Сквозь замутнённые мозги, чувствую, как чьи-то руки бережно укладывают меня на твёрдую, холодную подложку. Слышно журчание, и воняет сыростью, тухлой водой и туалетом. Бьют по щекам, тормошат, приводят в чувство. Диск всё ещё во рту, и мешает говорить. Я открываю глаза - темно, лишь очертания серых стен, и светлое пятно мужского лица. Мужского, потому как украшает его седая борода и весь он оброс, и белые жидкие космы, падают на плечи.
Он шепчет хрипло:
- Эй, мужик? Ты живой?
- Угу… - отворачиваюсь, выплевываю диск и пихаю его в карман. - Где я? Какой сейчас год?
Осматриваюсь. Похоже на канализацию. Внизу, по выбоине в бетоне, течёт тонкой струйкой вода, заканчивается поток вонючей лужей и через стальную сетку течёт дальше - за стену. Вверх, метров пятнадцать - склон, крутой и пологий, - оттуда дневной свет и на полметра в противоположную сторону, ещё одна такая же подложка, как та, на которой лежу я, выступает также сантиметров на пятьдесят. Я привстал. Седобородый, отшатнулся от меня, будто в страхе, поднял руки, будто защищаясь от удара.
- Где я? Какой сейчас год? - повторяю я.
Он смотрит на меня подозрительно из-за ладоней и спрашивает:
- Ты умалишенный? Поэтому ты здесь?
Я отвечаю:
- Нет, я нормальный, просто память потерял, так какой сейчас год?
Он считает в уме, загибает пальцы и шевелятся под бородой губы.
- 2008-й, если память мне не изменяет, а прибыл ты в камеру-угол, для заключённых Колониального Лагеря.
От удивления у меня отвисла челюсть:
- Это розыгрыш? Что это за город? Что за страна?
Он посмотрел на меня недоверчиво:
- Совсем ничего не помнишь? - я помотал головой. - Ты в столице мира - городе Гитлербурге.
Волосы у меня встали дыбом: похоже, занесло меня в канализацию, в логово сумасшедшего бомжа, который морочит мне голову своими белогорячечными байками. Я вскочил на ноги, точнее, попытался вскочить, поскольку пол здесь под крутым углом, не устояв, засеменил с полметра и упал в ручей. Бомж заржал, стараясь сделать это тише - прикрыл рот рукой.
Мне вдруг стало страшно от его дикого смеха - я встал, балансируя, и оперевшись ногами в грани угла, взглянув наверх, туда, где свет, опустился на корточки, и попытался по склону залезть наверх. Бомж заржал ещё пуще. Я дополз до середины примерно, и не выдержав земного притяжения, кубарем покатился обратно в ручей, и снова больно ударился головой о бетон.
Присел весь мокрый и злой, повернулся к человеку:
- Как? Как выйти отсюда?
Он перестал ржать, вдруг посерьезнел и ответил:
- В гробу. Хм, сильно сказано..., в общей могиле. Сюда только вход - выхода нет.
Я попытался воззвать к его разуму, если такой ещё сохранился:
- Последнее, что я помню, это завод Михельсона в Москве...
Он вдруг побледнел, в сумерках его лицо смахивало на бородатую восковую маску.
Приблизил длинный палец ко рту:
- Тс! - встал, также упираясь, доковылял до меня, шлёпая босыми ногами, схватил за воротник и выволок на свет.
Там рассмотрел моё лицо, и резюмировал:
- Ты один из них!
- Из кого?
- Из высших!
Я совсем запутался и рассердился уже не на шутку, сощурился и тут только рассмотрел его облик. Достаточно молодой, не более сорока лет, но седой, - белый как лунь, глаза блеклые, обтянутые прозрачной кожей скулы, завернут в грязную простыню, а на лбу краснеет шрамом, крест. Фашистская свастика и номер.
Он зашептал вдруг:
- Ты кто такой? Откуда взялся? Почему тебя запихнули сюда?
А меня словно окатило холодной водой: «Я убил Ленина и поменял будущее. И судя по всему, не в лучшую сторону. Потому что в этом будущем правит фашизм!»
Вскарабкался на уступ, сел и сказал:
- Ничего я уже не понимаю, но, похоже, что я из прошлого.
Белобородый снова заржал, затем откашлялся хрипло, с бульканьем:
- Ну, ты даешь! Скажешь тоже! Видно ты действительно ку-ку… И хотя ты из высших, но сумасшедших не признают здесь. Умервщляют… а тебя не убили, а запихали сюда, значит все же ты высших,… запутался я…
Жестом я пригласил его сесть рядом:
- Давай по порядку.
Он ответил:
- Только очень тихо, ведь здесь даже у стен есть уши.
Я зашептал:
- Понимаешь, я из 1918 года, убил Ленина в Москве, и вдруг падаю в пропасть, и оказываюсь в этом самом месте.
Он не верит.
- Кто такой Ленин, где та Москва? Чем докажешь?
Я порылся в карманах, нащупал деньги того времени и золотые украшения, что прихватил из сейфа дома Ипатьева. Глаза его округлились.
Я продолжил:
- Ленин - вождь революции в России, а Москва - столица России.
Он как дикарь, потрогал украшения в моей ладони, поскреб грязными ногтями, посмотрел на деньги, взял одну ассигнацию, просветил через луч уходящего цвета и в полном недоумении проговорил:
- Похоже, что ты не врёшь…
- Не вру, конечно, разве до шуток сейчас? А теперь ты расскажи, что здесь происходит, и в какое будущее я попал?
Он пожал плечами, не отрывая глаз от золота. Я убрал его от греха подальше в карман и повторил вопрос.
Отвечает:
- Я мало знаю, рос в интернате общего режима, для выращивания земледелов. По выпуску перешел под командование агронома П..., возделывал землю, на мне был отрезок зет, не шутка, и местность там болотистая, тяжелая, работал, по шестнадцать часов не разгибался, а кормили плохо,… я и съел... того, этого, зайца дикого,... прям сырого. Ну и пошло.
- Что пошло?
- Черви завелись... в лёгких, и в печени и ещё где, не знаю… и сюда меня, доживать. Только что сразу не убили, а теперь уж все равно.
- А почему не убили? - спрашиваю.
- Убивают тех, у кого чего-то взять можно.
- Не понял…
Он вздохнул нетерпеливо:
- А что непонятного? Кожу, или органы какие, или кровь. А с меня что? Везде те черви…
Волосы у меня на голове зашевелились: «Так просто? Убить на органы?» Но, не удивлён, историю хорошо знаю… и не такого можно от фашистов ждать.
- Так здесь теперь немцы правят?
Он снова удивлён.
- Какие такие немцы? Арии здесь правят,… а остальные им помогают править…
Он вдруг спохватился, зажал рот руками, засомневался вдруг во мне: не выдам ли? Потом, решил видно, что терять ему все равно нечего, расслабился и облокотился о стену.
Кивнул на ручей и заметил:
- Ты воду там не пей, после меня-то…, ближе к тому краю пей, не то заразишься...
Но, воду я пить вообще не собирался, а собирался запихнуть диск в рот и отправиться обратно в 1918 год, чтобы вернуть всё как было.
Поэтому, сделал вид, что хочу спать, отвернулся к стене и свернулся калачиком:
- Постели здесь – голый бетон, даже соломы не постелили… - проворчал я, чувствуя как мои кости трещат от твёрдой поверхности.
Мой собеседник усмехнулся:
- Была солома, да я её съел… И чем ты недоволен? Во многих камерах даже выступов нет, сидят там люди по десятеро, и все в воде, и даже лечь никак. Потому как ты заметил, здесь и пола нет. Меня сюда одного посадили, чтобы эпидемии не было…
Я зевнул, намекая, что разговор окончен. Послышалось шлёпанье босых ног и, кряхтя, залез мой сосед на свой выступ. Я осторожно вынул из кармана диск, пихнул его быстро в рот, зажмурился, думая, что сейчас будет взрыв. Но диск болтался у меня во рту и ничего не происходило. Я помолился, перекрестился, бесполезно. Диск гуляет по рту, словно неродной. «Черт!» – и выругался.
