Дом маршала сыска, а по совместительству и административное здание того сыска, стоял возле самого лесного массива, я хорошо это помнил, но сейчас, в темноте, мне трудно было сориентироваться. Перво-наперво надо выйти к поселению и это сделать легко, поскольку видно из-за тёмных стволов отблески фонарей освещающих улицу.
Осторожно ступая, я приблизился к краю перелеска, и, о, чудо! Вышел совсем неподалёку от своей цели. В соседском саду.
Кругом сумрак и трепетная птица кричит тревожно в ночном небе, а от дома маршала ни звука и в окнах полумрак, освященный за плотными портьерами, жёлтыми пятнами. «Никак свечи? Ну конечно, чего ещё ожидать? Все должно быть по правилам средневековых тайных обществ!» Я подкрался ближе и укрылся в беседке, почти такой же, как в нашем саду, тоже легкой, деревянной, тоже опутанной художественной ковкой.
Внезапно, из дома, с первого этажа донеслись нестройные крики: «Хайль, Гитлер!» Толпа вытекла наружу. Все молча, слышится только топот нескольких десятков ног. Aрс, так же здесь - остальные, молодые люди моего возраста и младше.
За толпой, сдерживаясь, неспешно, но напряженно как натянутая струна идёт маршал. Он потирает руки и выкриком командует остановиться. Люди останавливаются, здесь сваленные в кучу лопаты, каждый берет по одной и идёт за дом. Их уже не видно, слышно лишь топот и окрик маршала. Затем характерный звук перерываемой земли, снова окрик маршала, что-то сдвигают - всё молча, не создавая лишних шумов.
И вдруг заскрежетало, залязгало, заскрипело несмазанным металлом, с таким грохотом, что уши заложило. Из-под земли и выше. Конструкцию подняли! Теперь уже нет прежней тишины, все оголтело переговариваются, и слышен радостный, нетерпеливый смех. Я подкрадываюсь ближе и смотрю из-за угла.
Антенна - уродливая громадина с растопыренными клешнями-шипами стоит на газоне и гудит низки напряжением. Несколько человек прыгает вниз, поднимают на поверхность трибуну, у них её принимают, ставят на землю, также спутанные вереницы проводов. Все готово.
Маршал заходит по ступенькам и оперевшись руками о столешницу окидывает торжественным, гордым взглядом собравшихся. Затем откашливается в кулак, улыбается скрытно, уголками губ. Поднимает руку в фашистском приветствии:
- Хайль, Гитлер!
Эхом сумбурно ему вторят: «Хайль! Хайль!» Зажигают факелы. Без них никак, пропадёт весь церемониал, вся гармония момента.
Маршал командует молчать, сейчас скажет речь на злобу дня, начинает:
- Друзья! Арии! Высшие! – аплодируют и свистят, - сегодня знаменательный день, день, когда свершится историческая справедливость! Момент, озаряющий новой перспективой нашу жизнь! Дело нашего учителя - Гитлера, должно быть продолжено! И несмотря ни на что, несмотря на предательство бывших наших преданных сторонников,…
Он окидывает взглядом толпу, словно выискивая там меня - а то, что он говорит именно обо мне, я не сомневался:
- Приверженцев нашего движения с первых дней… тех, кому мы безоговорочно доверяли…
Снова осматривает людей, вглядывается в лица:
- Несмотря ни на что, мы смогли встать на старте великих свершений! Наше решение судьбоносно, наша позиция несёт глобальные перемены, но конечная цель оправдывает средства. Конечная цель Гитлера, покорение всего мира и очистка его от скверны. От грязной крови. Но удалось ему это лишь отчасти! - он махнул рукой вдаль, - люди кивают. - Там, в Америке, ещё миллионы, миллиарды особей низших рас, мы не станем убивать всех, а поставим их взамен меченных и желтолобов, пусть они прислуживают нам, пусть они работают на нас, для того такие и предназначены. А светловолосых и светлоглазых ариев, коими являются желтолобы и меченые - освободим, ведь ошибкой было порабощать людей, таких же, как мы!
Дальше он говорит о своем изобретении, о влиянии его на пластины желтолобов, поясняет принципы работы, все долго и нудно, упиваясь своей властью, наслаждаясь моментом и эйфорией от почти свершившегося факта. Но я уже не слушаю его, подкрадываюсь окольными кустами за его спину.
Пистолет заряжен и холодит тяжелой сталью руку. Я вижу его плечи, они трясутся от возбуждения, и жестикулирует он сумбурно и нетерпеливо, а впереди озарённые живым огнём, лица молодых людей: рты приоткрыты, в глазах отблески от факелов.
Маршалл говорит громко, уверенно, а я захожу сзади и готов уже прыгнуть на трибуну, чтобы застрелить его, и сказать в микрофон нужные слова. Но в толпе что-то происходит, сначала ухает, люди расступаются, затем взрыв, крики, стоны и народ врассыпную. Их ловят люди в чёрных масках, заламывают руки за спину, маршал стоит с раскрытым ртом, оборвали его на полуслове. Кто-то кричит: «Бегите, маршал, спасаетесь!»
