Каждый раз, комментируя статью в Дзене, я понимаю, сколь по-разному мы, читающие, воспринимаем текст. Наукой это названо апперцепцией, что означает трактовку прочитанного в соответствии с собственным житейским опытом и теми воспоминаниями, которые этот опыт вызывает.
История, в которой мать усматривает злой умысел десятилетнего сына в желании манипулировать ею путём намеренного заболевания мальчишки всякий раз, когда это совсем не вписывается в её планы, вызвала у читающей публики двоякое видение проблемы.Часть комментаторов увлеклась описанием дальнейшей судьбы ребёнка, выросшего с матерью, которая формально выполняет свои обязанности - кормит-поит-одевает, к врачам водит, но вот у постели ребёнка не сидит, душевно не страдает. Одни взволнованные отвечающие предрекали дальнейший эмоциональный разрыв межлу близкими людьми, другие приводили массу примеров того, как при холодной матери вырастают нормальные, любящие маму люди. И я бы с радостью присоединилась к этой группе, аргументируя справедливость данных суждений известным фактом: самая сильная, боготворящая любовь к матери у детдомовских. Любовь к той, чей образ они себе создали и истово полюбили. И жизнь они проживают в убеждении, что мать должно любить хотя бы за то, что она просто "подарила тебе жизнь".
Но мне эта история показалась в большей степени о матери, пытавшейся найти у окружающих подтверждение тому, что её десятилетний сын должен понимать нужды взрослой женщины, которой недосуг проводить время с ним, так некстати, из вредности заболевшим , когда у неё работа, поездки, да мало ли чего ещё. Она ищет внимания, любви где-то там, отдельно от той, которая есть у пацана десяти лет от роду .
А сегодняшним утром, знакомясь с новостями, прочитала шокирующее: от уголовной ответственности в пользу психиатрического лечения освобождён житель Гатчинского района Андрей Бовт, задержанный два года назад за многое, в том числе и за насилие над собственной дочерью, совершаемое в течение семи лет. Животное, идущее на поводу своей похоти, творило гнусности на глазах матери девчушки.
И тогда, два года назад, и сейчас в моём мозгу пульсирует мысль: что должно было произойти с женщиной, родившей дитя и спокойно годами отдававшей его на поругание ?
Эти две публикации заставили меня вспомнить о рассказе, лежавшем в черновиках, названном мною "В тихом городе Ленинграде."
История эта случилась в городе на Неве тогда, когда большая часть его населения проживала в коммунальных квартирах. Да, собственно, практически весь центр города жил единым коммунальным бытом, когда легко "стрелялась" трёшка до зарплаты, захватывался по дороге и приводился из детсада соседский ребёнок, а уж пресловутые соль и спички одалживались легко и запросто. Утаить что-то в жизни, которая протекала на глазах всего двора, было невозможным. Общественное побеждало личное.
В послевоенные времена бывшие петербургские доходные дома оказались плотно заселёнными как старожилами, так и ленинградцами "в первом поколении", составом своим были весьма неоднородны, но в обязательном порядке имели небольшой, весьма плодотворно бдящий за жизнью соседей актив в цветастых полушалках, ежевечерне высаживающийся на лавочки и обменивающийся новостями. И если вы что-то из случившегося в своё отсутствие пропустили, то смело можно было положиться на пожилой авангард в платочках, знавший всё и про всех. Всегда на боевом посту - муха не пролетит.
Но среди подавляющего количества коммуналок встречались и малочисленные отдельные квартиры, которые чаще всего свидетельствовали о высоком статусе ответственного квартиросъёмщика.
В одной из таких отдельных квартир в самом центре Ленинграда проживала семья, вызывавшая священный трепет своей правильностью даже у всевидящих и всезнающих старух.
Глава семейства - уважаемый инженер какого-то непростого ведомства, со всеми внешними признаками интеллигента - приветлив, улыбчив, прекрасно одет и... в шляпе.
Супруга инженера являла собой образец домохозяйки: нежная и верная жена, примерная мать дочери-подростка.
В общем, семейное фото смело можно было помещать на обложку "Огонька".
Семья считалась из "культурных" - ходили в театр и в концерт, а дочка, музицировавшая на фортепьянах, то и дело пробегала через двор с нотной папкой, чем вызывала одобрительные кивки соседей, сопровождающиеся иногда нравоучительным подзатыльником своему, менее ревностно относящемуся к учёбе чаду.
Подростки имеют свойство взрослеть, что и произошло с нашей умницей, на глазах у всего двора хорошевшей год от году. Взрослея, она продолжала бегать с нотной папкой, которая теперь носилась в очередь с тубусом.
От известия, мгновенно его облетевшего, дом содрогнулся и замер. Вальяжный инженер, предмет завистливых вздохов всего женского населения дома, объявил, крепко и властно держа за руку дочь, своей жене, что отныне он считает своей единственной любимой, настоящей женой...их девочку.
Жена застыла, мгновенно побелев лицом: ни криков, ни оседаний на пол. Лишь молча смотрела сухими глазами на выросшую красавицу дочь. Дочь так же немо смотрела на мать.
Сборы были коротки, уезжали стремительно, взяв немногое из носильных вещей и документы.
Дом приходил в себя и молчал, пытаясь поверить в произошедшее. В один день рухнуло то, во что люди хотели верить. Как, как это оказалось возможным? Идеальная семья, и такое... Это выглядело так, словно у людей отняли надежду на счастье.
Никто не посмел оскорбить распросами и показным сочувствием брошенную жену и мать.
Женщина исчезла незаметно - просто однажды она не появилась во дворе утром, как появлялась всегда. Куда она съехала от этого молчания, так и не начав выговаривать и выплакивать боль, - бог весть.
Судьба же тех двоих дому была не только неизвестна, но о ней и говорили неохотно, скоро сводя разговор на другое.
Счастливая соперница своей матери была школьной подругой моей мамы.