любимая!
Глянула Прасковья, как холодом м о г и л ь н ы м обожгла, и поковыляла домой, птицей подраненной. Ни тебе спасибо, ни до свидания. Ну да не за ради спасибо Евгения старалась, просто боль сестринскую забрать хотела…
Моет посуду баба Женя с внучком младшеньким, Васяткой. Все ребята играть уже побежали, а он остался, помощничек.
- Бабуль, ты зачем с бабкой Пашей носишься, как с писаной торбой? Никто ее на деревне не любит. Люди говорят, колдовка она злая. И не зря!
- Полно тебе глупости за людьми повторять! - отмахивается от внука расшитым полотенчиком баба Женя.
- А вот и не глупости! В прошлый раз ехали мы мимо ее двора на велосипедах, случайно курей разогнали, так она нам вслед глянула, плюнула, Вовка тут же с велика упал и обе коленки расшиб!
- Да случайно поди упал! Нечего было на бабу Пашу оглядываться, кочку не заметишь, еще не так разобьешься!
- Может и так, только люди… - сердито нахмурив брови, перебивает восьмилетний внук.
- Ну ты подумай! Люди-люди… Люди вообще много говорят, если верить всем россказням, то и жить-то страшно. Ты меня лучше слушай…меня и радио! - не меньше сердится бабушка. Похожи они с внуком-то, оба отчаянные спорщики, зато и тянутся друг к другу.
- Скажешь тоже, радио! - прыскает со смеху Васятка, - Что я там не слышал? Утреннюю гимнастику?
- Значит, только меня! Я тебе так скажу: представь, Васенька, половинки яблока. Вроде бы на одной ножке выросло, ровное, красивое, гладкое. Только на одной стороне мякоть чистая, и есть ее хочется, без опаски, с наслаждением. А другая - червяком поточена, и хочется отбросить ее в сторону, чтобы этой изъеденной гнили никак не коснуться. А ведь самой-то половинке от того, что червяк ее ест, радости мало. Чахнет она от этой червоточины, весь мир в черном свете видит. Чем же она виновата? Можно яблочко выбросить, а можно попытаться гниль эту вычистить… Так и Прасковья, половинка она моя, не могу я ее от себя откинуть.
Вроде и просто разговаривали бабушка с внуком, а задумался Васенька. Начал к бабе Паше на двор похаживать: то дров ей нанесет, то воды из колодца, никого же у нее больше нет рядом. Та сердилась поначалу, руками махала, как мельница, только мальчишка знай свое дело делает. А через неделю-две улыбаться ему начала несмело, ждать под окошком, когда заявится. Разве можно к ребенку чистому ревновать, завидовать? Капля она и камень точит, глядишь, и Прасковья на старости лет людей полюбит…