Железный, ровный голос громко произносит:
- Охрана правопорядка. Всем сдаться, сопротивление бесполезно…
Маршал побелел, но реагирует, нажимает на красную кнопку, берет микрофон - все очень быстро, но в спешке роняет его, наклоняется поднять, а тут я, ногой, острым мыском туфли, бью его со всех сил в лицо. Он отваливается, я поднимаю его за шиворот и скидываю с трибуны. Затем хватаю микрофон и произношу чётко:
- Всем носителям пластин, соприкоснуться с электрическим напряжением и ударить током себя и рядом стоящего желтолоба! – потом вспомнил про переломанные мизинцы, и что без отмашки будут они бить током себя и собратьев, пока не убьют, и поэтому дополнил. - Не более одного раза!
Крики, шум и гвалт закончился, также резко, как и начался. Люди в балаклавах замерли, осторожно и нетерпеливо встали. Их арестанты с заломленными руками таращатся недоуменно на меня - на них. Оправляются, привстают на локти, на колени. О
Очухивается и маршал, смотрит мутно, рот его открывается в крике: «Держи его!» Арестующие разворачиваются медленно и уходят, видимо в поисках проводов и розеток - арестанты глядят ошарашено им вслед. А я - отрываю микрофон, стреляю два раза в красную кнопку и скрывшись в темноте кустов бегу что есть мочи к перелеску.
Пробегаю освещенную улицу, шикарный белый особняк с колоннами и уютными окнами, чей-то сад, сумрачный и шелестящий грозно кронами деревьев, светящиеся в темноте белые скульптуры и качели. Бледная витиеватая дорога ведёт к лесу, но бегу не по ней, а рядом, по газону и между кустов, во мраке, за фонарями. И все мне кажется, что бегут за мной, гонятся, но это придаёт сил, и я не оглядываюсь. Наконец достигаю массива, здесь можно отдышаться и собраться с мыслями, да и оглянуться, в конце концов.
Никто не гонится за мной, что уже радует. В руках микрофон с оборванным шнуром и пистолет. Теперь нужно найти лежбище - там Соня больная и в бреду, но теперь в кромешной темени сидеть это проблема.
До рассвета я шарил по лесу, пинал ногами сопки, прислушивался к звукам, и выискивал хоть намек на присутствие землянки. И лишь когда первые скупые лучи пробились через стволы старых деревьев, я увидел тот самый трухлявый пень, от которого я отрубил кусок для крышки. Поползал по сопкам, нашёл нужную, открыл вход и в лицо ударил прелый запах больного пота и сырой земли, и очень не хотелось спускаться туда.
На поверхности природа просыпалась, птицы пели на все лады, и день обещал быть тёплым, а внутри больная девушка, который я не в силах помочь, сырость, холод, мрак. Но куда деваться? Полез.
Соня хрипит и мотает головой из стороны в сторону, тело - огонь, а руки и ноги – лёд, вся в поту и грязи и бледная как полотно. Я прикрыл крышку, лёг рядом, обнял её и прижал к себе: «Бедная девочка! Мучается, а за что? Так она и не доживёт до моего перемещения!» Она стонет отрывисто - кашляет, словно собака лает, и булькает что-то в ее груди. «Надо покормить ее хотя бы» - полез, достал консервы и хлеба, потряс Соню, в темноте её лица не видать, лишь очертания.
Она поднимает голову.
- А?
- Поешь…
- Не хочу, Алекс, не буду,… – говорит совсем взросло и осознанно.
- Надо…
- Не пичкай меня, оставь, тебе нужнее, ведь я умру скоро…
- Не говори так... пожалуйста, Соня, не расстраивай меня, живи, у тебя ещё все впереди, ради меня живи…
Во мраке она улыбается и видно зубы ее ровные, и перламутровые как жемчужинки:
- Что у меня впереди здесь? Ответь!… - я молчу, сказать нечего. – Ну, ради тебя, если очень это нужно, поживу пока. Скреплюсь и поживу. Если очень нужно…
- Нужно, Соня, нужно!
Но она не слышит. Дышит прерывисто и постанывает тихонько. Я обдумываю проделанное: «Сумасбродно все получилось, хаотично. Откуда-то повылезли желтолобы в масках. «Охрана правопорядка…» Значит здесь, ещё и такие есть, не только сыск. И маршал на поверку не такой уж всесильный конспиратор, раз разоблачили его. Да ещё и в момент, когда вся организация в сборе. Следили за ним, видимо, давно следили... и в окончании пришли арестовать, но не арестовали, поскольку я дал желтолобам указания. Интересно, получится или нет? Хоть бы получилось, давно пора кому-то разворошить это осиное гнездо и расставить здесь приоритеты! Иначе в этом диком смертоносном мире никогда ничего не изменится. Ночью вылезу на разведку, проверю результат!»
Соня спит. Лицо её светится белым пятном во мгле землянки. – «А на неё, ведь, мой приказ не подействовал! Может от удара током пластина совсем перестаёт функционировать? Так даже и лучше было бы. Пусть это общество и потрясёт, пусть и переболеет оно, зато закончится весь творящийся беспредел. Не будет угнетателей и угнетенных и выстроится что-то другое, может быть менее кровожадное, а более милосердное и свободное...» - я засыпаю.
