Однажды в не студёную зимнюю пору послали меня в Вильнюс снимать «народное восстание» против крoвавого режима, который олицетворял косноязычный Горбачёв.
Заказ был от “Newsweek”, снимающего народа в городе было чуть меньше, чем восставших, а денег хватало на сытную и веселую командировку.
В Ираке началась «Буря в пустыне» - главные мировые события теперь там, и мы понимали, что наши съёмки уже никому не нужны, но заказ никто не отменял, и компания журналистов в Вильнюсе, который готовился к обороне от Краснoй Армии, была навеселе и в расслабухе.
Платили неплохо: кроме дневного гонорара, который равнялся примерно годовой пенсии моей мамы, так же несправедливо нам оплачивали расходы. За один потраченный рубль мы получали 1 доллар, то есть транжирить было очень выгодно. Официальный курс обмена был ещё 60 коп. за трудовой бакс, а чёрный рынок предлагал, точно не помню, но кажется около 22-26 рублей. Деньги летели как в трубу: гостиница была самая дорогая, в гостинице журналисты выбирали лучшие номера, таксисты всегда ждали нас у подъезда, чтобы своими ногами никто не ходил. Если таксист забывал написать бумажку, которая изображала чек, то мы расписывали её сами. Ресторан представлял забавно-пошлое зрелище: гулявшая «пресса» напоминала купчиков, засовывавших «зелёные» чаевые официантам под погончики или за ремень брюк. В общем, было здорово.
Снимать поначалу было нечего, ещё не штурмовали телебашню, местный народец обкладывал бетонными плитами здание парламента, всюду ходили революционные патрули.
Полководец-пианист и будущий президент Лaндсбeргис руководил обороной «смольного». Мы с приятелем ради любопытства пошли поболтать с ним.
Упитанный телохранитель долго держал нас в предбаннике – Лaндсбергис изображал крайнюю степень занятости. Но когда мы вошли в кабинет, то вождь, явно обрадовавшись «американским» журналистам, понёс без остановки, и, хотя мы за десять минут выяснили все планы обороны демократии, пианист не тормозил минут сорок.
В конце беседы, когда мы уже пятились к двери, а вождь, не закрывая рта, с корявым акцентом на ненавистном языке продолжал просить помощи от папы-Буша, мой товарищ поднял правую руку, чтобы почесать нос. Лaндсбергис перехватил её в полёте и стал усиленно мять своими маленькими ручками. - Они у него мягкие, как у ребёнка, - сказал приятель, когда мы отсмеялись на воле.
Главное - теперь мы знали, где будут находиться сaюдистские смертники, и куда надо отходить в случае штурма парламента.
Вечером, когда уже стемнело, я приехал побродить вокруг парламента. Народу на улицах не было, парламент не освещался – будто ждали налёта фaшисткoй авиации – неподалёку горел костёр, и у него грелись несколько человек. Пошёл поснимать – всё равно ничего другого.
Подхожу – пять человек, и среди них бомжеватая тётка с деревянным крестом в руках. Сидит смотрит в землю. Думаю, какая же ты, тётка, смешная со своим крестом. Вероятно, местная юродивая – надо снять обязательно для колорита.
Навожу свой «Никон», делаю щелчок, а она на меня голову поднимает, руку с крестом вперёд вытягивает и что-то коротко на литовском говорит. Я слов не понимаю, только взгляд её фиксирую и внутри меня какой-то переводчик работает так, что текст становится ясен.
Нет, меня не парализовало, но внутри разлился такой холод, что лёгкие воздух не набирают. Я, понимая, что совершил какую-то страшную ошибку, иду на улицу ловить машину. Состояние - как будто меня приговорили к смерти.
На следующее утро я с трудом встал и заставил себя выйти из номера. Желания покидать гостиницу никакого. У лифта встретил фотографа Николая Игнатьева, и он мне говорит, мол, выглядишь погано – а я всю ночь не спал, юродивая мерещилась.
Сели в ресторане, он позавтракал, я выпил сока. А в голове: хочешь не хочешь, а придётся идти на казнь.
Мы вместе поехали к парламенту. Когда вышел из машины, то первым делом стал смотреть на крыши – искать «моего» снайпера.
Коля спрашивает: - Ты чего-то как заболел. Случилось что-то?
А я же не могу рассказать, что меня какая-то литовская тётка до смерти напугала.
Разошлись мы в разные стороны, я залез в парламент за бетонные плиты и так просидел там несколько часов. К вечеру чуток успокоился, походил, пощёлкал немного и в гостиницу.
На следующий день к вечеру начался штурм телецентра. Снимаю с осторожностью, чувствую себя будто Рембо во Вьетнаме. Смотрю, какой-то офицер в меня из автомата целится, думаю – вот оно. Но тут толпа местных бежит, и я за их спинами на лужайку перед зданием центра. Прибегаю, а там солдатики людей прикладами разгоняют. И хоть ночь уже, но кое-какие фонари горят, а у меня плёнка 800 единиц (дефицитная) – снимать можно, плюс вспышка. Навожу – БМП человека к забору прижала – снимаю, снимаю, снимаю, и через минуту понимаю, что у моего безотказного «Nikon FM2» сломан механизм курка – пленка не переводится. Пока доставал другую камеру, пока переставлял объектив - от волнения руки трясутся - нас быстро окружили и толпой погнали за пределы телецентра.
Приехал в гостиницу, достаю камеру – всё работает. Что за дела такие!? Проверил-перепроверил – работает.
Прошло два дня, я уже немного расслабился, хотя и осторожничаю. Съёмок много, в городе танки, всюду литовцы с флагами, ищут проблем с солдатиками. Наснимал полный кофр катушек, пора в гостиницу, завтра на вокзал - плёнки с проводниками в Москву отправлять.
И тут меня хватают за руки два солдата и тащат в подъезд дома. Спецназ ГPУ - это я потом выяснил. Лейтенант берёт кофр и высыпает всё содержимое с аппаратурой вместе на пол, потом обыскивает меня, забирает плёнки из карманов, отдаёт камеры и выпихивает меня на улицу.
Еле-еле бреду в гостиницу, сажусь на кровать. Я не верю, что это происходит со мной – за два решающих дня ноль продукции и весь запас плёнок конфискован. И быть этого не может, но чую - это от юродивой с крестом за то, что хотел её запечатлеть в качестве смешного персонажа.
И это был первый раз в моей жизни, когда я подумал, что Бог, скорее всего, есть.
