Когда пришла пора замуж, бабушка уже знала за кого.
Он один был такой – высокий стройный, навсегда сохранивший твердую осанку сухого дерева, немногословный, но глядевший дерзко и прямо, пристально в душу.
Семья его владела мельницей и сыновья, конечно, были балованы зажиточной жизнью, девки вокруг них вились хороводом, вот он и успел жениться и развестись. Значит, бабушке был не пара. Всего-то они пару раз постояли у калитки, а прадед, отец, уже и слушать не хотел про Петра.
Ни мельница, ни слезы не помогали, но, видно, чему быть, того уж точно не миновать, а Петр оказался смекалистым и, по природному призванию выбирать неправедный путь, пошел в только что созданный сельсовет искать защиты.
Сельский комиссар был человек уважаемый и рассудительный, поэтому, порасспросив юную невесту и бойкого жениха и вдохновленный новыми идеями, он взял шапку и пошел к прадеду, сильно, однако, рискуя. Характер наш семейный тяжелый, вздорный и взрывной.
Разговор был непростой. Прадед, застучал кулаком, на что сельский голова повел речь стороною.
«Ты хоть слыхал, Михаил, что в столице власть сменилась? Там теперь какие-то «большевики», а они по-другому жизнь разворачивают.
Молодым все права даны против старых, могут сами жить, своим умом. Теперь же, не как в прежние времена, теперь у них завелась любовь какая-то, а большевики им потакают. Ведь ты пойми, Михаил, они же и спрашивать тебя не должны, вот закон какой! А не дашь согласия – так сойдутся, да еще и часть у тебя отберут. Вот и думай, зачем тебе позор такой? Дележ, скандал. Парень он неплохой, девка твоя согласна, пусть живут с миром».
Не знаю, какой аргумент был решающим, таинственная ли любовь, занесенная революционным ветром в нашу глухомань, дележ подворья или стыд скандала, но прадед побушевал-побушевал – и, на бабушкину беду, согласился.
Впрочем, история не предоставляет вариантов, да и простой взгляд вокруг не давал никакой надежды на хэппи-энд. Жили все тяжело, зло, трудно. Родные мои баба с дедом поженились еще лише. Опьяненные вседозволенностью, оба уже были к той поре разведены и, погуляв немного вместе, пришли в сельсовет, оплот местной свободы, чтобы зарегистрировать брак.
- Как твоя фамилия? – спросил дед, заполняя бланк заявления.
- Цыганова, - ответила бабушка.
- О, и у меня такая же! – радостно ответил дед. – Нечего и бумагу портить!
Так что достоверно сказать были ли они зарегистрированы, трудно. Да и в беспаспортной деревне это, скорей всего, было ненужно.
А вот то, что деревенские не знали фамилий, очень примечательно. Настоящие, паспортные фамилии в обычной жизни были не нужны, как, впрочем, все государственные правила и законы, выполняемые из-под палки.
А в быту люди пользовались семейными уличными прозвищами, которые были и характеристикой, и генеалогическим древом.
Деда и прадеда моего, за тяжелый нрав и отшельничество, дразнили Бирюк.
Дразнили - это не обзывали, а называли, по-уличному, вполне серьезно.
- Как дразнят-то его,? - спрашивали друг друга о малознакомом человеке.
Дядю дразнили Жиряк за вечное стремление заработать не трудясь. Он был низкорослый, худой, болезненный и на крестьянские тяжелые работы не годный, но постоянно что-то проворачивал, чтобы заработать на пропитание своей большой семье. Вот за эти извороты его презрительно дразнили Жиряк.
Были и вполне невинные, ничего не говорящие (или уже забытые по старине) прозвища: Белкины, Подгоренские. Недавно переселившуюся, бежавшую от мужа-тирана из горного аула, красивую бойкую молодуху с двумя детьми прозвали Артисткой, а детей ее так и звали: Ваня и Юля Артисткины.
Прабабку мою, Пелагею, дразнили по мужу Бирючиха, а дочку Надю (по-деревенски, Нодю) Бирюкова. Жениха же ее, как и всю их мельникову семью - Собакины. Вот уж не знаю, за склочный нрав или за то, что все они - и прадед-мельник, и все его потомство, постоянно собачились с деревенскими, моловшими у них зерно, либо за то, что вечно норовили утащить часть помола.
Вот так и поженились Нодя Бирюкова и Петр Собакин.