Сквозь дрёму, думаю о матери. «Как она там? Даже представить страшно, что она переживает сейчас,... ночью схожу, посмотрю, проверю. Заодно постараюсь добыть лекарств, для Сони». Мысли приводят к потайной комнате в моем кабинете: «На экране чётко вырисовывалось «Беги!».Что это значит? Куда бежать? От чего? Что задумали в Америке?»
Но ответа нет. И вроде капает где-то вода. Я озираюсь, всматриваюсь в темноту, в синий туман. Где я? Лежу на кровати, из живота прозрачная трубка спускается вниз. В углу капает кран. Голова не болит, а гудит, как та антенна маршала - низко и давяще. От окна, сквозь туман, пробивается свет, он режет глаза по живому и некуда от него деться. Гул в голове нарастает и это не гул уже, а рёв. Что-то накрывает город, меня. Пламя огромное и тяжелое, и рёв приближается и равномерный свист, высокий, острый, ноющий. Огонь уже совсем близко, закрывает свет в окне, мрачной пеленой дыма. Темнота. Лишь рёв. Взрыв. Просыпаюсь.
Соня лежит рядом вся белая и сопит тихонько. Судя по лучикам - сейчас вечер. Припоминаю сон. Давно уже до меня дошло, что половина из моих снов – вещие.
«Скорее всего в Америке решили таки остановить атаку желтолобых нацистов ядерной бомбой. По-другому быть не могло! Зачем ей воевать с непонятными биороботами запрограммированными лишь на убийство и покорение мира? Куда как проще уничтожить их на корню, и жить дальше, как ни в чем не бывало, без единой своей потери и жертвы. Но с этой стороны потерь и жертв будет не счесть! И как же я не учёл такого развития?»
Мысли ворочаются в голове едва-едва, по-видимому, я заболеваю следом за Соней, и вполне возможно, что это инфекционное. «Надо передать в Америку, что нападение отменяется, и что желтолобы уже не желтолобы, хотя я даже не знаю, так ли это… Что же делать?»
Я прислушался к звукам с поверхности. Нас не ищут - всё стихло, даже привычные лесные отголоски не нарушают тишины, будто вымерло всё. Выбираюсь из ямы. Голова кружится и болит, ноги отекли и тяжелы словно пудовые гири. На свежем воздухе мозги немного проясняются, но ломает кости и пробирает озноб.
Сверху, в яме, видно Соню. Она, не открывая глаз, жмурится, от света и тело её съежилось и вся она хрупкая, бледная былинка - растворилась в полумраке, как заживо похороненная.
- Соня, я отойду ненадолго!
Она лишь отворачивает голову в другую сторону и дышит хрипло. Прикрываю крышку - нагибаясь к земле, перебежками устремляюсь к поселению. В лесу прохладно и сыро и пахнет хвоей, и грибами, и осенью. Пасмурно. Через ветви свет пробивается слабый и рассеянный, небо затянуто плотным полотном туч. Сегодня уже чувствуется, что лето сдает позиции.
Ближе к краю перелеска, ложусь на живот, и дальше ползу по-пластунски, собирая на одежду весь лесной мусор.
В поселении шум. Где-то что-то стучит, заводятся автомобили, хлопают двери, но нет разговоров. Молча всё. У дома соседей маршала, возле крыльца, стоят четверо, две взрослые женщины и двое детей. Молча, смотрят они, как хозяин выволакивает ценные вещи и складывает в багажник, а в лицах их немой вопрос «Куда? Куда ехать?». Они понимают, что в ловушке, которую создавали долгие годы сами.
Весь их уклад, вся организованная чёткость дорог и полей и колоний, все для того, чтобы сбежать отсюда было невозможно никому. Даже им. Высшим. Вот и получается, что продумано здесь вроде всё, но держалась та продуманность на тонкой золотой пластине во лбу у рабов.
Стараясь не попадаться им на глаза, на полусогнутых, двигаюсь дальше, к дому маршала. За прутьями низкого заборчика, мелькает что-то красно-чёрное - фашистский флаг, и прикрывает он чье-то тело, торчит из-под него нога в изящном кожаном полуботинке. Подбираюсь ближе, откидываю полотно. Так и есть - маршал. Задушен нитью с конца флага, глаза его вытаращены, смотрят на невидимого убийцу в предсмертном ужасе и удивлении. «Как все быстро! Не прошло и суток, а уже восстание!»
Бегу со всей прыти, на какую способен мой больной уже организм, в сторону своего дома, пулей пролетаю мимо особняков, из окон которых опасливо смотрят высшие. Мало кто решается покинуть сейчас это место, но и такие есть. Безумно, подгоняя домочадцев шевелится быстрее, складывают свои пожитки и чемоданы, оставляя большую часть добра здесь - лишь бы выжить, остальное второстепенно, - и на меня, проносящегося мимо, озираются в страхе и от страха ещё больше торопятся.
Наконец я у розового дома. Матери не видать - пусто во дворе, лишь ветер развивает цветы и лозы, от ветра скрипят качели, а небо совсем почернело и накрапывает дождь. Залетаю по ступеням на крыльцо, дёргаю дверь. Заперто.
Стучу, барабаню, кричу.
- Мама, это я, открой!
За дверью что-то шевелится, шаркают ноги, и тихонько:
- Сынок? Алекс?
Дверь открывается на уровне цепочки, из щели испуганно глядит мать, на растёкшемся тушью и помадой лице, удивлёние и радость.
Я забегаю, мать обнимает меня:
- Живой! А я уже подумала! Не поверишь, что здесь произошло! Что было! - я следую наверх, мать за мной причитает. – Желтолобы с ума посходили! Бьют себя током, и себя, и друг друга… - она показывает розетки, по всему дому они вывернуты и торчат оголёнными проводами. - И садовник, и Олег, и Анна даже…
Я в спальне уже:
- А где они?
- Не знаю... После электрического удара, они сами не свои. Я говорю Анне: «Что с тобою?» - она молчит, смотрит. Говорю: «Что уставилась? Принеси чаю!» Она мне и отвечает: «Сами себе чай несите…» Представляешь? Желтолоб, так со мной разговаривает, с арием!
Я захожу в кабинет, открываю окно, осматриваю раму: «Фуф, ключ на месте!» Всё здесь перевёрнуто, разбросано после обыска, стол отодвинут и за отодранным ковром сияет металлом дверь.
Мать продолжает жаловаться:
- А Олег забрал машину и уехал, а садовник, Геракл …
- Геракл?
- Да! Его зовут Геракл! Он крупный такой, редкий желтолоб, один на всю округу, все мне завидовали… ну, неважно, так он взял нож, тесак большой, и как замахнется на меня! «Ненавижу!» - говорит. Хорошо Анна тут как тут, отговорила его, попросила не трогать меня! - мать словно обиженный ребёнок, моргает часто-часто, и вот-вот начнёт плакать.
Я обнял её, похлопал по костлявой спине:
- Не плачь, мама, может ещё обойдётся всё...
Вдруг меня ошарашило. Библия, а в ней код, наизусть я его не помню, осталась в землянке, в подушке, там же диск, там же Соня больная, надо принести её сюда, и забрать необходимые вещи. Оставляю плачущую мать, бегу в гараж, а здесь…
Человек двадцать желтолобов - сидят кружком, кто на чём, и прервал я их разговор своим появлением. Тут и Геракл, здоровый, плечистый мужик, ни с кем не спутаешь, и Анна, преклонного возраста женщина, и ещё, их я в первый раз вижу, встают они при мне, по привычке видимо.
- Сидите, сидите! - я пячусь к выходу, но Геракл стоит уже за моей спиной. Закрыл мне пути отступления своим могучим торсом.
- Это же ты приказал нам… соприкасаться с электричеством, и бить током друг друга?
- Я…
Повернул голову к остальным:
- Говорю же что голос знакомый.
Другой желтолоб - пожилой, с лакейской выправкой, выходит из толпы, сощуривается, ищет подвоха:
- А зачем тебе это?
Объясняю, рассказываю о Соне, о том, как повлиял на неё удар током, и резюмирую тем, что хотел освободить их от влияния пластины. Пожилой лакей повторяет свой вопрос. «М-да, рассказывать всю подноготную долго, в лесу Соня, да и с Америкой надо разобраться, пока не зашвырнули в нас термоядерную бомбу»
Поэтому отвечаю:
- Жалко стало вас,… и вас, и меченых. Побывал я ненароком в камере-угле, и понял многое,… - они хотят ещё порасспросить меня, с почтением и без всякой агрессии, но я тороплюсь. - Там, в лесу, девочка, желтолоб, в яме лежит, надо забрать её оттуда. Нужна машина!
Теперь уже агрессия: «Какая такая девочка? Почему в яме? Кто её туда посадил?» - пришлось объяснить, как все было.
Анна, зная Соню как никто другой, покивала:
- Видела я, что с девчонкой что-то не так…
- Ну, поезжай, а мы порешаем пока, что дальше делать…
- Прошу, только не убивайте высших, без видимых причин, не уподобляйтесь им !
Молчат - обдумывают. Многое теперь им придётся обдумать. И пока еду, терзает мой воспалённый, больной мозг одна лишь мысль, - где бы я не появился, везде разрушения, и прежде всего, умею я смутить умы и души, и нарушить при этом уклад привычного существования.
Даже Азанет, умудрился сбить с её пути, со своими царями и переделом истории. А уж в подземном городе наделал делов! Здесь же вообще молчу,… по какой дороге пойдут теперь эти люди? И не сделал ли я ещё хуже, чем было? Только Бог знает… И дал бы он мне ещё шанс вернуться и исправить всё!
Хоть бы успеть до того, как американцы взорвут здесь все к чёртовой матери. А в том, что это произойдёт, я почему-то не сомневался. Я бы взорвал. Зачем им соседи по планете, которые нестабильны и чуть что пойдёт не так, не преминут напасть, или скинуть на Америку какую проржавелую бомбу?
Разве что в сообщении надавить на экологию, на то, что последствия коснутся и их, поговорить с ними, по ходу намекнуть, что ядерных облаков и туч ещё никто не отменял. Да и зим тоже.
Приехал. А пока шел по перелеску, видел с десяток автомобилей, вокруг того брошенного отцовского, и толпились там желтолобы, а среди них Олег.
И с каждым утопающим в мокрой листве шагом, отдавалось в моем теле и голове горячей ломотой: «Как тонка грань, связывающая прошлое, настоящее и будущее. Убил Ленина: всего-то один человечишка. По сравнению с теперешними масштабными смертями - миллионами и миллиардами смертей, как песчинка, как капля в море! И такие последствия. Сказал вчера в микрофон несколько слов, и теперь вообще непредсказуемо как повернётся история. Запугал Америку, и прилетит к нам сейчас бомба…
Вот, наконец, пень, и вот, наконец, сопка-крышка - как крышка гроба для Сони. Поднимая девушку на поверхность, заметил, что она очень сильно отекла, и под натянутой, прозрачной кожей выступили красные пятна и синева. "Что же это с ней? Что за заболевание такое? Может с почками что?» Не припомню, чтобы она хоть раз ходила по-маленькому..."
И вся она как кисель, в моих руках полностью расслаблена и словно неживая, голова болтается, а изо рта струйкой белая пена. Но слышно ещё сиплое дыхание и постанывает при резких движениях. Положил её на заднее сиденье, к слову сказать, кожаное, но сейчас не до того. Забрал подушку, больше ничего, кто знает, может, предстоит ещё вернуться сюда?
Через некоторое время, мы уже у гаража. Ставлю машину, вытаскиваю Соню, под пытливые взгляды желтолобов, которые всё ещё здесь, несу на руках в дом.
Мать, увидев её состояние, и оценив вид, подняла шум:
- Зачем ты принёс её сюда? Она больна!
- Я знаю, – говорю как можно спокойнее, а в душе буря.
Сейчас, когда вся привычная жизнь её рушится, она даже не думает подстраиваться под обстоятельства. Сразу видно, что высокомерие она впитала с молоком матери. «Кстати, её мать, моя бабушка, ни разу она не упомянула о ней здесь. О дедах и прадедах по линии отца, да, а по линии матери ни одного портрета, ни одного слова… Странно…»
Несу Соню наверх, в свою спальню, укладываю на кровать, на фоне белизны постели, она отекшая, красно-синяя, - смотрится покойницей. Мать тут как тут.
- Где аптечка?
- В ванной… – она смотрит на Соню с неприкрытой брезгливостью и страхом. - Ей бы в колонию, на аппарат…
Я даже вздрогнул:
- Конечно, мам, как же я сразу не подумал? – лезу поцеловать её и обнять, но она шарахается от меня как от чумного - боится заразиться.
А я заболел также, тело покрывает испарина, глаза воспалены и слезятся, и всего меня колотит в ознобе.
Иду в ванную, лезу в аптечку, особо здесь ничего и нет, перевязочные материалы, йод, касторка… «Касторка? О ней я только читал!» - пенициллин в ампулах. Шприц - металлический, огромный, с толстой иглой. «Прошлый век, блин! Ну, чего я хочу от людей, которые загнали сами себя в рамки средневекового рабовладельческого строя?»
Взял шприц, антибиотик и касторку, в буфете взял водку, поднялся в спальню.
Мать стоит, почему-то в моем кабинете, пересматривает газеты, взгляд её растерянный и отчуждённый. С улицы доносится крики и вопли: «Безумие!» Затем выстрелы. «Только не первая кровь! С неё обычно все начинается!»
И точно. Из гаража выскакивает Геракл, за ним ещё несколько мужчин - несутся в сторону места, откуда стреляли. Молчание - гробовое, тяжелое, но зыбкое прервано, теперь отовсюду вопли, выстрелы, заводятся автомобили, что-то стучит, дети плачут и даже ветер усилился и пригибает теперь к земле угрюмые деревья, рвёт кусты и носятся за окном по извилистым дорожкам бурые листья.
Обработал шприц водкой, сделал себе и Соне укол пенициллина, теперь бы сбить температуру:
- Мам, а касторка поможет от жара?
Глаза её полны отчаяния, страха, и… ненависти ко мне, но кивает. Вливаю Соне почти четверть пузырька, она не глотает и почти все выливается обратно из уголка рта.
- Соня! - тормошу её, - Выпей, Соня! – но нет ни звука.
Глотаю сам, горько, аж челюсть свело. Снова пытаюсь влить Соне, и чтобы не вытекло, прикрываю ей рот ладонью. Она судорожно глотает, закашливается. «Ладно, теперь надо в тайную комнату». Достаю ключ, Библию - мать при виде книжки начинает лихорадочно трясти, - открываю железную дверь, все под шумы за окнами, там уже очередями перестрелка и кажется, даже стреляют совсем близко.
- Мама, ложись на пол, не вставай под окном! - подбегаю к ней, с силой уваливаю, и только мы улеглись, как шальная пуля пробивает стекло и разбивает зеркало.
Мать визжит - у неё истерика. Я, не теряя времени, бегу в комнату с аппаратом. Набираю: «Отменяйте все! У нас революция, атака отменяется! Вы в безопасности!» Машина трясётся, мигает лампочками и выдает: «Беги!» «Да что ж это,… заклинило её что ли?» - повторяю сообщение. Опять: «Беги!» Нажимаю красную кнопку.
Через шумы и помехи и чужие разговоры, женский голос бесстрастно диктует пароль, но я не знаю ответа, только ору, перекрикивая мать:
- Я отключил желтолобов, вам ничего не угрожает! Не забывайте, что ядерная атака несёт угрозу для всей планеты, и для вас в том числе!
Женщина на том конце переговаривается с кем-то, теперь со мной говорит мужской голос:
- Восемнадцать ядерных зарядов, тех, что в сороковые годы переданы Соединенными Штатами Америки вам, взорвутся через пять суток. Таймер уже щелкает время. Ничем не можем помочь… - снова шипение.
- Вы можете отключить этот таймер?
- Нет, у нас лишь кнопка. Таймер и детонаторы на самих зарядах. Кнопку уже нажал наш президент. Единственный выход для вас, вывезти бомбы в безопасное место... - и опять помехи и шумы, а на экране чернеет: «Беги!».
За моей спиной, в спальне, мать уже стихла, и на улице также ни звука, лишь ветер гудит в проводах и шумит сырая осень, усталой листвой. Темнеет. И от касторки меня бросило в жар, и в тишине я как будто слышу биение своего сердца. «Что же делать? Где эти бомбы, кто знает? У кого спросить?» Усталость и безысходность окутывает сонной паутиной, а мать лежит на полу и таращится бешено на меня - слышала всё.
Я хочу присесть на кровать рядом с Соней, но мать вдруг отчётливо, стиснув зубы, произносит:
- Вон!
- Не понял…
- Вон отсюда! Забирай свою потаскуху и убирайся! Всё ты! Ты натворил! Отключил желтолобов! Пригрела на груди змею! Весь в бабку!
Я снова:
- Не понял…
- А то ты не знаешь! Память он потерял! Твоя бабка, моя мать, была радикалка чертова! И поплатилась за это в колонии, в углу на десятерых… это хорошо, что я уже была замужем за твоим отцом - не тронули меня,… Заступился дед твой, отец его! – злые слёзы текут из её глаз. - Спасибо ему, а так бы и меня, а я же молодая была, на ремни бы раскроили! Вон! – она уже вопит исступлённо, тычет пальцем на дверь и каблуками скребёт по паркету. - Пошёл вон отсюда!
Я вздохнул, взял подушку с вещами, положил туда Библию, лекарства, взял Соню на руки и спускаюсь уже. А мать продолжает вопить мне вслед и обзывает всяческими гадкими словами.
«Отвезу Соню в колонию, может это и опасно, но хоть что-то сделаю для девушки,… все равно все умрут. А может и не умрут. Фифти-фифти. Попробую дать ей шанс на выздоровление. Порасспрошу кого, где могут быть бомбы?» Силы покидают меня, вымотан переживаниями и беготней, а Соня мокрая от пота - видимо касторка подействовала, и пахнет от неё мочой, но всё такая же бледная и в сознание не приходит.
В гараже только Анна - в силу возраста невмоготу ей бегать по улице и драться там с высшими. Я гружу Соню на заднее сиденье.
Она подходит, смотрит на неё сочувственно, гладит по посинелому лицу:
- Бедный ребёнок! Только жить начала…
Я говорю:
- Отвезу её в колонию, на диагностику, может ей ещё можно помочь?
Она кивает:
- Вези, Алекс, я всегда понимала, что ты отличаешься от других высших, ещё с того момента когда ты маленький был. Твой пьяный отец избил меня до полусмерти. Ты ведь вступился тогда, и сам получил крепко,… помнишь?
Я сажусь за руль, в моем мире все было немного иначе. Но похоже. Тогда отец, чуть не убил - меня. Завожу машину.
Анна вдруг всплеснула руками:
- Как же ты поедешь? Ты ведь высший, а наши, пошли блокировать выезд и въезд для высших: если кто захочет уехать, тому смерть. Они решили, что теперь такие как вы, должны поработать на нас… - в старческих её глазах блестит решимость. - Я с тобой поеду! Меня-то они послушают, а тебя не станут! - с энергией подходит к машине и садится на пассажирское сидение. Командует: «Поехали!»
Трогаемся. «Всё одно, скоро всё здесь взорвётся. А американцы не дураки, продали Гитлеру бомбы и встроили туда детонаторы, подстраховались. И нечего им предъявить, ведь давать такое страшное оружие в руки параноикам - опасно, и прежде всего для самих себя!»
Едем. Анна молчит, лишь вглядывается в темноту, в очертания домов и деревьев, в намокшие от дождя скамейки и фонтаны и будто видит всё это в первые, столько удивления в её взгляде. Иногда она улыбается чему-то, иногда кривится - и вся палитра чувств на её лице.
Прожита уже её жизнь - прожита напрасно, не знала она ни любви, ни материнства, ни юной раскрепощенности, ни смятения души, ни жажды открытий в конце концов. Вся жизнь - покорность и рабский труд. И лишь на закате пришло освобождение. Жалеет ли она сейчас о чем-то? Непонятно. Но радуется всему увиденному как ребёнок, и всё ей интересно.
Возле перелеска горят костры, вокруг много людей - они видят фары автомобиля и встали уже в ожидающей позе, а несколько дул пистолетов направлены на нас.
Мы останавливаемся, Анна шепчет:
- Сиди! Я пойду! – выходит, кряхтя из машины, скрывается из поля видимости, мне остается только ждать, и я жду, глядя на скатывающиеся капли дождя по лобовому стеклу.
За спиной Соня - от неё не звука, и под прицелом мне страшно взглянуть на неё, страшно обернуться, пошевелиться. Не дай Бог, обратить на себя внимание, ведь в фигурах желтолобов такое напряжение, такая неприкрытая ненависть, что кажется, стоит неловко моргнуть и тебя убьют.
Но вот, все ещё под прицелом, задняя дверь открывается, смотрят на Соню, затем знакомый голос:
- Обернись!
Поворачиваюсь - Геракл, глазки щелочки осматривают меня, он кричит:
- Свой! - дула опускаются,
Анна промокшая, в морщинках вода, садится со вздохом обратно:
- Едва упросила пропустить, чего ждёшь, поезжай уже!
Едем. Через несколько километров начинают приближаться фары проезжающих мимо грузовиков и «буханок». Сквозь пелену моросящего липкого дождя, они как глаза неведомых хищных зверей, но пролетают мимо, не останавливаясь - спешат в "зелёную зону", на расправу над высшими.
Ещё через расстояние ровная вереница меченых - блестят их лысые мокрые головы в отсвете фар и жмурятся они слепо и несмотря на ветер и потоки воды с неба, идут строем, как привыкли, а со стороны, от бледной зыбкости - как мертвые.
Подъехали к заграждению, по периметру в вышках - никого. Забор местами опрокинут, ворота нараспашку и никто нас не встречает. Словно вымерло всё. Проезжаем колонию. Чёрно-красные флаги, украшавшие недавно дома и указывающие кто здесь хозяин, сорваны и втоптаны в грязь. Кое-где горит в окнах свет, кое-где выстроились люди, и из камер углов поднимают кого-то в железных корзинах. «У кого здесь спросить - где находится бомбы?»
Мокрые стены бетонных типовых домов. Через пелену воды, глядят они устрашающе решетками на окнах, словно готические сказочные существа - они безмолвные свидетели всего безумия, что творилось здесь до сих пор, и сотворится ещё. И словно не хотят они перемен, противятся - угрюмы и непоколебимы и смертоносны.
Наконец амбулатория - горит здесь привычно тусклый свет, мигают лампочки на круглом диагностическом аппарате, и ни души.
Раздеваю и укладываю Соню в центр, закрываю крышку. Аппарат моргает, скрежещет, и выдает красный попеременный свет, а металлический женский голос произносит бесстрастно: «Острое инфекционное воспаление правой почки, рекомендуется стерилизатор...» Я озираюсь в поисках того самого стерилизатора.
Анна говорит:
- Наверх!
Хватаю Соню - едва передвигая уже ноги сам, несу вверх по крутой лестнице. Встречает нас холодная безликая комната, по бокам выдвижные ящики, как в морге, какие-то закрытые и работают, и вроде видны там люди.
Спрашиваю у Анны:
- Сколько по времени происходит стерилизация?
Отвечает:
- Около трёх суток. Была я здесь, эпидемия тогда возникла, так здесь не протолкнуться было…
Открываю дверцу, откатываю железную эмалированную полку, кладу Соню, она едва дышит - посинела и отёки на лице и обнаженном теле, приняли вид водяной подушки. Задвигаю. Анна нажимает несколько кнопок, и через мутное стекло, видно и слышно как подается в стерилизатор усыпляющий газ.
Анна улыбается облегчённо:
- Не волнуйся, теперь у неё все будет хорошо - она поправится, после стерилизатора поболеет, конечно, пару дней, так всегда бывает, зато основная инфекция будет уничтожена!
А у меня кружится голова и тошнота подкатывает к горлу, и видимо, я бледен, потому как улыбка у Анны сходит с лица:
- Ты тоже болен? И молчишь? Пойдём, теперь твоя очередь! - подставляет старческое угловатое плечо.
Я едва иду, и опираюсь на нее своим весом, но она терпит - молча, тащит меня на себе, хоть и старушка уже.
Спустились, раздеваюсь, заваливаюсь в круглый аппарат, снова мигает красным, раздирает яркостью света глаза. Металлический женский голос произносит диагноз. «Острая инфекция, рекомендуется стерилизатор...»
Вылезаю наружу, снова Анна тащит меня на себе - теперь наверх. И ничего мне сейчас неважно: ни желтолобы, ни разрушенный строй, ни мать, что осталась одна в смертельной для неё обстановке, ни американские бомбы с детонаторами, а важно лишь выздороветь, чтобы прошли симптомы болезни, мозг прояснился, и смог бы я передохнуть. И посмотреть без болезненной пелены на происходящее, трезво и беспристрастно оценить обстановку. Анна помогает мне улечься.
- Подушка, Анна, дай её мне… -
Внизу, в ворохе нашей с Соней одежды, та самая подушка, в которой нужные мне вещи сокрыты от посторонних глаз, и Анна хоть и удивлённа, но не спорит, идёт и несёт её.
- С собой ничего нельзя брать! – произносит она и голос её далёк, как через стену пробивается.
Я открываю замок, достаю крестик, вешаю ей на шею:
- Носи, не снимай, пусть тебя Бог бережет… - вынимаю Библию. - Береги это! Пусть все написанное здесь, будет для вас, новых,... законом. Разыщите бомбы... передай остальным, они сдетонируют скоро... Передай остальным,.. ядерные заряды, пусть найдут их и вывезут подальше... – голос меня не слушается, срывается, и какая-то ритуальность есть в этом моменте, таинство. Закладываю диск себе в рот и укладываюсь поудобнее. - Всё, Анна, включай!
И вот, задвинута полка, слышно как включаются кнопки, струйками подается газ - я засыпаю, и последние мысли в голове: «А всё-таки у меня получилось, вывести из строя пластины. Хоть что-то я доделал до конца… пусть от этого не сладко, но все же...» Засыпаю. «Стерилизация длится три дня, а бомбы взорвутся через пять. Если желтолобы не найдут, не поймут, пусть все утрясётся, уляжется, и потом я попытаюсь решить эту проблему... Сейчас я слишком слаб, да и у кого можно узнать о них в этом хаосе?» Сплю.
Просыпаюсь от грохота открываемой дверцы.
Высокий мужской голос вопит:
- Здесь высший! Смотрите-ка, где спрятался!
Меня выволакивают наружу: тело ломит, голова горит, а свет причиняет глазам нестерпимую боль. Голого, ошарашенного, меня тащат куда-то, и ничего я не могу понять и вспомнить, словно после контузии оглушен и ослеплен.
Вижу круглый аппарат: «Ах, да! Я же в амбулатории! После стерилизации. А после неё говорят, плохо отходишь…» Вспоминаю о бомбах, пытаюсь предупредить людей, что тащат меня, но язык онемел и вспух, да и весь я вспух, а говорить ещё и диск мешает, и изо рта пробивается лишь мычание и рёв.
Вытаскивают меня на улицу, на холод и дождь, и босые ноги, волочась, загребают воду из луж, а голое тело поливает сверху частыми, крупными каплями. Поставили. Я обессилено прислонился к стене. Зачитывают приговор - из-за ливня я не вижу их лиц, лишь лысые головы. Вменяют мне все те же тяжкие преступления, коими без вины наградило меня звание высшего.
Голоса дрожат в нетерпении - я дрожу от холода и слабости. Около меня темнеет провал камеры-угла. Один из судей, не дождавшись окончания приговора, пихает меня ногой, и я кубарем, не в состоянии даже сгруппироваться, улетаю вниз по бетонному скосу.
На некоторое время, я видимо потерял сознание, потому что когда наконец продрал глаза, стояла кромешная ночь. Лежу я головой вниз, также нагой, и поливает меня по ногам и животу потоком сверху. Аккуратно встаю поудобней - перед глазами алые мухи, в ушах звон и вроде течёт кровь с виска.
У стены, слышится хриплый кашель и стон - с противоположной, ворчание:
- Очухался? А мы уж подумали, что убился…
Я не могу сориентироваться и наступаю на чью-то ногу.
- Ай! Аккуратнее ты! – голос знакомый.
- Арс? Это ты?
- Я, а ты что подумал? Радикал, из-за тебя всё,… но наказание ждёт!
У стены слева, стоны и кашель:
- Из-за кого?
- Из-за него!
Я с диском во рту и мне неловко разговаривать, выплевываю его в ладонь, и язык уже плохо, но ворочается:
- Арс, я понимаю, что сейчас не время, да и зол ты на меня, но послушай, ядерные заряды, что Америка поставляла сюда, оснащены радиоуправляемыми детонаторами! И через два дня они взорвутся! Надо преду… - меня прерывает удар в челюсть.
Не знаю, кто из них бил, но отлетел я в совершенно противоположную сторону и ударился спиной о выступ.
В лицо зашипели:
- Так ты есть та крыса, что развязала руки желтолобам?
Молчу, ведь чтобы я сейчас не сказал и не сделал, сыграет против меня.
Арс вмешивается:
- Что ты говорил про Америку?
Губы разбиты и от стерилизации ещё не отошел, но повторяю.
Арс подлетает, бьет ногой куда попало:
- Ах, ты падла, ты ещё и шпион? Сдал нас американцам? Так ты и есть крот? А я думал, что ты только сказки умеешь рассказывать - чужим бабам!
Терпение моё лопается, недаром ведь служил в ВДВ, и обучался военному делу. Во всяком случае, не для того, чтобы безропотно позволять себя бить. Я выгибаюсь, поднимаю босые ноги и пятками с силой отталкиваю его от себя. Он летит, куда, не видно, слышно лишь грохот и крик.
- А-а! Ногу вывихнул! Гад!… – стонет, но не встаёт - боится.
Но слышу я, как ото всех сторон камеры, шаркают ко мне люди. Человек десять здесь. Шарканье и шлёпанье это отдается вверх эхом и зловеще оно, и не сулит ничего хорошего. Как во сне, из-за падения, и из-за лечения, из-за удара в лицо, в животном страхе, из-за своей наготы и бессилия вызванного полуобморочным состоянием - зажмуриваюсь.
Пихаю в рот себе диск - намереваясь драться, безо всякой надежды на перемещение, - просто чтобы не мешал.
И в этот момент взрыв...
Ссылка на начало романа: