«Верховный правитель» России адмирал Александр Колчак (1874—1920)
Каждый, кто мало-мальски знаком с отечественной историей, знает, что 7 Ноября (25 октября) 1917 года большевики свергли Временное правительство. И потом разогнали Учредительное собрание. Но гораздо меньше людей знают, что в 1918 году в истории России был ещё один Ноябрьский переворот. В ходе которого новая власть свергла Временное правительство и заодно — вот совпадение! — разогнала остатки того самого Учредительного собрания. Случилось это 18 ноября (старого стиля) 1918 года в Омске.
Кстати, должен заметить: годовщину этого дня, если в наше время и вспоминают, то почему-то всюду и везде 18 ноября, хотя это неправильно: следовало бы делать это 1 декабря. Видимо, современные историки забывают, что переход на новый стиль в 1918 году совершился только в красной России, а Россия белая продолжала жить по старому, юлианскому календарю... Но не будем тогда уж и мы отступать от этой странной традиции. :)
Так что же случилось в Омске? В Петрограде Учредилку разогнали ещё в январе. Однако учредиловцы сохранили власть в Самаре, а потом, опираясь на мятежных чехословаков, распространили её по всей Сибири. И сделали то, в чём им помешали в Питере: заботливо отряхнули и расстелили красную ковровую дорожку для возвращения к власти старого царского офицерства и царской же бюрократии. О чём говорил и Ленин: «в России возможны только два правительства: царское или Советское... Большевиков никто не в состоянии заменить, за исключением генералов и бюрократов, уже давно обнаруживших свою несостоятельность». Эта шахматная партия разыгралась в несколько ходов. Никто лучше не рассказал об этих шахматных ходах, закономерно приведших к шаху и мату «молодой русской демократии», нежели сам председатель Учредительного собрания и вождь эсеровской партии Виктор Чернов. Итак, пойдём по порядку по его мемуарам, где он эпически повествует о Ноябрьском перевороте адмирала Колчака, который окончательно уложил его и его партию на обе лопатки.
Виктор Чернов
Ход первый. «Ставка на доверие». Виктор Чернов пишет:
«Ставка на доверие» — так можно было характеризовать политику нового, демократического правительства освобождённой территории. Стоило ему высоко поднять антибольшевистское знамя — как под него стали стекаться все, кому большевизм отравил, испортил жизнь. Особенно — офицерство. И это было так естественно.
Офицерство всё, целиком, сплошь было взято под подозрение, было почти что поставлено вне закона большевизмом «первого призыва», демагогическим, охлократическим большевизмом первых месяцев после октябрьской революции... Жестоко и злостно третируемые солдатами, сделанные козлами отпущения за чужую вину, огульно и несправедливо преследуемые новой властью, оскорблённые и униженные, все эти строевые офицеры стремились в Самару, с жаждой реванша в душе. Новое правительство принимало их с распростёртыми объятиями. (!! — А.М.) Атмосфера полного доверия со стороны демократического правительства, предполагалось, заставит размягчить сердца, духовно выпрямит и обновит гонимых в Советской России офицеров, возродит в них демократические симпатии. Предполагалось, что они оценят такое отношение и заплатят за него безусловной лояльностью. Всё было чрезвычайно благородно, идеалистично, и — увы! — в такой же мере утопично.
Уличная сценка, характерная для 1917 года: толпа швыряет камни в офицера
Обложка либерального журнала «Новый Сатирикон». 1918 год. Бывший надворный советник и будущий советский художник Алексей Радаков (1877—1942) сочувственно изображал офицера как страдальца, в терновом венце
Оказалось, что среди офицерства слишком много людей, озлобленных насмерть, бесконечно искалеченных злобою ко всему, что пахнет демократией. Оказалось, что множество — если и не большинство — не столько думает о будущем, сколько вспоминает о прошлом, не столько ищет достойного места в предстоящих исторических событиях, сколько жаждет мстить за пережитое.
Оказалось, наконец, что немалая часть офицерства, хлебнувши из горькой чаши нужды, лишений и гонений, охвачена безудержной жаждой жизни, жаждой вознаградить себя за пережитое, жаждой пить до дна полную чашу наслаждений.
Кутежи, разврат, злоупотребление положением и властью, спекуляция — всё это расцвело в тылу немедленно пышным цветом вместе с первыми зародышами будущих конспираций против демократии. «Боже царя храни», распеваемое пьяными офицерскими голосами, начало задавать тон господствующему настроению...»
Виктор Дени. Плакат 1921 года. Как видим, автор советского плаката нисколько не преувеличивал, рисуя нежную идиллическую любовь Виктора Чернова (справа) и белогвардейской военщины. До 18 ноября 1918 года, естественно...
