Вальяжной походкой уверенного в себе барина, он прошел к двери, и увидев меня в окне, помахал мне холёной рукой и улыбнулся полной внутреннего достоинства белозубой улыбкой. «Так, ясно, здесь мы друзья!» И я был рад этому, и ему был рад, словно окунулся в привычную реальность, по которой успел уже истосковаться.
А он зашёл в дом, и через некоторое время ко мне постучали.
- Зайди! - крикнул я и остался у окна.
Он входит, распространяя по комнате запах свежести, дождя и дорогого парфюма, улыбается и сияет как начищенный рубль. Пожали друг другу руки. Я не знаю, что говорить и жду от него действий.
Он помялся, тряхнул челкой, поправил отглаженный воротничок:
- Ну, рассказывай! - проговорил по-немецки, всё с той же улыбочкой, но в глазах холодная сталь.
На минуту, я даже ужаснулся от тех глаз, и от того, как они смотрели на меня: выжидающе, тревожно, упрямо. Такие глаза я видел в семнадцатом, у революционеров, у Азанет. При мысли о ней, тут же укололо сердце.
Но я, как ни в чем не бывало, пожал плечами и ответил по-немецки:
- Не помню, Сеня, ничего не помню… - дежурная уже моя фраза.
Брови его разошлись в стороны, его словно оглушило:
- Сеня? Какой такой Сеня? Я не понимаю, о чем ты говоришь? Я Арс!
Я снова:
- Не помню, извини…
Он застыл, потом тряхнул челкой, словно его осенило:
- Ты на попятную хочешь пойти, да? - зашептал он сбивчиво. - Бежишь, поджав хвост? Мы же с тобой в одной команде, связанные одной цепью,… а ты отступать вздумал?
- Не бегу я, не помню ничего, правда, головой ударился. Объясни мне, что за цель и что за команда?
Он вдруг испугался, попятился к двери:
- Я все понял, вчера тебя вызвал маршал, а затем ты оказался в камере-угле. Кто-то похитил тебя? Что вообще происходит? - затем пробежался взглядом по комнате. - Где-то есть датчик? Диктофон?
Я уверил, что нет.
- Не пойму тогда, что с тобой? Говоришь с акцентом, да и сам будто не свой… - потом вдруг его брови сошлись к носу, во взгляде упрямство. - Пойдём разговаривать машину... Да, кстати…
Он подошел ко мне, с целью обыскать, а я расслабленно поднял руки, обыскивай, мол, не страшно!
Он пошарил, не нашел ничего:
- Пойдём, ладно… - снова ослепительная улыбка от уха до уха, а в глазах электрическое напряжение.
Спустились по лестнице, краем глаза я заметил мелькнувшее озабоченное лицо матери из гостиной. Сели в автомобиль. Сидения кожаные, и кожа очень мягкая, словно шелковая, светлая и розоватая, панель устаревшей модели, деревянная коробка механическая, но чувствуется новизна сборки, чувствуется вчерашний конвейер, и пахнет здесь свежей краской, лаком и кожей. Сеня или Арс, (как там его?), уселся на водительское сидение, обнял руль, и уставился вдаль.
Затем снова пытаясь отвлечься, проговорил:
- Машинка - класс, правда?
- Правда, супер машинка…
Он усмехнулся, глянул быстро на меня:
- Супер? И где ты таких слов уже нахватался? В колонии, что-ли успел? Ну, да ладно, а кожа, нравится?
Я поддакнул:
- Хорошая кожа, мягкая, гладкая…
- Молодой еврейки!
Я запнулся, «Чья?»
Он загадочно улыбается:
- Знаю, спросишь сейчас, откуда? Ведь евреев нет уже давно... А я тебя опережу: из Америки прямым рейсом, на белом теплоходе, целую партию привезли, и все молодые!… здесь им работу обещали, знаешь ведь, какой в Америке кризис сейчас, похлеще великой депрессии в сто раз. А все потому, что всякий сброд там осел - смешение рас, знаешь ли. А у нас ничего, нормально,… без кризисов, но и без справедливости, согласись?
Но у меня волосы дыбом, и холодный пот по спине. Не помня себя, я выскочил из машины.
Он заржал:
- Что с тобой? Ты сдурел? Промокнешь!
