Случилась эта история с неким индивидом социума, предположим Гуевым, в то время, когда тысячи солнц, пробиваясь сквозь толщу атмосферы, устремляются к заблудшей своей дочери подарить теплый саван из многочисленных запасов шерстяных одеял.
Проснулся Гуев в своей однушке хрущевского типажа и задумался. «Отчего я так живу, как…» – сказал он про себя и сел на кровати, зацепив ногой что-то теплое и животное. Глянул на Тузика. Тот был поглощен угрызением своего хвоста, а заметив взгляд хозяина, еще больше в него вцепился и для пущего запугивания зарычал: а вдруг отберет! Ишь что задумал! Весь ссутулился, глазища красные и бегают туда-сюда, как метла дворника. В прошлом году так же игрушку отобрал, и еще приговаривал: «Отдай паспорт, скотина!» Что такое паспорт, без понятия, а то, что скотина, и без него знаю. Он бы сам на себя хоть раз в зеркало глянул! А то вздумал обзываться. Устал.
Пес растянулся там же, где и сидел до этого. «Нет, точно не как собака. Ему что для счастья надо? Поел, да и спать. А откуда что берется, ему и не важно. А что мне для счастья надо? Выпить, что ли, сегодня? Мысли какие-то сегодня тяжелые. Давно я к Петренко не ходил»…
Домой Гуев пришел уже сам не свой. «Досмеялся», – подумал Тузик и завыл, как будто чувствуя, что сегодня его выгонят из дома хорошим пинком под хвост…
Позвонив три раза в дверь, Гуев собирался уже уходить, как дверь открыла супруга Петренко.
– Хозяин дома?
– Нет его. Гуляет, наверное.
– А где? Он мне срочно нужен.
– Знаем мы ваши дела: опять на пьянку зазываешь. На кладбище, где ему еще быть.
– Это как?
– Вот ведро невразумительное! Помер он. Год как уже.
– Котеночек, кто там? – донесся писклявый голосок из глубины норы.
– Не жена я ему больше. И не приходи сюда! Я собутыльникам своего бывшего не наливаю и на опохмел тем более не подбрасываю! Иду-иду, солнышко! Ошибся товарищ!
И как зыркнет! Гуев отвернулся в сторону. «Вот жаба, – подумал он. – Такого мужика со света сжила!» Но вслух ничего не сказал – побоялся. Вышел из подъезда. Сел на скамеечку. Что ж делается-то!
Тут товарищ какой-то подсел. Глаза хитрые, зыркают по сторонам.
– Вы случайно не меня поджидаете-с? – а глаза так и бегают, не останавливаясь, как мыши заползают в самые непролазные уголки души.
Посмотрел на него Гуев. Отвернулся. Еще раз посмотрел. Промолчал. Вдруг еще в драку полезет, если скажу, что просто так сижу. Решил вообще на незнакомца не смотреть, а изучать перемещение воробьев в пространстве «асфальт – попрошайничество – драка».
– Птичками увлечены-с? Хорошее дело! Я в 85-м, еще до Петра нашего, Великого Батюшки, пусть земля ему будет мягкой периною, птичек ловил. Потом пению обучал. Ох, хорошо пели, как в райском саду. Петр-то наш тоже ко мне захаживал. Хвалил: «Ты-де, Афанасий Захарович, самый лучший птицелов во всем нашем государстве!» Будем знакомы – Афанасий Захарович Блаженный.
– Вы извините, я вспомнил! Меня друг ждет. Я пойду.
– Петренко? Так я его недавно видел! Велел-с в ножки вам кланяться и привет передавать-с. Заждался он вас там, сегодня же его и навестите! Сжила его жена со свету, ох сжила! Вы знакомы с ней? Гликерия Иосифовна, видная такая женщина, – он развел руки широко в стороны. – Раньше на химзаводе работала, видать, прихватила с собой чего-то нужного, – сказал он и тихонько, поскуливая, засмеялся беззубым ртом в лицо Гуева.
Гуеву не нравился этот плюгавый мужичок, его мерзкий смешок и эти хитрые глазки, которые проникали в самую душу. Еще больше не нравились ему намеки на скорую смерть. Тоже мне блаженный экстрасенс нашелся.
– Полтинник не одолжите-с? Поминки по дружку вашему справим-с, – один глаз настырно подмигивал Гуеву, намекая на аперитив.
– В следующий раз… Наверное, я пойду… надо мне… семья, дети… ждут все.
– Ох, насмешил! Кто тебя ждет-то? Тузик лысый и тараканы голодные? Ха-ха-ха! Вот уморил! Дай полтинник, а то хуже будет!
Гуев, натыкаясь на кусты и столбы, пятясь задом и кланяясь, повторял про себя: «Вот сумасшедших развелось, как собак. Илья Ильич, только не беги, только не беги! А теперь… беги!» И он побежал, как никогда не бегал, даже от прошлой жены, орудовавшей ловко сковородой, как гордый грузин кинжалом, против нетрезвого мужа. К слову, жена с детьми уехала в далеком 1995-м в Америку, и Гуев краем уха слышал от вездесущих соседок, собирающихся перед домом на скамеечке, что теперь она не Катька Гуева, а Кэтрин Николас Пит или что-то в этом духе. В прошлом году старший внук пошел в первый класс и даже прислал открытку с изображением темнокожего мужчины-президента, улыбающегося белой рекламной челюстью, и надписью: «Мая любимай джедай». Кто такой «мая любимай», Гуев еще догадывался, но «джедай» вывел его, откровенно говоря, из себя: «Совсем с ума все посходили!» Собрал воспоминания о жене, бережно хранившиеся все эти годы, и торжественно снес на мусорную свалку…
А потом пил всю ночь, плакал и целовался с Тузиком. Сердце собаки разрывалось на части, и выла она всю ночь напролет, и в этих звуках отражалась вся скорбь пьяной души русской…
Сердце что-то закололо, отдышаться надо. Гуев оглянулся по сторонам – вроде бы не видно никого.
– Сигаретки не найдется? – раздалось за спиной.
Гуев обмер. Как? Нашел? Стоило столько петлять и бегать, чтобы прибежать самому в лапы психа?!
– Эй, дед! Глухой, да?
Илья Ильич резко обернулся. На него смотрел с отсутствующим взглядом амебы белобрысый переросток лет двадцати, лениво перекидывающий с ноги на ногу порожнюю пластиковую бутылку; такие вечно слоняются по друзьям, что-то клянча, а что-то забирая силой, по своему желанию обрекшие себя на жизнь без определенного рода занятий и жительства. Гуев выдохнул и, как маленький воздушный шарик, сдулся. В какой-то момент его захлестнул мощный поток счастья, и мужчина пришел в себя.
– Дай сигарету!
Беззвучно протянул пачку. «Вот молодежь пошла какая-то… безмозглая».
– Слушай, дед, а у тебя полтинника не будет? Подрастающему поколению нужны… как их там… во, витамины! А я тебе сказку расскажу. Жил-был дед, жил-был дед и умер, – и амеба засмеялась, шакально завывая и подергивая плечами.
«Что за день-то такой?! Почему я не остался дома? Посмотрел бы телевизор, потом лег спать!» Затем Гуев непечатно про себя выругался, ибо, как известно, ничто так не помогает русскому человеку, как мат.
А амеба всё не уходила, ждала легкой наживы, весело поглядывая на жертву и кривляясь кривым зеркалом. Жара покидала улицы. Прохлада, пришедшая с северным ветром, захватывала город арканом сгущающихся клочковатых туч.
Ситуация явно выходила из-под контроля, потому как в последний раз Илья Ильич матерился очень давно, когда жена собирала вещи ради светлой жизни в Штатах. Тогда она ему сказала: «Знаешь, Илья, ты, конечно, человек хороший. Но нет в тебе души, и боишься ты всего: начальника, простудиться в плохую погоду, поднятия цен, полиции, соседей – всего! Нет-нет, выслушай меня, не перебивай! Бесспорно, душа есть у каждого, даже у камня или бревна, но в тебе нет размаха, стремления жить по-человечески. Прожили мы с тобой очень долго, но без согласия и тепла. А Джон – он не такой…» Жена говорила долго, а дети стояли рядом и внимали каждому слову. Так и остался, наверное, Гуев в их памяти чужим незнакомым дядькой, выброшенным на берег жизни бесчувственным камнем. Да он и сам не знал, осталась ли у него после этого душа.
– Пошел ты!
– Ты, дед, свихнулся?!
– Знаем мы таких: сначала сигарету, а потом последние честно заработанные отбираете, женщин и детей насилуете! Свои же! А хуже фашистов!
Гуев плюнул под ноги обидчику и выдохнул. Вроде бы полегчало.
– Ну, ты, дед, сейчас ответишь!
Тяжелый удар под ребро сбил Илью Ильича с ног. Он попытался встать, но удар, теперь уже ногой в лицо, не дал ему этого сделать. Гуев не сдавался – после каждого удара он приподнимался, напрягал всё свое тело, но его попытки были напрасными… Где-то из больших колонок неслось по всему городу протяжное эхо: «Камни учили меня молчанию. Камни учили меня терпению. Камни учили меня спокойствию. Камни учили меня созерцанию. Камни учили меня бесконечности мироздания».
Вот и смерть пришла. Как несуразно жил, так и помираю. За что? За то, что жену любил и был так слеп, что не заметил, как она себе иностранца нашла, а соседи ведь знали и смеялись, даже Тузик – и тот, наверное, смеялся. Друг был один. Зато какой! А я! Что уж тут говорить, даже не заметил, как он умер. Пятьдесят лет! А что я делал эти пятьдесят лет? Пил, работал, пил…
Удары наносились с определенной частотой и остервенелостью. Били со знанием дела и жестокостью, зная, что наказание или сопротивление их не постигнет. Вдалеке раздались приближающиеся голоса. Испугавшись, ноги понесли прочь своего хозяина…
– Андрюша, далеко не убегай, я за тобой не успеваю.
– Тут столько камешков красивых, можно их домой взять?
– Зачем они тебе? И так домой всякую ерунду тащишь.
– Бабушка, тут какой-то дядя лежит… Может, он заболел?
– Андрюша, быстро домой! Не смей подходить к нему!
Она схватила за руку свое упирающееся любопытное чадо, не переставая приговаривать: «Господи помоги, вот пьяных развелось-то!»
Гуев встал, отряхнулся, оглянулся по сторонам, не понимая, где он находится. Сильно закашлялся и тут же выплюнул что-то светящееся на ладонь. Камень? Почки, что ли, барахлят? Какие-то смутные, но хорошие воспоминания нахлынули на него. На мгновение он поддался им, затем, как будто очнувшись от долгого сна, со злостью сплюнул сквозь зубы и выбросил камешек. Поправил пальто и направился в сторону дома…
Где-то протяжно выли собаки. «Досмеялся», – подумал Тузик, вторя им, как будто чувствуя, что сегодня его выгонят из дома хорошим пинком под хвост…
Алина ГРЕБЕШКОВА
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!