20 ноября 1910 года в 6 часов 5 минут утра на глухой железнодорожной станции Астапово умер Лев Толстой.
«Я ни одного человека не люблю так, как его». А.П.Чехов
Десять дней назад в сопровождении домашнего врача Душана Маковицкого он навсегда ушел из Ясной Поляны. В кармане у Толстого было тридцать девять рублей, у Маковицкого – триста.
Жизнь в родовой усадьбе стала невыносимой, отчуждение с близкими достигло высшей точки. Софья Андреевна следила за мужем, шарила в его бумагах, искала завещание, требовала вернуть дневники, хранящиеся у Черткова, закатывала истерики, позорила Толстого перед сторожами и всей деревней, стреляла в стены и мебель из пугача. Доктор Россолимо поставил диагноз: «дегенеративная двойная конструкция: паранойяльная и истерическая, с преобладанием первой». Дочь Александра, бесцеремонная и грубая («разве это светская барышня? Это ямщик!» - говорила про нее Софья Андреевна), настраивала отца против матери. Чертков, близкий друг, ревностный пропагандист идей Толстого и, как все фанатики, прямолинейный и бестактный, внушал писателю, что дома его окружают враги. «Если бы я имел такую жену, как вы, я застрелился бы», - сказал он однажды Толстому в присутствии Софьи Андреевны. «И Владимир Григорьевич и Александра Львовна страдают какой-то слепотой в этом отношении. У первого из них цель – уничтожить морально жену Толстого и получить в свое распоряжение все его рукописи. Вторая либо в заговоре с ним, либо по-женски ненавидит мать и отдается борьбе с ней как своего рода спорту… Варвара Михайловна (переписчица-машинистка у Толстых), притворяясь одинаково преданной матери и дочери, передает последней все неловкие, истерические словечки Софьи Андреевны и тем подстрекает ее к дальнейшим «воинственным» действиям», - записывал секретарь Толстого Валентин Булгаков.
Может, с сыновьями повезло? Андрей Львович развлекался тем, что стрелял в собак на улицах Ясной Поляны. «Андрей просто один из тех, про которых трудно думать, что в них душа Божия», - писал Толстой в «Дневнике для одного себя». Лев Львович, неудавшийся писатель и скульптор, сгорал от зависти к отцу и рассказывал в своих дневниках, как его ненавидит.
Труднее всего было с женой – она то грозила отравиться, утопиться или застрелиться, то заявляла, что вместе с сыновьями объявит мужа сумасшедшим. Психиатр в первую очередь был нужен ей самой, и все же состояние женщины, вынужденной перестраивать свой быт по выдуманным Толстым правилам, отчасти можно понять. Почему она, помещица, никогда не знавшая нужды, мать многочисленного семейства, должна отказаться от материальных благ и комфорта, жить крестьянской жизнью, ходить в лаптях, довольствоваться скудной пищей? Ведь ей надо управлять обширным хозяйством, растить детей, думать о том, как устроить их судьбу, да еще помогать мужу в его литературных делах. Вот запись из ее дневника: «Этот хаос бесчисленных забот, перебивающих одна другую, меня часто приводит в ошалелое состояние… Корректуры 13 тома, ночные рубашки Мише, простыни и сапоги Андрюше; не просрочить платежи по дому, страхование, повинности по имению, паспорты людей, вести счеты, переписывать и проч. и проч. – и все это непременно непосредственно должно коснуться меня».
Поворотным моментом в жизни семьи стало то самое составленное в глухом лесу тайное завещание, лишающее жену и сыновей прав на его сочинения. Все литературное наследство писателя передавалось в общую собственность, а единственным его распорядителем объявлялся Чертков. Говорят, что он и был главным инициатором этой затеи. Но сам Толстой давно мечтал сделать свое творчество всеобщим достоянием. Учителям человечества часто не хватает тепла и участия к самым близким людям, и Толстого этот грех не обошел стороной.
Но и близкие могли бы проявить в такой ситуации побольше деликатности и уважения. «Это неслыханно, - писала брату Андрею Татьяна Львовна, всячески старавшаяся смягчить обстановку в доме, - окружить 82-летнего старика атмосферой ненависти, злобы, лжи, шпионства и даже препятствовать тому, чтобы он уехал отдохнуть от всего этого. Чего еще нужно от него? Он в имущественном отношении дал нам гораздо больше того, что сам получил. Все, что он имел, он отдал семье. И теперь ты не стесняешься обращаться к нему, ненавидимому тобой, еще с разговорами о завещании». Вот уже действительно, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, и нет, наверно, среди этих несчастливых абсолютно правых и абсолютно виноватых.
«Картина – ужасная и безрадостная. Одна надежда, что Лев Николаевич преодолеет всю эту мелочную склоку между своими близкими высотой своего духа и силой живой любви», - писал Булгаков. Но Толстому это было уже не под силу. Еще тридцать лет назад он хотел уйти из дома, чувствуя несоответствие своего барского быта идеям, которые проповедовал. Запись из дневника, сделанная уже после ухода: «Лег в половине 12. Спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворяние дверей и шаги… Это Софья Андреевна что-то разыскивает… Накануне она просила, требовала, чтобы я не запирал дверей... И днем и ночью все мои движенья, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем… Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет у меня… Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Бужу Душана, Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет – сцена, истерика, и уж впредь без сцены не уехать».
На столе он оставил жене письмо: «Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе… Кроме всего дурного, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни. Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я».
В поезде по дороге в Ростов-на-Дону у него начался озноб, температура поднялась до 38,1. Вышли на станции Астапово. Примчавшаяся сюда Александра Львовна нашла отца в дамской комнате, он сидел на диване в уголке и дрожал с головы до ног. Около двери собралась толпа любопытных, в комнату то и дело врывались дамы, извинялись, поправляли перед зеркалом прически и шляпы, смотрели на отражение Толстого и уходили.
Ему становилось все хуже, врачи нашли воспаление легких. Почуяв добычу, потянулись в Астапово хищные стаи корреспондентов. Накачивались коньяком в железнодорожном буфете, развлекались журналистскими сплетнями, терпеливо ждали, чтобы первыми отстучать по телеграфу весть о смерти мировой знаменитости.
"Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место". Это Чехов.
Несмотря на утопические прожекты по переустройству мира, разрыв с церковью, ошибки, заблуждения и чудачества, один факт присутствия Толстого на земле давал миллионам людей спокойствие и уверенность. Пока он был жив, многие стыдились делать подлости. Он был вековым дубом, скалой, монолитом, полусказочным исполином, который крепкой рукой сдерживал человеческие пороки и не давал злу вольготно растекаться по миру. "Вот умрет Толстой – все к черту пойдет!", - не раз говорил Чехов Бунину.
Так и вышло. «Титаник», напоровшийся на айсберг в апреле 1912-го, стал сигналом о том, что в мире что-то необратимо нарушилось, треснуло, сдвинулось. Через два с небольшим года случилась первая мировая, еще через три - большевистский переворот в России. Ну и так далее.
Второго Толстого нет и не предвидится. Что будет с миром дальше?
Если статья понравилась, наградой автору будут лайки и подписка на дзен-канал "Строки и судьбы". https://zen.yandex.ru/stroki_i_sudby
Умные комментарии, доброжелательная критика и пожелания также приветствуются!