Но меня ведет в стороны, глаза застилает гадливый туман: «Кожа молодой еврейки!» - проносится остротой. «Привезли работать, здесь освежевали девушек, и на сиденья для автомобилей пустили! Содом и Гоморра отдыхают!»
Сеня выскочил под дождь за мной. Ветер колышет его челку, мочит её, и удивлённое лицо его.
Он подбегает ко мне, трясёт за плечи.
- Пойдём в беседку!
Ведёт за дом, там роскошный фруктовый сад, лёгкая, деревянная беседка с кованными переплетениями - мы забегаем в неё, здесь сумеречно, и сыро, садимся на боковую скамью. Я дышу глубоко, закрыв глаза, сижу, и думаю: «Только бы не ввязаться ни во что, дождаться полнолуния, и всё исправить...» И Арс мне теперь в тягость, и какая-то там у них команда, и какая-то идея, но судя по сидениям его машины, не очень человечная.
А он склонил голову близко к моему уху и шепчет:
- Не пойму что с тобой, ну раз уж ты побывал в лагере,… не знаю, как ты проник туда, расскажи, что там… как там?
Я бормочу:
- Не знаю, так ли обязательно тебе это знать, но там плохо, не то слово - ужасно плохо. Я был в камере-угле, условия, прямо скажу - нечеловеческие: кругом бетон, холод и сырость и не дают еды...
Глаза его загорелись:
- Вот видишь! Есть ещё за что побороться!...
Я продолжаю, не хочу, но продолжаю, видимо, нужно мне выплеснуть кому-то наболевшее:
- Там был меченый - больной какой-то заразой. Истощенный до предела, в одной простыне, и дни его, я думаю, сочтены... А сажают в эти камеры всех подряд, и больных, и сумасшедших, и отработанных ресурс, и меченых и желтолобов.
Глаза его загорелись и ещё больше:
- Теперь ты понимаешь, за что мы боремся?
Но мне плевать:
- Потом, когда мы ехали сюда, я видел дома, в которых проживают свой век эти низшие люди. Полутюремные бетонные казармы с решетками, и живут они от рабочего дня, до рабочего дня, и нет у них выхода и перспективы нет, и любви нет, и секса нет, и растений и животных в тех железобетонных джунглях нет, а обнесены эти джунгли - колючей проволокой под напряжением, и по периметру вышки, с вооруженными желтолобами. Вот так!
Он качает головой, и нервно откидывает челку - взгляд бешеный. Затем вскочил, прошагал отутюженными брючинами, туда-сюда, встал, задумался, ударил кулаком в деревянную перегородку беседки:
- Алекс, что же делать? Ладно, были эти евреи, да цыгане, да узкоглазые с черножопыми! Но здесь, сейчас, бедствуют такие же как мы с тобой: белокожие и светлые арии, в лице меченых и желтболобов! За что им такие муки? Там ведь даже кареглазого ни одного! И почему мы, высшие, так же должны мучиться от этой незакономерности?
Я недоумеваю: «Что он хочет сказать этим?»
А он вышагивал и, изредка останавливаясь, продолжал:
- Правильно говорит нам вождь: пора переключить у желтолобов их пластины и поменять направление их мыслей и действий. Потом организованно - на Америку, войной! Там сейчас много приблудилось кого - все нации есть... Пусть они - эти евреи, и другая нечисть, служит нам, высшим. А из себе подобных, не надо делать рабов. Освободить их, доделать дело, начатое Гитлером, то есть - завоевать весь мир, вот наша цель!
Он горит, глаза его бегают, а мне как-то смешно даже и, думается, что стало им просто скучно – высшим. Застой в мозгах, с жиру они бесятся, а какой-то вождь может даже этим и пользуется, в своих честолюбивых замыслах. Должна же история развиваться, кто-то должен оставлять в ней след. Но качаю головой и полностью серьёзен.
Он вдруг сел и опустил плечи:
- Я понял, что люблю её...
Я удивился:
- Кого?
- Соню...мою Соню, ты же знаешь... - он мечтательно взглянул на потолок. - Когда ее только взяли с интерната, взамен старой: свеженькую, новенькую, я серьёзно к ней не относился. Так, загнул пару раз, сам понимаешь - юбку задрал, и готова. Но она так боялась этого, так боялась меня, что почти перестала оставаться со мной наедине. А мне стало интересно, ведь она желтолоб, а боится. И стал я зазывать её к себе в спальню - каждый день, и по нескольку раз, ей такое даже не снилось... Но, ее это только пугало, и по всему было видно, что не очень она в восторге от наших игр. А однажды даже заплакала. Не вру, видел слезинки в ее глазах! Пусть ты и не поверишь - ведь всем известно, желтолобы не плачут. А меня тянуло к ней, и ничего я с собой делать не мог...
Он вздохнул, заблестели слезами глаза:
- И теперь вот, я понял, что люблю, и готов даже жениться на ней, клянусь! Но как понять, любит ли она меня? И как возможен брак между желтолобом и высшим? И подмывает меня теперь вытащить у неё изо лба эту пластину, но не так это просто... Вшить ее, не проблема - делают это при рождении, а вот удалить? Ни разу ещё не слыхал о такой операции на живых!
Он снова вздохнул, а я понял, в чем его мотивация к переменам. Понимал, но молчал. Незачем мне даже думать об этом. Тем более, как они собрались поломать эту систему? Все здесь устоялось в жестокости и циничном использовании человеческого материала, и никто из высших, не собирается терять эти преимущество.
Сентябрьское небо темнело, становилось прохладно, в беседку задувал сырой ветер, и я поежился. Не слишком ли много событий для одного дня?
- Я пойду, устал что-то... - пробормотал я вздыхающему Арсу. - Помочь тебе, ничем не могу…
Он снова посмотрел холодно:
- Что же мне передать вождю?
- Передай, что мне надо подумать, и возможно, что я выхожу из вашей команды, или как ее там, не очень мне нравится эта затея...
Он нервно откинул с глаз свою чёлку:
- Не узнаю я тебя, Алекс! Ещё вчера - ты горел, а сегодня, после посещения колонии, казалось бы, увидев воочию все страдания людей, таких же ариев как и ты - вдруг идёшь на попятную. Страдают люди, Алекс!
Я вдруг разозлился:
- Ты, Арс, не с тем сюда пришёл! Для меня люди - все, и евреи, и монголы, и чернокожие – все!
Он не верит своим ушам, сколько недоумения в его взгляде.
Я продолжаю:
- А освобождать ариев, только для того, чтобы заставлять их воевать и умирать, и захватить свободную сторону с целью найти там тех, кого можно убить или поработить - это не ко мне...
Я стал разворачиваться, чтобы покинуть беседку и услышал в спину:
- Я все понял, Алекс, теперь ты радикал, а радикалы - они обычно существует по одному, и быстро их ставят на место! Я конечно, не скажу никому о том, что сейчас услышал, по крайне мере пока, ведь мы с тобой с детства дружим, но вождю сказать я обязан! А он уже будет решать твою судьбу. Не могу сказать тебе, чтобы я знал хоть одного предателя, который вышел бы сухим из воды!
Меня передернуло:
- Это угроза?
Он снова улыбнулся ослепительно, и в потёмках его зубы белели как оскал:
- Ты подумай хорошенько,... знаешь ведь, что сборы у нас по воскресеньям, а до воскресения ещё три дня, подумай Алекс, стоит ли радикальничать? Стоит ли игра свеч? Но если ты не надумаешь и останешься при своём мнении, это плохо закончится для тебя, и это не угроза, а лишь проза жизни.
Я уже пошёл, а он поднялся руку в нацистском приветствии, но отдёрнул тут же, и я чувствовал спиной его угрожающий взгляд.
Я пошёл не домой, а побродить по вечернему саду. Душило меня все вокруг, и не было мне спасения нигде. Бежать? Некуда. Вливаться в эту реальность? Меня передергивало от одной мысли о сидениях в автомобиле из человеческой кожи. Надо выждать полнолуния, но я не был уверен, что обязательно получится переместиться и всё исправить.
Глянул на пасмурное небо. К тому же, я вообще не вижу луны, лишь махровые, синие тучи, тянутся сплошной чередой, обгоняя друг друга и, сталкиваясь досадливо, проливаются дождём.
Но вот он - месяц, на секунду выглянул и пропал. Ровно половинка. Ладно, протяну как-нибудь до полнолуния, а там посмотрим. Придётся покориться обстоятельствам, подстроиться, лишь бы никто мне не помешал осуществить задуманное.
Я попинал упавшее яблоко. Мокрая, тяжелая листва грозно шелестела, над головой, и в саду было уныло до жути. Пройдя ещё с десяток метров, я совсем потерялся в темноте сада и решил идти обратно, в сторону дома. Он белел как памятник, обелиск среди тьмы, манил светом в окошках, уютом, теплом и удобной, мягкой кроватью, но давил своей затхлостью, устарелостью, мещанством и построен был на костях и крови, потому идти туда не хотелось.
«М-да, параллельная реальность! И этот Арс, со своей Соней. Решил осчастливить девушку браком и своей любовью, освободить ее. И даже не понимает, что эта его рабыня, не раз изнасилованная своим господином - будь она свободна от пластины, уже убила бы его. Вождю он скажет! Что там за вождь интересно? Кто этот неуспокоенный нацист, стремящийся продолжить дело Гитлера - интересно мне посмотреть на него. Ладно, до полнолуния поиграю роль этого Алекса, а то, правда, не доживу до него. А здесь мне умирать нельзя. Здесь это необратимо…»
С этими мыслями, я пошлёпал по мокрой траве к дому.
Вернулся в спальню, катушка закончилась, я выключил магнитофон, погасил свет и улёгся. В окно дул резкий ветер и плескал водой дождь, а из моей головы не шел тот мужик «три ноля», из камеры, и жаль мне его, в эту непогоду, безмерно.
И в голову лезли всякие ужасы из Второй Мировой, те, что запечатлены на камеру в моем мире. Концлагеря смерти, иссохшие скелеты ещё живых людей из-за забора, фашистские лаборатории по медицинским опытам над детьми, и ещё куча гадостей третьего рейха. Здесь было то же самое. Вот, только там, в моей реальности, Красная Армия остановила потоки крови и смертей, и горе матерей, а здесь сделать это было некому. И потому, продлилось это безобразие, эта садистская кровавая пляска, не на пять-семь лет, а на долгие годы. Да и до сих пор продолжается.
И от этих мыслей меня хватило такое отчаяние, такая слепая ярость и такая безысходность, что я начал молиться.
В молитве я собрал всех людей. Молился за упокой невинно убиенных, за просвет в будущем для живых, за страждущих сейчас в подвалах-углах.
За меченых - чтобы им поменьше работать, и получше бы их кормили, чтобы им не приходилось им есть сырых больных зайцев.
За желтолобов, чтобы прояснились их мозги, и никогда и никто не смог бы больше повелевать ими.
За высших, что в заблуждении своей сверхчеловечности, растеряли человечность обычную, и искупались уже в крови по уши.
За Сеню, чтобы он прозрел и увидел воочию весь ужас сидений своего авто.
За мать: и за ту, что я знал всегда, и за эту - новую.
За Америку, приютившую у себя всех, кто смог убежать отсюда, от смерти и рабства, но переживающую видимо не лучшие времена. За всех и вся.
Вспомнил юную, светлую Настю - страшную её смерть. А сколько ещё много таких смертей было после! Вспомнил Азанет... в Великую Отечественную, по всем подсчетам было ей около пятидесяти... Вспомнил день своей казни в подземном городе, где Азанет в зрелом возрасте и на ней солдатские ботинки...
Ну конечно! Ещё бы моя Амазонка не воевала! Сердце защемило от любви и благодарности к ней, к ней воительнице, спасительнице и к таким же героям как она.
Пусть они мужики необразованные и неотесанные, пусть варвары и в чем-то перегибали в свое время палку, но они победили это страшное зло, смогли переломить ход истории, и произошло это даже не в сорок пятом, а в семнадцатом, сразу после революции. Когда зашагал строем большевизм и объединил сердца в единый организм, и может даже насильно - но объединил, а не разделил.
"Спасибо тебе, простой мужик, деревенская баба, спасибо за жертвенность! Спасибо тебе тиран Сталин, и революционер Ленин, за предпосылку к победе, спасибо, за путь без отступления, спасибо за великую державу, спасибо, спасибо. Аминь!" Я сплю.
И снятся мне черепа, человеческие черепа - женские и детские черепа. На многих из них висит ещё мясо и кожа и страшные предсмертные судороги отпечатались на открытых в последнем крике челюстях. И слышу я вой, и плач, и рёв. Это черепа воют, плачут и ревут. Их много. Миллионы, наверное, и закрывают они собой горизонт. И дрожит все вокруг от этого истошного крика.
Будто тону я в них, погружаюсь уже по пояс, и они царапают меня пустыми глазницами. Мне больно. Но боль не физическая, а душевная. Хочется мне обнять их, успокоить, утешить - но бессилен я. И понимаю, что это я убил владельцев этих черепов - своим поступком, тогда, в семнадцатом году убил. Я понимаю, прошу прощения, но этого мало.
Я раскидываю руки в стороны, пытаюсь коснуться каждого, молюсь за их упокой, но мало моих рук, чтобы объять необъятное. Я погружаюсь лишь ещё глубже, но мне все равно. Хочется мне проникнуться, хочется покаяния и прощения, даже если и утонуть заживо в них, лишь бы не слышать их душераздирающие вопли, не чувствовать их боли, утихомирить её.
Плачу. Слёзы раскаяния и сопереживания льются потоками дождя на меня, на черепа, все уже вымокло и скользит, и я уже провалился по шею. Лишь голова торчит, но скоро и она всасывается в трясину, наружу одно лицо. И будто теперь я один из них - из погибших по моей вине, но не страшно, хочется разделить с ними эту участь, и я даже рад этому. Любые наказание для меня в радость.
И вдруг, сверху рука - длинная, синяя рука Пришельца. Вытаскивает меня из гущи, черепа вопят истошно, так, что закладывает уши. Пришелец висит в воздухе, я вишу рядом. В руках его скипетр, но на проекции ничего. Я не рад ему, хотя много чего хочу спросить. Мне хотелось расплаты, а он помешал, и я хмурюсь недовольно. Смотрит он мне в глаза, и в них укор и тихая ярость. Затем глядит в проекцию, что там перемещает, сдвигает, бегут цифры, буквы, что-то у него не получается, он пробует снова, злится, и вот вдруг черепа начинают преображаться в человеческие лица.
Вопли стихают, теперь люди смотрят многоликой толпой на нас. Здесь мужчины, женщины с младенцами и дети жмутся к ногам своих родителей и тишина: пугающая, гробовая, могильная тишина. Выжидающая тишина.
Пришелец смотрит на меня и говорит, не раскрывая рта: «Посмотри, посмотри на них, в глаза им глянь!»
Я смотрю. Здесь глаза не только светлые. Но и тёмные и чёрные цыганские, шоколадные и жёлтые, зелёные, и кофе с молоком. Сколько страдания в них, сколько страха, сколько горя! Я снова плачу, и снова ливнем с неба. Люди уже насквозь промокли и кожа их блестит каплями, но от них ни звука, лишь страх чувствуется в их дрожащих лицах. Словно ждут они казни, смерти. Даже младенцы молчат и ждут.
Я говорю Пришельцу: «Я виноват, знаю, но как же теперь все исправить? Дождаться полнолуния?» Он усмехается досадливо: «Я предупреждал тебя, а ты не послушал. Когда же до тебя дойдёт, что я не враг? Полнолуние может и выход для тебя, но не известно... Если Богу будет угодно, дать тебе шанс всё исправить - ты все исправишь, но цена обычно очень высока. Возможно, цена - твоя собственная жизнь". "Я согласен!" - горькая мысль, и знаю, Пришелец прочтёт её.
А он молчит, лишь смотрит на толпу. И во взгляде его огромных блеклых глаз столько боли, столько сострадания, столько человечности, что на секунду мне показалось, что и он - человек. Только запечатан, в синее длинноголовое, трёхметровое тело Пришельца.
Он говорит мне без слов: «Всмотрись в их лица, фигуры, всмотрись в их глаза. Они жертвы, коих быть не должно. Запомни их, и молись за них. Каждый день молись, и возможно Бог пощадит их…»
Нехотя проводит по проекции. Люди пугаются, ужас на их лицах, рты раскрываются в диком, выворачивающем нутро крике, головы их меняются, кожа слезает, и вываливаются глаза. Минута и вновь черепа грудой, морем простираются до горизонта.
И снова рёв, вой и плач...
Ссылка на начало романа: