Шел дождь, и кто-то жалостливо стонал за окном. Наталья прислушалась, не понимая, во сне это или наяву. Дождь стучал по стеклу. Стон повторился. Осторожно, на цыпочках, она подошла к окну и обмерла, увидев на стекле две прилипшие ладони. Страх сковал ее тело, но она собрала всю свою волю в кулачок и пошла будить свекровь.
«Мама, на улице кто-то есть, надо впустить, или замерзнет у нашего дома», — последняя фраза подействовала на свекровь, и она встала. Они зажгли лампу и вышли в сени, открывая дверь. Перед ними стояла мокрая, босая и простоволосая женщина, в каком-то черном платье, плотно прилипшем к ее телу. Они взяли ее под руки и завели в избу. Незнакомку трясло в лихорадке. Наталья закутала гостью в тулуп и усадила на лавку. На печке беззаботно похрапывал Батяка, тесть Натальи.
— В чугуне в печке осталась вода? Надо ее искупать, — предложила Наталья.
На удивленье, мать сразу согласилась. Вдвоём они вымыли гостью и бережно уложили на лавку, плотно закутывая в шубу. За всё это время она не проронила ни слова, просто застенчиво улыбалась. Молчали и хозяйки. Наталья постирала ее одежду и предложила выпить чаю. Едва заметным кивком головы с той же улыбкой она согласилась. Вопросов никто не задавал. Почему-то слова были не нужны. Уже на свету Наталья разглядела, что платье было необычное, монашеское.
Рано утром гостья покинула дом, и ничто не выдавало ее ночное присутствие, разве что пахло чем-то благоухающим.
— Что-то должно случиться, старики рассказывали, что она всегда приходит перед бедой! — сказала свекровь, тревожно покачивая головой.
Было это в самом начале тридцатых. В село Благодатку верхом на конях прибыли красноармейцы. Бабы у колодца подсказали им, как проехать к сельсовету: «Как деревня кончится, там стоит большой дом с флагом, а прямо будет мост, но туда ехать не надо».
«Мы сами разберёмся куды надо, а куды не надо!» — отрезал спрашивающий кавалерист, наверное, он был за главного. Его суровость напугала любопытных баб, почувствовалось недоброе.
У сельсовета председательша успокаивала любопытных: «Кулаков будем трясти, раскулачивать значить будем!» Она всегда выражалась прямо и доходчиво, чтобы не переспрашивали. Пересчитав активистов, она с трудом уселась в телегу (мешала шуба) и, закурив папиросу, приказала трогать. Красноармейцы поехали следом, а последними шли местные активисты. Проехали мост, и показалась церковь с тонкими тополями, посаженными вокруг нее.
Председательшу звали Екатерина Сергеевна Березовская. Она была не местная, но быстро освоилась и считала себя главной, и горе было тому, кто в этом пытался сомневаться. Был один такой сомневающийся, вслух, по своей дурости. Насмешил народ. Это он после оправдывался, что гороха много съел и не сдержался. Не подействовало, и влепили десять лет наглецу, по- политической статье, как за подрыв авторитета Советской власти, чтоб другим не повадно было. Это была власть суровая, не до шуточек ей было и шутить перестали.
Кулаков в селе не было, а вот единоличники были. Единоличников в колхоз не принимали, их заранее отделили от основной массы и вот теперь шли к ним, уже как к врагам. Начали с конца села. Часа через два добрались до Усатовых. Забирали всё, что попадало под руку, даже пеленки из зыбки, и те забрали. Всё, что не успели спрятать по соседям, быстро оказывалось в телегах. Сами эти телеги вместе с лошадьми и всей живностью тоже брали у кулака.
Кулацкое семейство загнали в избу. Мужиков в один дом, а женскую половину в другой, тот, что напротив. Их сторожили красноармейцы. Когда на дворе разобрались со скотом, председательша вошла в избу с амбарной книгой подмышкой и папиросой в зубах. Она присела за стол и тупо уставилась на деда, что сидел напротив. Вдоль стены стояли четверо его сыновей. Два старших жили отдельно в своих домах у церкви.
— Иван Андреев Усатов, это ты и есть тут главный кулак, эксплуататор батраков? — сурово начала Екатерина Сергеевна и добавила, уже агитируя и как бы не замечая деда, — батраков у нас больше не будет, наша власть на то и поставлена!
— Мои батраки стоят перед тобой, и других у меня отродясь не было, — зло ответил Иван Андреевич, — власть наша рабоче-крестьянская, а я испокон веков крестьянин и дети мои крестьяне.
— Власть наша рабоче-крестьянская, только ты к ней никаким боком не подходишь! — сказала председательша, — Никита Герасимов Люлин не родственник твоей снохе будет?
Она поднялась из-за стола, распихивая столпившихся активистов. Когда ей прекословили, то она не могла уже сидеть, ей хотелось действовать и, упираясь руками о стол, она грозно спросила:
— Ты чего, старый пень, сидишь за столом в шапке? Не хочешь показать плешину свою антоновскую? Так что молчи и не рыпайся за крестьян и рабочих! — отрезала председательша и с грохотом хлопнула по столу амбарной книгой.
— Может, и на пальцы мои поглядишь без ногтей? — вспылил старик, протягивая без страха к ней свои руки и продолжил, — Могу и разуться и увидишь то же самое, и сдается мне, что муж твой в платок кровью харкает, тоже понюхал немца, как и я, вот у него и спроси, откуда у меня на голове плешина.
Неизвестно, как далеко они зашли бы в этом споре, упрекая друг друга, но в этот момент вмешался активист Васька Казанок. Он предложил лучше потолковать про пчел, что зимуют в этом подполе.
— А на это что скажешь, старый сверчок? — нутром чувствуя добычу, заерзала на лавке председательша, глазами отыскивая вход в подполье.
Иван Андреевич вскочил и подбежал к крышке в полу с воплем:
— Пчел не дам, хоть расстреливай тут!
— Ну-ка, ребята, пособите скорее, и лампу сюда! — командовала председательша, не обращая внимание на деда.
Он отталкивал нахрапистых активистов и злобно сверкал глазами на удерживающих его за руки сыновей. Он не понимал, почему у него всё отбирают, так тяжело нажитое трудом и по́том. А то, что он мог сегодня лишиться не только пчел и меда, но и своего дома и родного села навсегда, это никак не вмещалось в его упрямую голову. Сыновья с трудом оттащили его в сторону.
— Нашел! — глухо раздалось в подполе, и показалась сначала большая банка меда, а затем и счастливая Васькина морда.
Все засуетились.
— Погодите, тут еще что-то есть! — опять нырнул в подполье Васька, и появилась большая бутыль самогона. Сразу озарились все лица в предвкушении праздника. Кто был постарше, чесали бороды, те, у кого не было бород, потирали свои ладони. Все, кроме хозяев (но они были не в счет), пробирались к столу. Под дружный смех и гомон бутыль бережно водрузили на стол рядом с банкой меда.
— Вот старая шельма! — радушно вымолвила Екатерина Сергеевна, — а говорит, что не кулак, не эксплуататор! От нас ничего не утаишь, и иголки в стогу сена, и закройте подпол, не ровен час, кто-то туда провалится, —уже добродушно скомандовала председательша. — Тащите сюда стаканы и солдат позовите, замёрзли они на улице.
Стаканов не нашли и начали пить из кружки. Первыми выпили солдаты, смачно крякнув и утираясь рукавом шинели, быстро передавая кружку другому и стуча саблями по полу. Потом налили Екатерине Ивановне, полную. По-другому она не принимала. Она попросила открыть и мёд. Держа в правой руке стакан, а в другой ложку с мёдом, она попросила привести старика. Он по-прежнему был ошарашен и зло сверкал глазищами.
— Смотри, Иван Андреевич, как жизнь меняется на твоих глазах. Раньше ты один ел этот мёд, а теперь будем его есть все мы вместе! — и под общий смех она залпом опустошила кружку, с наслаждением слизнув мед с ложки.
Дед что-то хотел сказать, но его вытолкали от стола, чтоб не мешался. Самогон был добрый, веселье продолжалось. Все быстро захмелели, кроме председательши. Она сидела, курила папиросу и что-то думала о своём. Когда активисты потянулись, чтобы налить ещё, она вырвала у них бутыль и приказала отнести её в свою телегу вместе с мёдом. Против никто не выступал. Тогда она позвала опять старика и, не глядя на него, грозно постановила, что сельский совет в её лице и актив постановили: весь скот изымается в колхоз, а вещи раздаются бедным и нуждающимся, а вся семья Усатовых принимается с этого дня в колхоз. Они должны своими трудовыми успехами восстановить доброе имя крестьянина и оправдать всеобщее доверие. Её авторитет позволял ей высказывать любое решение и желающих ей прекословить не было. Благодарность ей тоже была не нужна, она верила в правоту своего решения, не извлекая для себя никакой выгоды. Грузно поднявшись из-за стола и закрывая свою амбарную книгу, так и не взглянув на старика, она вышла на улицу.
Так же как утром скаканула в телегу. Не допрыгнула. Годы и вес брали своё. Подсаживать не пытались. Не любила она этого. И уже по-бабьему, уселась вдоль телеги, спиной к кучеру, приказав трогать к конторе, а скот гнать на колхозный двор.
Так неожиданно решилась судьба семьи Усатовых. Они были раскулачены, но остались в своём доме и своём селе. Семье упомянутого председателем старика Никиты Герасимова Люлина повезло меньше. У них всё отобрали и выслали их из села со всей семьёй, и след их надолго потерялся.
Вскоре после описываемых событий власть цепко взялась за религию. Отмашка сверху была дана. На все агитационные разъяснения о мракобесии и отсталости из-за церкви народ не поддавался и не переставал ходить в храм по воскресеньям и по церковным праздникам. Еще совсем новая, недавно поставленная церковь, вызывала восхищение и гордость, как молодая и статная девица у своих родителей. Как большинство местных церквей, она была срублена в форме креста с колокольней под одной крышей. Высокий кирпичный фундамент вынуждал и крыльцо делать таким же высоким, с огороженной и крытой папертью перед входом.
И вот теперь у села хотели это отнять. Приехали уполномоченные из города. Они вместе с председателем сельского совета и активистами поднялись на паперть и оттуда стали вещать народу, мол, по-людски к ним станут относиться тогда, когда они сами заслужат это уважение, но прежде пусть сломают эту церковь, как пережиток прошлого.
После таких слов женщины повели себя необычно и непривычно дерзко. Силой согнали этих уполномоченных с крыльца и прогнали через мост до сельского совета, раздавая тумаки и затрещины. Пока бабы дубасили активистов, уполномоченные быстро воспользовались заминкой и рысцой рванули прочь по огородам. Здорово потрепанные активисты вместе с председателем разбежались и попрятались.
Бабы торжествовали и веселились, и только один батюшка понимал, что всё опять повторится и будет не в их пользу. Через неделю настоятеля вызвали в город, предъявили обвинение в организации мятежа и выслали в Казахстан, где следы его теряются навсегда.
Осиротела церковь без священника, стоит себе одиноко, озираясь по сторонам, ищет своего пастыря в рясе и не находит. Притихли и бабы, спешили побыстрее пройти это место, чувствуя на себе как бы вину за то, что не уберегли своего батюшку, не отстояли свою церковь. Закрыли её на амбарный замок и стала она неухоженная ветшать. Лишь тополя не переставали расти и скоро поравнялись с куполами.
На этом можно было бы поставить точку, но вспомнилась почему-то Екатерина Сергеевна — председательша. Где она теперь? Может, возглавляет район, а может область… Нет, судьба её оказалась не на высоте. Во время войны хватил её удар. У неё отнялись ноги, вместо голоса она выдавала только мычание. Муж её умер раньше, а родственников не было. Бывшие её активисты скоро позабыли про неё, но власть не оставила в беде верного соратника и принудила жителей села ухаживать за ней самим. Каждую неделю «Кулину березовую», так теперь называли её на селе, возили поочередно на санках по домам.
Пришла очередь и Усатовых ухаживать за больной, на что старый Иван Андреевич заупрямился и прилюдно сказал, что и на порог её не пустит. С трудом старика удалось отговорить жене и невесткам. В положенный день сани с больной завезли в избу и оставили посередине. Трудно было узнать в немощной старухе когда-то грозную председательшу. Ничего былого, разве что глаза, которые ввалились глубоко внутрь и оттуда гневно сверкали — единственное, чем она могла защищаться. Она почти ничего не ела, да и не особо ей это предлагали. Добрая Наталья и в этот раз предложила больной помыться и постирать её бельё, но она заупрямилась, мотая седой головой, но слёзы выдали её, и она смирилась и согласилась. Деда заставили вынести санки в сени. Он неохотно взялся, сверкая на больную злыми глазищами.
Когда её искупали и переодели, сразу предложили чаю. Разомлев от купания, она согласилась. Для этого её посадили спиной к стене, чтобы было удобнее напоить её чаем. Неугомонный старик все искал повода попрекнуть её прошлым и даже для этого сам полез в подпол и достал баночку с мёдом. Не для угощения, конечно, а отомстить ей хоть как-то. Он зачерпнул ложку мёда и уже развернулся к ней, но встретился с её взглядом. Она смотрела на него как-то по-детски испуганно, словно боясь лишиться этого своего минутного счастья, которое так давно не посещало её. Старик оставил свою затею и протянул ей эту ложку меда. Рука у него сильно дрожала.