Мой керогаз кивнул в последний раз
и разлетелся в мелкие осколки,
слегка задев стекляшкой левый глаз,
чтобы косил, походу, на уловки.
Мой карабин осечек не давал,
а я забыл его приметный номер,
спустя сто лет, пока колядовал
среди живых и между мертвых помер.
Мой бункер всех надежней и светлей
с железной дверью в ясную поляну.
Пел по ночам армейский соловей,
как старший прапорщик в большие звёзды,
спьяну,
упав на земляничную траву.
Коварный лис бродил над ним с ухмылкой:
пускай уснёт, я ухо оторву
и спрячу рядом под пустой бутылкой.
Солдатский пантеон хмельных богов,
паноптикум небес в зелёном шуме,
молочный смех обратных берегов,
чудесный, как мороженное в ГУМе...
Мир станет пуще, если их изъять
из памяти, из населенья суши,
где каждая проверенная пядь
земли
была небес круженьем в луже
для мальчика с курлычущей душой,
для воина с лазурью маникюра,
для ангела с уханьскою лапшой,
для лошади крамольного аллюра.
О, горничные, мир без вас пустей,
вас можно обращать в разврат и похоть,
вы состоите из простых вещей,
кудряшки, грудь, икра, лодыжка, ноготь.
Изъять из памяти, из действия игры
в обычное движение сквозь время,
останется икота, клёкот, гры,
каренины, маринины, поленья,
магические топкие места,
парчовые урочища кручины,
а мне малина нравится с куста
и маленькие радости мужчины.
Тебе, мой демон, на меня смешно,
что глаз косят кухаркины наряды,
наклоны плоти, в тёплое темно,
а не болотный обморок наяды,
которая, конечно же, мила,
виляя между рыбами и смертью.
О, небо голое, - лощёный круг стола,
безумный рыцарь с порванною сетью,
в которой бьётся сердце, ум свербит,
слова хвостами высекают искры,
не умолит ни чёрт, ни замполит,
ни спирта всхлип на донышке канистры.