Шикарная по откровенности цитата, для тех, кто умеет читать! Виктор Михайлович, конечно, не марксист, а народник, но ведь и народники не отвергали с ходу труды Маркса. Не говоря уж о том, что он как-никак — главный идеолог своей партии, и должен бы знать труды оппонентов народничества. Классовые интересы? Нет, не слыхали. Принимали классовых врагов с — ха-ха! — «распростёртыми объятиями», по его собственным словам, делали прекраснодушную «ставку на доверие», а потом неземно удивлялись, что враги отчего-то упорно не желают перерождаться в друзей, и упрямо тянут своё «Боже, царя храни» сиплыми хмельными голосами. Могло ли это всё закончиться как-то иначе, чем закончилось? Нет, не могло.
Ход второй. Выбор столицы. Чернов продолжает:
«Мне не везло: я смог перебраться на освобождённую от большевиков территорию лишь к «шапочному разбору» и быть свидетелем лишь заключительных актов этой трагедии...
После Уфимского Совещания, естественно, открылась эпоха «борьбы за Директорию». В этом отношении и приобретал особенную важность вопрос о резиденции её. Кучка честолюбцев, прикрывшаяся лозунгами «сибирского областничества» и быстро обросшая разными политическими и военными неудачниками, озлобленными на демократию беженцами гражданской смуты, делала всё возможное и невозможное, чтобы перетянуть Директорию в Омск.
Среди главных городов добайкальской Сибири город этот занимал особое положение. Его конкурентами были — Томск с его университетом, центр научно-культурный, облюбованный естественно для своей резиденции Областною Думою — зародышем сибирского парламента, — и Иркутск, большой промышленный центр, с обширными рабочими предместьями, авангардный город всех сибирских общественно-политических движений.
В отличие от них Омск был центром административным и торговым; здесь служили Карьере и Барышу. В эпоху после изгнания большевиков Омск стал обетованною землёю для ищущей применения своим силам пёстрой толпы беглецов. Город был набит «до отказу» офицерами, деклассированной «чернью высшего класса», создавшей спёртую атмосферу лихорадочной борьбы разочарованных честолюбий, горечи обманутых надежд, атмосферу схваток, взаимных интриг и подвохов разных категорий и камарилий и карьеристских потуг непризнанных гениев, у каждого из которых был свой план спасения и даже «воскрешения» России, плюс неутолимая жажда выкарабкаться выше всех.
Здесь потерпевшие от большевиков спешили вознаградить себя за лишения, здесь шёл «пир во время чумы», здесь кишмя кишели спекулянты просто вперемежку со спекулянтами политическими, бандиты просто и бандиты официальные, жаждущие денег и чинов и готовые в обмен за них вознести как можно выше своего «патрона». Здесь царили «мексиканские» нравы, здесь неудобные люди исчезали среди бела дня бесследно, похищенные или убитые неизвестно кем. Учредиловцы инстинктивно чувствовали внутреннее отталкивание от города-ловушки и в качестве компромисса готовы были идти на полукадетский Екатеринбург, куда и начал уже перебираться съезд членов Учредительного Собрания в расчёте на непосредственное соседство Директории.
Выбор Директорией Екатеринбурга или Челябинска с их непосредственным окружением заводских центров имел бы ещё смысл при намерении опереться на левую демократию, на рабоче-крестьянскую массу, и на союзных с ними чешских национальных революционеров. Но как раз этого намерения и не было. И Авксентьев с Зензиновым, от которых в этот момент зависело решение, после некоторых колебаний, дали своё согласие на Омск».
Опять прервём скорбное повествование главы Учредиловки и отметим: да ведь Авксентьев с Зензиновым — товарищи Чернова по эсеровской партии! Что же, получается, Виктор Михайлович не отвечает даже за собственных однопартийцев? Получается, что нет...
А «мексиканские» нравы... Как это знакомо, и какая меткая характеристика. Кто жил в Святые Девяностые, хорошо знает, что такое «мексиканские» нравы эпохи контрреволюции... Характерный анекдот тех лет: «Диктор телевидения говорит: «А теперь новости культуры. Застрелен директор филармонии...» Но эти нравы и сейчас никуда не делись, и сохраняются подспудно, то и дело всплывая разными кувалдами и прочим. И в любой момент могут вернуться в полном масштабе.
Ход третий. Шах и мат! И вот на этом предгрозовом фоне для Виктора Михайловича как гром среди ясного неба грянул финальный аккорд. Он вспоминал:
«По прямому проводу получилась весть, что левые члены Директории 18 ноября (ст. ст.) «неведомо кем» арестованы и «неведомо куда» увезены, а правые «вручили всю полноту власти» военному министру — адмиралу Колчаку. А этот последний принял титул Всероссийского Верховного Правителя. Без пяти минут — император... Худшие опасения мои и моих единомышленников вдруг стали реальностью».
Сам Александр Васильевич на встрече с журналистами 28 ноября заявил: «Меня называют диктатором. Пусть так — я не боюсь этого слова и помню, что диктатура с древнейших времен была учреждением республиканским. Как Сенат древнего Рима в тяжкие минуты государства назначал диктатора, так Совет министров Российского государства в тягчайшую из тяжких минут нашей государственной жизни, идя навстречу общественным настроениям, назначил меня Верховным правителем».
Если говорить о самой сути политики Колчака, то он вёл Россию к превращению её в иностранную колонию или, скорее, во множество иностранных колоний. Это ясно видно хотя бы из плаката, выпущенном САМИМИ (!) белогвардейцами:
На нём хорошо нарисовано, кто и где в действительности хозяйничал в «белой России», чему белые откровенно радовались. При этом белые могли сколько угодно рассуждать о «Единой России» — в действительности это была бы «единая Россия под иностранным сапогом». Да и вряд ли даже в таком качестве единая, конечно... скорее, разодранная заграничными хищниками на мелкие куски для удобства их пищеварения.
Белогвардейский плакат. «Последняя борьба. Помоги же, русский народ, руке, спасающей тебя от красной лапы смерти, позора и большевизма! Ты знаешь, чья рука поднялась в твою защиту? Это — рука Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего Славного Адмирала Колчака». Красная лапа, однако, одолела
Памятник матросу Анатолию Железнякову. То, чему он и его товарищи помешали в Петрограде, свершилось в Омске
Федоскинская лаковая миниатюра. Портрет Матроса Железняка
В общем, в Омске произошло именно то, что должно было произойти ещё в Петрограде, но чему совместными усилиями помешали большевики, левые эсеры и матрос-анархист Железняк со своим сакраментальным окриком «Караул устал!». Адмирал взял реванш у Матроса, с отсрочкой на 11 месяцев. А леволибералов сожрали те самые силы, которые они пригрели на своей груди и выкормили. Учредиловцы собственными руками подготовили переворот своим соглашательством с самой чёрной реакционной сворой. Казалось бы, после такого чудовищного и позорного фиаско главе эсеров и Учредилки остаётся только посыпать голову пеплом и каяться в грехах до конца дней своих. Но не таков наш Виктор Михайлович! Рассказ о том, как граждане эсеры дали себя беспрепятственно сожрать царской бюрократии, и кости выплюнуть, он завершает эпическим обличением всех и вся:
«Ещё несколько актов борьбы с Колчаком, недолго торжествовавшим как на внешнем, так и на внутреннем фронте. Уход чехов, упадок духа в Народной армии, перебеги к большевикам на фронте, партизаны в тылу. И, наконец, восстание в Иркутске, 11 дней борьбы за город и плен адмирала. На допросе перед следственной комиссией он, между прочим, заявил: «Много зла причинили России большевики, но есть и за ними одна заслуга: это — разгон Учредительного Собрания, которое под председательством Виктора Чернова открыло своё заседание пением Интернационала».
В этой солидарности — символ тогдашнего времени».
Действительно, адмирал заявил нечто подобное при аресте, согласно протоколу его допроса: «То Учредительное Собрание... которое было разогнано большевиками... вызвало со стороны большинства лиц, с которыми я сталкивался, отрицательное отношение. Считали, что оно было искусственным и партийным. Это было и моё мнение. Я считал, что если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон этого Учредительного Собрания является их заслугой, что это надо поставить им в плюс». Арестованного адмирала слушали не только большевики, но и эсеры, также входившие в следственную комиссию. Можно себе представить, как они скрипели зубами... «В этой солидарности — символ тогдашнего времени", — удовлетворённо заключал Чернов, хотя в этой «солидарности» — удостоверение полной политической никчёмности и абсолютного бессилия самого Чернова и прочих учредиловцев — в борьбе что с красными, что с белыми...
А теперь просто перечитаем слова Владимира Ильича, приведённые в начале, и убедимся в его полнейшей правоте: «Поверьте мне, в России возможны только два правительства: царское или Советское... Большевиков никто не в состоянии заменить, за исключением генералов и бюрократов, уже давно обнаруживших свою несостоятельность».
«Несостоятельность царских генералов и бюрократов» стала особенно очевидна в момент погружения их в прорубь
Плакат Виктора Дени. 1919 год.
Мы, Божьей милостью, КОЛЧАК,
Воссесть на Царский трон желаем,
Большевиков — всему рычаг
— Эй! расстрелять!.. Повелеваем.
Живых вогнать рабочих в гроб!
По сотне всыпать в зад крестьянам!
А Вам, кулак, буржуй и поп,
Жиреть, толстеть и быть Вам пьяным…