- Говорил мне Пришелец, что не всегда диск срабатывает… Засада!
С противоположной стены донеслось:
- А? Чего ты сказал?
Я сунул диск обратно.
- Есть, говорю, хочу, когда здесь кормят?
Он сглотнул слюну.
- Раз в день, кусок хлеба дают,… но это тоже не всегда… иногда забывают…
- А выбраться отсюда реально вообще? Человеку без болезней, не душевнобольному?
Он снова сглотнул и вздохнул:
- Зря ты про еду вспомнил… теперь до утра не усну. Но попробуй, покричи завтра, когда хлеб бросать будут. Если будут…
Я ещё немного порасспрашивал его. Книг он не знал, как не знал и истории и никаких наук, все его знания сводились к интернату, посевам и зайцу. И ещё к меченым, и желтолобам. Насколько я понял, меченые, те, у кого на лбу клеймо, свастика – они чернорабочие, низшие в этой цепочке. Желтолобы, те, кто их охраняют, так сказать надзиратели за рабами.
- А почему желтолобы? – спрашиваю.
- У них пластина зашита под кожу на лбу, и просвечивает она жёлтым цветом.
- А есть у вас учителя, врачи, учёные?
- А кто это - такие?
- Ну, кто тебя осматривал? Кто брал анализы? Кто диагноз ставил?
- Так машина - круглая такая ёмкость, в ней дыра, ложишься, просвечивает насквозь, а через некоторое время результат готов.
- А если болезнь излечима?
- Тогда направление выбирают, как-чего лечить и в стерилизатор засовывают. Там газ усыпляющий пускают, продолговатая такая штука, на гроб похожа, спишь и лечишься, сколько нужно. Но я там не был, ни разу, только слышал, говорят, что оттуда тоже не все живыми выходят, а кто выходит, лысые, безбровые, и опухшие. Туда вообще-то стараются не попадать, плохо, говорят, потом людям.
Я снова интересуюсь.
- А учителя? Те, кто учит вас в школе…
- Не говори загадками - школы какие-то... а учат нас мастерству, и закону, такие же, как мы, но отработавшие уж свой ресурс. Меченые – меченных, желтолобы – желтолобов.
- А старики? Немощные?
Он снова вздохнул:
- Здесь все доживают, в камерах-углах. Чего с них взять то? Нечего…
Совсем стемнело и слышен лишь его голос. Я спросил ещё:
- А кто ещё есть?
- Только Арии - высшие, но они за пределами города, в "зеленой зоне"...
Я засыпал уже, и лишь подумал: «Что же я наделал, как вот теперь все исправлять? Хоть бы Пришелец приснился, или Азанет, может чего и подскажут». Но этой ночью я спал без сновидений.
Проснулся от холода, влажности - вода журчит и промозгло. Стена, из которой торчит мой выступ - отсырела, и мерцает на пробившемся свету крупными каплями. Сосед мой стонет и мечется. Укутался весь в ту простыню, что заменяет ему одежду, лишь борода наружу и дрожит.
Я позвал его.
Он поднял голову и просипел:
- Не обращай внимания, плохо мне, так всегда по утрам... жрут меня, черви-то. Но это ненадолго, сейчас пройдёт...
Я присел на уступе и свесил ноги:
- Как тебя зовут? Забыл вчера спросить...
Он простонал:
- Мой номер 00048321, но мой желтолоб, назвал меня "три нуля", ты можешь меня так же называть.
Я хотел ещё спросить, во сколько здесь кормят, но передумал, да и нет здесь часов. Встал, раскорячившись, снял свою куртку и накрыл дрожащего мужика ею.
Он отшатнулся словно от удара:
- Ты чего это?
- Ты же замёрз, а так будет теплее…
Он не принял заботы:
- Забери, не положено так здесь… - и отвернулся к стене.
Постонал ещё какое-то время, потом послышалось мерное сопение, - уснул. А я сел обратно - в струящемся сверху, тусклом свете, оглядел сырые бетонные стены, грязный поток зловонной воды, тощую фигуру соседа, накрытую светлым полотном и только сейчас, ужас всего происходящего, дошел до меня. По всему выходит, что фашисты за эти годы после войны, выстроили на территории России подходящий им режим.
От ненужных элементов избавились сразу, а тех, кого оставили - превратили в рабов. Без прошлого, без будущего, без истории, без надежды. И нет в этом мире места состраданию и жалости. Просто расходный человеческий материал - без образования, и даже без имени. Разве это имя «три ноля»? А эти жуткие бетонные камеры, где человек не может встать нормально, где морят голодом и холодом - всего лишь завершающий этап естественного отбора. И все привыкли. Это для них естественно и нормально.
Сверху, издалека, послышался шум. Вроде телега едет, или повозка бренчит стальными спицами. Я встал на угол, на корточки и закричал что есть мочи:
- Эй! Наверху! Помогите мне! - сверху ни слова, лишь чья-то рука бросает рваную краюху хлеба. Я поймал её и закричал снова. - Я из прошлого! - подумал ещё, - я высший! Оказался здесь случайно!
Сверху послышался смешок:
- Высший! Все вы тут…
Я перебил его, забираясь повыше, и подставляя лицо к свету:
- Да посмотри же ты! Посмотри на меня, на моё лицо, я не меченный и не желтолоб! Посмотри!
Сверху выругались, и телега стала откатываться дальше. Я в панике заорал что есть мочи:
- Передай хотя бы кому из начальства! Тебя же накажут! Ведь ты не отреагировал! Меня найдут, а тебя накажут... - это был аргумент.
Сверху послышался шлепок, вроде кто-то лёг на землю. С края высунулась голова, лица не видно, поскольку свет падает сзади. А я ловлю этот свет, чтобы незнакомец смог рассмотреть меня.
- И вправду вроде… не меченый, да и не наш… Что ж доложу начальству, подожди меня здесь… - «Как будто я мог уйти!» - голова исчезла, и заскрипела снова телега.
Я попятился назад, но снова неудачно, запнулся, и упал пятой точкой в ручей. Мой сосед проснулся, но не смеялся уж, а смотрел жадно на хлеб.
Я протянул ему краюху:
- Ешь!
Он недоверчиво схватил ее:
- Все мне? А ты?
- Тебе нужнее...
Он не верит, ждёт подвоха, но я залезаю на свой сумеречный выступ, и ничем не угрожаю ему. Тогда он спустился, сел у ручья, опершись ногами в стену, стал смачивать хлеб в воде и с жадностью есть, обсасывая и собирая крошки с бороды.
- Так вкуснее и сытнее! - «Хм, не знал…»
- Давно ты здесь?
- Точно не могу сказать, но зиму я здесь пережил, а теперь опять холодает, и следующую я не переживу уж. Ослабел слишком... - говорит, так, будто это в порядке вещей, и даже с облегчением. «Конечно,… что же это за жизнь такая? Балансировать между двух покатых стен, без еды, и без надежды выйти когда-нибудь...»
Сверху послышался топот ног, крик:
- Корзина тебе! Лови! Не убейся!
Спускают сплетённую из стальной толстой проволоки конструкцию - концы той проволоки торчат острыми шипами, и скатываясь под уклоном, издают скрежет и лязг. Корзина плюхается в воду, брызги в разные стороны.
- Садись! Только один!
Мой сосед залез обратно на свой выступ, поджал ноги, и укрылся своей простыней. Боится. Я хочу попрощаться с ним, пытаюсь выдернуть его руку, но он скулит в страхе, и не дается.
- До свидания! - говорю.
Он лопочет:
- Чтоб не было того свидания, не попасть тебе чтоб больше сюда, высший…
- Спасибо!
Сажусь в корзину, стальные иглы впиваются в кожу, рвут одежду. «Потерплю!» Тяжело поднимается она, прикованная тонкой цепью, скрипит несмазанно, и скрип тот отдается в голове отчаянием: «Что же я наделал?»
А свет все ближе, и я уже слепо щурюсь от его яркости.
Ссылка на начало романа: