Я просыпаюсь. Уже полдень. За окном светит рыжее, лукавое сентябрьское солнце и вчерашнего дождя и непогоды как не бывало. Слышно птичий щебет из сада, пахнет скошенной сырой травой и сладким виноградом, тёплыми лужами, мягким ветром и влажной листвой. Природа тужится уже из последних сил, одаривая тёмной зеленью, солнцем, и красками.
От ужасного сна меня мутило и тряслись руки, но бодрость дня и хорошая погода придавали оптимизма, поэтому я вскочил, как на шарнирах, оделся, минута, я в гостиной. Мать вальяжно, с достоинством, с легкой, великодушной улыбкой, прогарцевала и уселась напротив.
Напомнила:
- Сегодня к маршалу, не забыл?
- Нет, конечно…
- Я позвонила ему, он ждёт,…поговорила, напомнила ему, что я вдова, и ты у меня один... вроде проникся. По крайней мере, сказал, что будет снисходителен... - она вздохнула, видно было, что разговор не принёс ей успокоения.
Я спросил вдруг, сам не зная зачем:
- Мам, а от чего умер мой отец?
- А то ты не знаешь? - затем махнула рукой, вспомнив мои последние метаморфозы. - В последнее время он много выпивал и любил похулиганить - погонять после спиртного меченых, ездил на фабрику и общался, так сказать, с рабочими. Ну, так один из этих нелюдей, и засунул его голову в дробилку.
Она судорожно вобрала в себя воздух:
- Бедный Михаил, как вспомню, так все сжимается. Того меченого конечно убили, да и всех свидетелей того происшествия, чтобы другим было неповадно... да отца то не вернуть...
Но я спокоен, не ожидал другого конца. «Значит и здесь мой отец выпивал, и склонен был к садизму!» - подумал я без эмоций. Принесли свежесваренный кофе. Анна и ещё какая-то девушка.
Мать зыркнула на девушку осуждающе, затем обратилась ко мне:
- Познакомься, это Соня, сегодня утром её отправили из дома наших друзей, - она откашлялась, - Арс, твой друг, слишком увлёкся ею, поэтому хотели сдать её в утиль, да пожалели. Молодая ещё, крепкая, да и работница толковая, а мне как раз пора сменить Анну…
Не без интереса я оглядел Соню.
Невысокая, полногрудая, с глубоким томным взглядом серых, блестящих глаз. Волосы русые, и зачесаны назад в тугой узел. Жёлтая пластина виднеется сквозь тонкую кожу на лбу. Вся она белая, мягкая, женственная, воздушная и с этим взором словно благородная лань. Загадка в ней. Неудивительно, что Арс влюбился. Женщины вышли.
Мать улыбается, любуется мной:
- Только ты не увлекайся, милый…
- Не волнуйся мам…
- Тебя отвезёт Олег, он уже ждёт…
- Конечно, мам…
Допили. Я пошёл в машину. Поехали. По извилистой дороге, мимо уютных особняков, мимо жасминовых кустов и виноградных лоз, все вокруг ослепляет белизной, чистотой, и безмятежностью, и спокойствием линий, все в ярких осенних красках и озарённое горячим солнцем, играет весёлыми контрастами.
Здание, где обитает сыск, ничем не отличается от остальных. Между клумб и мраморных фигур, витиеватый орнамент барельефного фасада. Широкие белые ступени ведут к огромной, дубовой двери, над ней растянут чёрно-красный фашистский флаг. Только он выдает административность дома. Олег, мой водитель, открыл мне дверь и повёл за собой. «Мадам просила сопровождать вас…»
Вошли в дом. Внутри убранство помпезное, кругом позолота и хрустальные люстры, гобелены, ковка, благородное дерево и шелковые портьеры. Встречает нас подтянутый седовласый, гладковыбритый, сухой командир из моего мира, тот, что давал мне задание найти в казарме крота, и тем самым помочь себе с карьерой.
Здесь он такой же статный и выправленный, такой же холодный и надменный, но почему-то в мягком фланелевом одеянии, похожем на пижаму, и в тапках. «Наверное, это его дом и он живёт здесь, а по совместительству ещё и руководит единственным оставшимся органом исполнительной власти». Он приглашает меня в кабинет, а водителя отправляет в машину: «Разговор наедине…»
Дверь за нами закрывается, и брови его вскинулись в недоумении:
- Что это было? – спрашивает он. – Ты исчез, будто в воздухе растворился, как ты это сделал?
- Не знаю.
И снова по кругу, мол, закрыл глаза, очнулся в камере-угле, ударился головой, потерял память. Он не доверяет - насторожился, а я и не убеждаю, спокоен и уверен в себе.
На стене карта мира. Весь Восток и Африка выкрашены чёрным, красно-чёрным вся Европа и Россия, в едином целом здесь также Украина, Белоруссия, Прибалтика и несколько Южных республик. Везде фашистские кресты. Территория Сибирской тайги отмечена зелёным и в центре большой знак вопроса. Америка, цвета американского же флага, со звёздами и также знак вопроса.
Командир дознаётся:
- А помнишь ли ты, о чем я просил тебя?
- Нет, я даже имени вашего не помню,…
Он снова удивлён:
- Меня по имени никто и не называет – маршал и только так…
Я пялюсь на карту. Белыми островками отмечены поселения высших, жёлтым заводы и фабрики, желто-синим - женские колонии, желто-красным – мужские, ровными линиями сельхоз угодья, пунктирными автомобильные дороги, поперечными железная дорога.
Маршал встал рядом со мной, вперился также:
- Что-то не так?
Я пожал плечами:
- Да нет, любуюсь на великую державу.
- Державу? Это мир,… наш мир,… пока не весь, но это поправимо.
Он подмигнул мне, и я вдруг понял, что наверняка он и есть вождь. Тогда всё сходится.
- В последнюю нашу встречу, я просил тебя отыскать крота… - «Хм, здесь тоже крот!». - Высшего - противника нашего движения, радикала, который своими действиями и мыслями порочит идеи и помыслы великого Гитлера! А также, умудряется передавать кое-какие сведения в стан врага, в Америку.
Он посмотрел в мои глаза остро и с прищуром, словно ища подтверждения, что я - это я, а ни кто-то другой, и что можно мне доверять.
- С первых дней существования организации, ты показал себя как идейный и горячий сторонник нашего движения. Ни разу не дал повода усомниться в себе, за исключением последнего случая, с твоим исчезновением. Это странно, но объяснимо, не удивлюсь, если тот радикал проделал такое с тобой, зная о твоём рвении и идейности...
Я посмотрел недоверчиво, сомневаясь во вменяемости этого человека, но вспомнил: "Здесь же оккультизм, как норма!"
Маршал окинул меня жалобным взором:
- Скажи, могу ли я доверять тебе дальше?
Я остекленел, но лишь на долю секунды.
Придётся подыграть:
- Конечно… не смотря ни на что, я всегда буду предан вам!
Он вздохнул с видимым облегчением:
- Кроме тебя, нет никого мне ближе здесь, - сел за тяжелый, дубовый, лакированный стол. - Хм, так вот, найди радикала, он сбивает наши мысли, и мешает осуществить задуманное с той внезапностью, на которую мы рассчитываем. К тому же, он серьезно настроен: читает запрещённую Библию, что противоречит нашему строю. Что карается смертельной казнью... - взгляд его каменный и ледяной - Не знаю, где он раздобыл Священное Писание, ведь мы сожгли все до единого экземпляра. Наверняка из Америки передали ему. Периодически при обысках, прибывающих на теплоходах, мы находим подобную литературу.
Я снова вспомнил сиденья, и поежился, а также вспомнил я, про миниатюрную Библию, что лежит у меня дома, на видном месте. А ведь Арс, мог её видеть! Но, также понял я, что я и есть, тот самый крот - радикал, что мутит воду в их организации. «Вот и получается, что я должен сдать ему самого себя. Но предупрежден, значит, вооружен, и это дает мне фору. Только вот Арс,.. наговорил я ему вчера лишнего. И как заставить его молчать? Надо подумать... А пока, пороюсь в своем кабинете, может что-то есть, что подскажет как действовать дальше...»
Задаю вопрос, который режет мне мозг сотнями игл:
- Если вытащить пластины из голов желтолобов, не боитесь ли вы, что, будучи уже неподконтрольными, они первым делом отомстят своим поработителям? То есть нам? Как вы убедите их воевать?
Он посмотрел так, словно привидение увидел:
- Ты действительно ничего не помнишь, иначе не задавал бы глупых вопросов. Никто не собирается вытаскивать пластины, наоборот, меченым необходимо вшить такие же. Пока мы только собираемся перепрограммировать их…
Затем маршал встал, отодвинул с усилием стол, поднял плотный ковёр – там крышка от подпола с тяжелым металлическим кольцом. Он дёргает это кольцо, оно плохо поддается, но вот, наконец, не без моей помощи, крышка поднимается и светом освещает стальные ступени спуска в бункер. Кивком головы он предлагает мне спуститься за ним. Спускаемся.
Каждый шаг, отдается гулким эхом в железобетонных стенах. Встали на площадку, впереди, освещенный генератором тоннель. Идём по нему. По бокам его решетки, за ними люди, желтолобы, сверкают хищно глазами, выжидают чего-то.
- Кто это? – шепотом спрашиваю я маршала.
Он, ничуть не стесняясь, отвечает:
- Мои подопытные! – гордость в его сухом голосе. - Я тут разработал кое что. На той неделе как раз подвёл итоги и… – крутит металлический вентиль стальной двери, набирает на выпуклых кнопках код, дверь та, с лязгом открывается, - …и вот!
Передо мной огромное помещение, и на всё это помещение - уродливая металлическая конструкция. Торчат из неё тысячи длинных острых штырей, направленных в разные стороны и похожа она на древнее смертоносное насекомое, а из недр её идут вибрации, низкочастотным гулом врезаются в уши, и словно живая она.
Маршал удовлетворенно потёр руки:
- Антенна! Носитель информации. Любой нужной тебе информации для желтолобов! – голос его от нетерпения дрожит.
Он подбегает к трибуне в углу, на ней фашистская свастика, а в изголовье портрет Гитлера в резной серебряной рамке. На столешнице трибуны - кнопки и микрофон.
Маршал нажимает на кнопки, откашливается и удерживая красную, говорит в микрофон:
- Всем сломать себе мизинцы!
Конструкция звенит металлом, гул усиливается, она трясётся, словно стряхивая оцепенение и из каждого шипа, повторяется эхом приказ.
Из тоннеля, из-за решеток слышится хруст и безумный крик.
Маршал смеется:
- Отставить, ломать мизинцы! – хруст тут же стихает, но слышны стоны. - Отставить стонать! – снова потирает довольно руки. - Всё! Стихло! Пойдём смотреть!
Спускается с трибуны, разворачивает меня ошарашенного за плечи, и увлекает за собой, трясясь в судорожном нетерпении.
Подходим к решеткам:
- Покажите мизинцы!
Люди, морщась от боли, но без звука, вытаскивают вперёд руки. Вместо мизинцев - кровавое месиво. Кое-кто снял ботинки и сломал их ещё и на ногах. Маршал эйфорично, торжествующе улыбается, и в лице его бледной маской застыла привычка: привычка мучить и убивать, не задумываясь, что перед ним живые люди. Не ощущая их боли и страдания. А я вот ощущал, и судя по всему, запечатлелись эти муки на моем лице.
Он вздохнул:
- Ох уж эта молодёжь! От одного вида крови шлепаются в обморок, не видели вы жизни! И настоящей крови не нюхали. Но придётся привыкать, неженки доморощенные!
Он принялся объяснять:
- Моё изобретение - волновым импульсом, действует на пластины. Я сказал в микрофон: «ломайте мизинцы», и носители пластин будут ломать их, пока не оторвут вовсе, или если я не дам отмашку. Потому, как только конструкция окажется наверху и опутает волновым полем радиус около триста тысяч км, я смогу переформатировать всех желтолобов и настроить их на нужную мне волну. И спрашивать никого не буду, ведь они будут подчиняться мне одному! Затем, подчиняющиеся мне желтолобы вошьют пластины меченым. Сделать это не составит труда - этого добра у нас целый склад. Весь золотой запас мира, переплавлен в пластины. И вот тебе - готова армия!
От возбуждения его голос дрожит:
- Представляешь, какая это будет армия! Не знающая страха, жалости, беспрекословно терпящая боль, беспрекословно выполняющая приказы!… Даже у Гитлера не было такого, и все его завоевания, всё чего он достиг, совершено в основном с помощью дипломатии. Ему мало пришлось воевать! Была у него конечно мощь, была сила, но… не было у него достойного противника, в страхе все тут же сдались… Если не считать востока, конечно, да там, ты знаешь, ядерная бомбардировка всё решила. Но идея! Идея покорения всего, повторюсь, всего земного шара, и превращение его в рай для высших ариев! Она упразднена после смерти её создателя…
В глазах у него блестят слёзы, взгляд одухотворен:
- Но не умерла вместе с ним,… ты понимаешь теперь, о чем я мечтаю, о чем мечтает вся наша организация? Продолжить и завершить начатое великим завоевателем! А затем можно освободить ариев, что ходят здесь с метками и жёлтыми лбами, хватит там низших сословий...
Он утёр глаза и смотрел в потолок, тяжело дыша, а я понимал его по-своему. Видел я, что мечтает он переплюнуть Гитлера, что замыслы его честолюбивы и хочет он лишь власти, да ещё остаться в истории единственным могущественным повелителем мира, а освобождение меченых и желтолобов всего лишь предлог найти союзников, и не остановится этот человек не перед чем, и Гитлер тут совершенно нипричём.
Он отдышался, наконец, прошел в зал с жуткой антенной, глянул горделиво на свое творение и закрыл плотно, на все замки двери. Набрал код и вернулся ко мне. Я смотрел на людей за решеткой, а они зажимали свои переломанные мизинцы и смотрели на нас из клетки также хищно и выжидающе.
Последний довод:
- Но в Америке ядерное оружие...
- Которое, по донесению разведки, давно заржавело, и эти грязные нищеброды, давно переплавили его в сковородки!
Маршал смотрел на меня, оценивая мою реакцию на происходящее. Пришлось изобразить радость и счастье от такого открытия, от такого нужного изобретения и готовность следовать идее до конца. Он удовлетворён. Моя похвала вдохновила его, и пощекотала самолюбие.
Поднялись наверх. Тщательно он закрыл за собой вход, задрапировав его ковром и столом, и принял снова официозный вид, проговорив: «Жду результата! Только никому, – презентация в воскресенье!» - отпустил домой, взмахнув на прощание рукой, как подобает в приличном нацистском обществе. Пришлось махнуть в ответ. Но не раздражало меня это боле. Привык.
Вернувшись домой, увидел заплаканную мать.
- Что случилось?
Она разжала ладошки:
- Вот!
В её руках мой крестик, диск, украшения и деньги из сейфа, оттуда, из семнадцатого. Я забрал из её рук все свое добро, и вопросительно глянул.
- Соня нашла, прибирала твою комнату,… знаю, в кабинет нельзя, но в спальню и ванну ты разрешаешь. В твоих лохмотьях нашла…
Она скривилась заплакать, а я вру:
- Мам, не надо, эти лохмотья с чужого плеча, не мои они,… но прошу тебя, не говори никому о находке, и Соне скажи, чтобы молчала.
Она кивает. Тушь с глаз оставила чёрные разводы на немолодом лице, и мне жаль её, ведь не каждой здесь, такой проблемный сын достается.
А она уже забыла:
- Как там у маршала?
- Всё хорошо, всё обошлось…
- Ну, тогда я поехала к С,… в гости, буду поздно!
Я уже поднимаюсь к себе. В первую очередь поискал Библию. Соня же убралась! Так, на полке нет. Нигде нет. «Нужно будет расспросить Соню». Нашел подушку с чехлом на молнии. Сложил всё запрещенное добро туда, но прежде - сунул себе в рот диск. Помусолил его языком, поприжимал к щеке. Ничего. Все больше и больше сомнений по поводу моего перемещения закрадывалось в сердце. «А если и в полнолуние не выйдет? Будем надеяться на лучшее. А на что ещё здесь надеяться?..»
Пошёл в свой кабинет. Здесь бардак - свалка из книг и газет. Я сел в кресло к столу, полистал книги - много здесь чужеродного, запрещенного. Русские классики, французские классики, американские классики, в общем-то, много чего что можно почитать. «И откуда здесь всё это?» Газеты, много довоенных, пожелтевших, запылённых и ветхих, почти прозрачных листков. Много современных. Но слишком много, чтобы углубляться в чтение.
На столе лежит одна статья, на главном листе притягивает взгляд название: «Химическое оружие против населения Японии». В ней рассказывается о том, как отравили все население островного государства ядовитыми газами.
Смазанные фото запечатлели присевшую возле стены женщину с двумя детьми в тканевых повязках на лицах и с круглыми, - насколько это возможно для японки, - от ужаса глазами. Им перерезали выезд и въезд, и просто потравили как тараканов. Всё закономерно: хотя Япония и была в союзниках у Гитлера, но раса-то у них монголоидная. Поэтому, от таких союзников избавились как от ненужного хлама, ведь цель нацистов это чистота крови.
Ясно, в этом мире я изучал досконально историю и преступления нацистского жуткого государства, а зная сам себя, - естественно - что вся идеология и жестокость повергали меня в шок. Раз я изучал, и раз я радикал, и передаю информацию в Америку, значит, как-то же я это делаю! Пороемся поглубже...
Я переворошил кучу газет и книг, отодвинул громоздкий шкаф, посмотрел во все углы и лишь насобирал на себя пыли и грязи. Может, не отсюда я это делаю? Меня вдруг осенило. На стене висит ковёр ручной работы, очень похожий на ковёр в кабинете маршала, а у стены тяжелый, лаковый рабочий стол.
Я отодвинул этот стол, снял с петель ковёр с одной стороны и - вот оно! Железная, сейфовая дверь с кодированным замком. Ну как же открыть её? Ведь у меня ни ключа, ни шифра. "Надо подумать и обыскать ещё комнату, может, найду, где подсказку? А пока спущусь, поем чего-нибудь"
Спустился вниз. Сел в гостиной - на столе колокольчик для призыва прислуги. Позвонил. Пришла Соня, встала, склонив голову в ожидании поручения.
- Соня принеси поесть, только немного, и кофе, пожалуйста…
Она почему-то покраснела, кивнула и удалилась. Через несколько минут вернулась с полным подносом.
- Но я же сказал - немного!
Снова покраснела и ответила:
- Анна сейчас учит меня, она сказала так…
Я пожал плечами и помотал головой. Соня засобиралась уходить.
- Постой…
- А? - в уходящем солнце лицо её стало багряным, но это не портило её и даже придавало пикантности её юности.
- В моей комнате, лежала книжечка, маленькая такая, Библия…
Соня разводит руками, но врать желтолобы не умеют. Она потупила взгляд в пол.
- Где она? – спрашиваю.
Рука её лезет вглубь выреза груди, достает и через силу протягивает мне, в глазах мука и страх, книжку, нагретую теплом её тела.
Полистал странички, поднял глаза на Соню:
- Ты читала?
Она снова кивает. Я ещё немного полистал и предложил Соне присесть. Она помотала в отрицании головой, но я настаивал. Села.
- Что ты чувствуешь, Соня? Страх, ненависть, сомнения?
Она кивнула и будто собралась даже заплакать, столько глубинных сдерживаемых эмоций мелькает в её блестящем взоре.
- Не бойся, я не причиню тебе зла, и понял уже, что ты не такая как все желтолобы... видимо в твоей пластине сбой, или брак,… но меня тебе не стоит бояться.
Она вдруг вздохнула судорожно и по щеке потекла растерянная, одинокая слезинка.
- Я не виновата, я не знаю, что мне делать, и боюсь, что меня сдадут в утиль.
Мне жаль её:
- С тобой всегда так было?
- Нет, не всегда, до четырнадцати лет я была вполне нормальной…
- А сколько тебе сейчас?
- Шестнадцать...
«Господи, совсем ребёнок» – думаю я, а вслух:
- Но получалось же у тебя скрывать свой дефект два года.
Она кивает и вытекает вторая слезинка.
- Но я уже не в силах скрываться, после того, что происходило в доме Арса! - она вспомнила, застеснялась, отвернулась, глаза заблестели гневом. - Ненавижу его! - еле слышно процедила сквозь зубы.
- Скажи мне, что способствовало твоему, так сказать, изменению?
- Там, в интернате, в нашей колонии, была прачечная. Девочки спускаются в подвальное помещение и стирают себе одежду. Всегда мы стирали руками, а тут привезли нам на испытания машины, и от той машины меня ударило током. Сильно ударило. Руку свело судорогой, едва выдернули меня оттуда. Вот, с тех пор я такая...
Она вздыхает, глаза смотрят печально в сторону, а мне нечем помочь ей. Рано или поздно она сдаст себя. Её утилизируют. И в вечернем, красном солнце, в тишине гостиной, на фоне мещанской, отутюженной обстановки, выглядит она инопланетянкой. С чистым, невинным, сиротским лицом, с потемневшим от страха и печали взглядом, с не по-детски тяжелой грудью, укрывающей недавно Библию. Здесь она чужая, временная, одиночка, и участь её по большей части предрешена.
Но сердце её бьется, молодая душа не хочет поверить, ищет её смущенный ум выхода. Потому и открылась она мне. И надеется она - раз я высший, то всесилен и смогу разрешить её проблему, вернуть её прежнее состояние. Но я могу лишь посочувствовать. В этом мире заложники системы все - и меченые, и желтолобы, и высшие.
Боковым зрением, в окне, вижу Арса. Он стоит - весь белый, в глазах молнии, смотрит на нас, но улыбается своей широкой деланной улыбкой. Соня проследила за моим взглядом, увидела его, вздрогнула, кровь отлила от её лица, вскочила и бросилась вон из комнаты.
Я также улыбаюсь Арсу, но между взглядами нашими электрический ток, машу рукой: «Заходи! Чего стоишь?» Он мелко кивает головой - «Конечно, конечно…» На столе лежит книжка, я быстро прячу её в карман. «Видел? Не видел? Допрыгаюсь я тут!»
Арс заходит, садится на место Сони и смотрит, ждёт, что я начну оправдываться. Но я молчу.
Наконец он откашлялся и прервал молчание:
- Что вы здесь делали? - говорит, как бы между прочим.
- Разговаривали, о своём…
- О чем?
- О своём, я же сказал!
Он бьет кулаком по столу, сощуривает глаза, губы его трясутся от негодования:
- О чем можно говорить с желтолобом?
- Я убеждал её приносить поменьше еды, – сочиняю на ходу.
Он удивлён, глаза расширяются, осматривает стол и полный поднос.
Я указываю на него:
- Ну, куда столько? Я же не слон,… а Анна её учит, что положено именно столько. И как их переубедить - этих упрямых желтолобов?
Он немного успокоился.
- М-да... И правда упрямы они, будь здоров, но это уже что вложили… – хихикает.
Я смотрю ему в глаза, создаю вид уверенности и спокойствия, улыбаюсь:
- А ты чего?
Он откидывает нервно челку:
- Да вот, не идут из головы твои слова, что ты говорил, по поводу того, что все люди для тебя равны. Повторишь свои слова, или передумал? – одна его рука под столом и слышно мне как тихонько щелкает что-то у него в кармане. «Диктофон принёс!»
Я встал, прошелся вокруг, остановился возле его стула, положил руку ему на плечо, сдавил с силой:
- Я говорил? Нет, Арс, это не я говорил, это ты... - ему больно, он скидывает мою руку, поворачивается ко мне, в ярости и тяжело дыша, смотрит в мои глаза с остервенелым вызовом, но я улыбаюсь и спокоен.
Он понял, что я задумал. Побегал глазами по моему лицу, видит, что всё серьёзно, и я не шучу, опускает плечи, опускает голову, и поднимает её уже с лучезарной улыбкой.
Затараторил:
- Я собственно не за этим пришел,… Соню позови, соскучился я по ней. Родители заметили наши с ней отношения... хи-хи! И чуть не угробили её бедную, да я скандалить начал, пришлось им послушать меня. Говорю: повешусь... Но они ультиматум поставили; или в утиль, или отдать вам. Дома, говорят, не потерпим шалаву! Ну и передали её сюда, а мы же с тобой друзья, ты же другу не откажешь побыть с любимой девушкой? Мать твоя у нас, - я знаю, что дома никого! - от нетерпения он дрожит. - Соня! - кричит и звонит колокольчиком, что есть мочи.
Зашла Соня - щеки пылают, на лбу желтеет пластина, и пластина даже красными пятнами, смотрит она себе под ноги, и грудь ее вздымается обречённо.
Арс глядит на неё жадно:
- Принеси чаю!
Я раздражённо сажусь. Он напротив, улыбается и молчит. Соня выходит и возвращается с подносом, на нём пузатый чайник, сахарница с щипцами и две круглые чашки - звенит тоненько посуда в её дрожащих руках. Подходит к столу, выставляет чашку возле Арса, он хватает её за талию, прижимает к себе.
Посуда на подносе колышется, гремит, сахарница падает, и кусочки сахара рассыпаются по полу. Арс не отпускает её, зарывается лицом ей в грудь, а взгляд Сони полон отчаянья: «Спасите!» - кричит её взгляд. Уголки губ опустились в отвращении, но молчит, крепко они сжаты. Арс отрывается от её груди, по-хозяйски лапает её за зад.
- Вот, кабы знать, что она чувствует! - нехотя отпускает её. Она уходит и возвращается с веником и совком, и кажется мне, что она сейчас начнёт плакать. Арс беспардонно смотрит, как она наклоняется, подметает сахар. - Так что? Выделишь нам укромный уголок? А то совсем мне что-то невтерпёж...
Я смотрю на него - глаза его от страсти мутные и покраснели, чёлка взмокла и висит взбившейся прядью. Смотрю на Соню, ресницы её опущены, метёт она старательно и неторопливо, но заторможенно как-то, словно оттягивая неизбежное.
И что же мне делать? Отдать ему Соню? Шестнадцатилетнюю девочку? После того, как она открылась мне? Да и знаю я, что она ненавидит его, это и сейчас видно. «Нет, не могу!» - подумал я.
- Нет, не могу! - сказал я вслух.
Он удивлён, разочарован, разозлён:
- Как? Почему?
- Мне кажется, я имею право отказать тебе. Ведь Соня отныне принадлежит мне…
Он молчит, переваривает информацию.
Я отхлебнул чай, встал, снова прогулялся вокруг стола, снова вцепился в его плечо и сунул руку в карман его брюк, достал диктофон, помахал им перед его носом:
- Эх, не профессионал ты Сеня, сразу же сдал себя! И не друг, ты мне... - я глянул на Соню. - А она друг, и мне кажется, не хочет она тебя...
Арс вскочил, плюётся слюной изо рта:
- Хочет, не хочет - это желтолоб, она обязана, но ты, видно, сам положил глаз на неё…
Я сломал диктофон и выкинул его на пол, Соня машинально смела обломки на совок, и стоит, ждёт видимо развязки.
- Иди, Соня… - говорю я ей мягко и с улыбкой.
В глазах Арса, провожающих её, плещется огонь и тоскливая ревность.
Соня вышла, а он идёт ко мне, сжав кулаки, подходит очень близко, лицом к лицу, с вызовом:
- Ударил бы я тебя, бывший друг, но ударю я тебя по-другому... потом... когда ты и ожидать не будешь... - театрально разворачивается к выходу.
Я кричу ему вслед:
- Конечно, фашисты по-другому не могут. Эффект внезапности им нужен...
Он услышал, усмехнулся, и не оборачиваясь сказал:
- Ты радикал, я знаю это, а доказательства я добуду! - и вышел.
Послышался яростный хлопок входной двери - ушёл, но «осадочек» остался. «Эх, нагнетает! Вместо того, чтобы спокойно переждать до полнолуния, я снова ввязываюсь в авантюры, точнее, меня втягивают туда за уши, словно все сговорились...»
Взял колокольчик, позвонил, вернулась Соня, вся растрепанная почему-то, и вроде заплаканная. «Эх, плохо она скрывает свои эмоции!»
- Соня, убери все со стола, и разогрей еду, я так и не успел поесть.
Но она падает на колени передо мной:
- Спасибо, спасибо вам! Спасибо за защиту, и за то, что не выдали мою тайну!
Я поднимаю ее:
- Соня, встань, не время сейчас, если кто увидит, сразу же все поймёт... и тогда тебе несдобровать... Да встань же!
Она встаёт, жарким, благодарным взглядом окидывает меня изучающее.
- Иди, Соня, подогрей...
Складывает на поднос тарелки, чашки и пузатый чайник - все тихо, словно задумала чего-то.
Потом уходя, поворачивается, в глазах сверкает восхищение, и торжественно произносит:
- Вы назвали меня другом, так знайте, и вы мне друг, и преданна я вам до последнего и днём и ночью, если вам нужна будет моя помощь, только позовите!
- Хорошо, учту, иди и прими подобающий вид, иначе сдашь себя в два счёта! - говорю с улыбкой, и она улыбается в ответ.
«Детё! Чего от неё хотеть?» А с другой стороны, вот так просто без пластин, без всякого насилия я обрел единственного союзника, кому могу без оглядки доверять.
А ночью мне снится сон.
Снова комната - моя комната, в моем мире, и Пришелец в тени, его видно лишь по долговязой фигуре и отблеску света в огромных глазах. «Поторопись!» – говорит он. «Переместиться тебе нужно как можно скорее – молись. Иначе произойдёт временной коллапс..»
Я мычу - язык не шевелится. Он продолжает: «Азанет. Этот диск положила для тебя она. У вас он один на двоих. Но положила она его тебе в сорок шестом, а в сорок шестом идёт бомбардировка Африки, Египта и Ближнего Востока ядерными зарядами. Выжить в той огненной бане нельзя. Потому умрёт Азанет, не положит диск, умрёшь и ты. Это петля, а петлю нельзя разрывать...» - он растворяется.
Я кричу ему: «Как мне переместиться? Ведь это не под силу мне сейчас! Я пробовал!» – но вместо слов, беспорядочное рычание и визг - болит голова и тошнит. Меня рвёт, выворачивает наизнанку, и я захлёбываюсь своей блевотиной.
Вбегает мать, не эта, расфуфыренная и великосветская, а та, что с седой косой и ярая прихожанка церкви. Взгляд её озабочен и полон страдания «Лёша, сынок, тебе плохо?» «Да»- говорю я чётко и ясно. Она хлопает меня по щекам, приподнимает мне голову. Меня рвёт опять. Мать выбегает из комнаты, а я просыпаюсь.
На улице ночь - светит звёздами и половинкой луны. За окном тишь и сыро и тепло. Где-то вдали, ухает одинокая птица. «Что же делать?» – я достаю диск, сую в рот, но это бесполезно. Я в отчаянии. Вспоминаю слова Пришельца, что-то он говорил о цене, и жизни, и молитве.
Я молюсь, молюсь, молюсь. «Жертвы коих быть не должно…» Молюсь, и мысли мечутся в лихорадке: «А сейчас назревают новые жертвы. Этот маршал - маньяк, заставил желтолобов переломать себе мизинцы. И это с каменным лицом. Что, также с каменным лицом он будет смотреть, как они умирают? Цель его, в завоеваниях затмить Гитлера. Без предупреждения напасть на вторую половину земного шара, то есть Америку пристанище людей всех рас, и сделает он это со дня на день. Всё уже готово. Боже! Ещё жертвы! И этих также быть не должно…»
Внезапно приходит озарение. Я должен предотвратить нападение! В этом и есть цена перемещения. Даже если пожертвовать для этого жизнью. В этом замысел. И тогда я перемещусь во времени, и смогу всё исправить, а этим предотвратить те смерти, что произошли уже. Если я предупрежу Америку, то эффекта внезапности уже не будет. Пусть она отсталая, та Америка, пусть там сейчас кризис, но все же есть там, наверное, храбрецы, что смогут защитить себя и свою страну.
Да и Соня не идёт из головы. Её ударило током и пластина отключилась. Можно использовать антенну маршала, приказать желтолобам сунуть пальцы в розетку, возможно, пластины перестанут действовать на людей, и тогда может быть поменяется здесь что-нибудь, и воевать они, скорее всего, откажутся...
А лучше и то и другое. И предупредить, и отключить!
Ссылка на начало романа: