Недавно я писал, что «Улисс» Джойса – книга, в сущности, на редкость примитивная. Было бы логично указать, какие же книги, на мой личный взгляд, сложные – и в языковом, и в философском отношении. Сегодня я хочу рассказать об одной из таких книг.
Представьте себе, например, книгу, написанную таким языком: «Многообразие положений сознания относительно себя самого всё танцует, бывало, безОбразным, веющим смыслом: летает своим многокружием, как яснеющим диском, во мне; и – размыкается дугами; мысль течёт выстрелом странных ритмов; вздрагивает всё моё существо: безответно, мгновенно взрывается, не разрешается образом; и – улетает сквозь окна».
Итак, знакомьтесь: проза Андрея Белого. А именно – «поэма в стихах», или «симфоническая повесть» «Котик Летаев», первая часть задуманной, но полностью не реализованной эпопеи «Моя жизнь». Поскольку это первая часть, повествуется в ней о детстве героя, и уже здесь проявляется необычность, революционность замысла: детство начинается не с того времени, когда герой уже вполне осознаёт себя, и даже не с момента рождения. А откуда же? Из той точки, в которой ещё «не было разделения на «Я» и не – «Я», не было ни пространства, ни времени». Из точки шеллингианского тождества бытия и мышления, природы и духа, объекта и субъекта. Это Разум, Абсолют, может, Бог – не суть важно, как это назвать. Важно то, что подлинное начало индивидуального существования человека для Белого – это миг его отпадения от этой абсолютной первосубстанции. С этого момента и обязан начинать повествование подлинный биограф.
И Белый начинает. С высоты прожитых лет он вспоминает и, вероятно, реконструирует первые ощущения пребывания в теле, первые проблески пробуждающегося в толще материи «Я», мучительно вырывающего себя из исконной неизречённости. То, что станет воплощением высшего Разума, его земным отблеском, вынуждено плавать в океане «безОбразного бреда», «набухая в никуда и ничто», переживая «натяжение ощущений», пока не родится первое «подобие: переживающий себя шар; многоочитый и обращённый в себя, переживающий себя шар ощущал лишь – «внутри»; ощущалися неодолимые дали: с периферии и к... центру». И всё это начинается в лоне матери, в том первообразе природы, из которого и отделяет себя индивидуальная материя, чтобы создать материальные условия для отделения индивидуального духа.
Океан бредов кипит, «перекипает сознанием облитое тело», и образуются «накипи» – первые образы будущей жизни – предметы и мысли. По Белому, «мир и мысль – только накипи: грозных космических образов; их полётом пульсирует кровь; их огнями засвечены мысли; и эти образы – мифы». Так у человеческой жизни обретается ещё один план – исторический: человек в своём личностном становлении как бы проходит через те же стадии, что и всё человечество, и первая из сознательных стадий – мифологическая. «Мифы – древнее бытие: материками, морями вставали когда-то мифы; в них ребёнок бродил; в них и бредил, как все: все сперва в них бродили: и когда провалились они, то забредили ими... впервые, сначала – в них жили. Ныне древние мифы морями упали под ноги; и океанами бредов бушуют и лижут нам тверди: земель и сознаний; видимость возникала в них; возникало «Я» и «Не – Я»; возникали отдельности».
Однако эти «моря», наше «роковое наследие», никуда не исчезли, и до сих пор «изрывается сознание в мифах ужасной праматери». По сути, речь здесь в поэтической форме идёт о чём-то вроде бессознательного, причём скорее коллективного, чем индивидуального. Не случайно психоанализ в своих попытках дойти до самого глубокого лежащего под нашим «Я» слоя реальности всегда обращался к мифам, в которые бушующая стихия бессознательного так легко отливается, в образах которого живёт где-то рядом с нами, предлагая нам готовые формы и архетипы. Последующая история и человека, и человечества – это упорное строительство «мысли-ковчега», на котором можно плыть в рационализированный мир, не забывая, однако, о том, что «роковые потопы бушуют в нас (порог сознания – шаток): берегись, – они хлынут».
И герой, маленький мальчик Котик Летаев, плывёт в своём мысле-ковчеге, который с каждым годом всё дальше удаляется от «бредов» к «космосам» и всё крепче отливается в жёсткие формы сверхиндивидуальных понятий. Вместо первоначального шара, коим было переживающее себя неразумное тело, порождаются бесчисленные новые шары, в которые, расширяясь, превращаются «точки сознательных мигов», но затем, увы, постоянно разлетаются на осколки от регулярных вторжений неразумия в самых разных образах (один из самых ярких таких образов – старуха). Первые годы жизни человека – эпоха нетвёрдости, неустойчивости, отката назад и упрямого движения вперёд.
И ещё это эпоха феноменов, когда сознание уже способно воспринимать внешнюю картину происходящего, но пока не может зафиксировать его сущность, смысл. Книга Андрея Белого полна таких вот описаний феноменов, способных порадовать ищущего «протокольных», внесущностных предложений позитивиста или грезящего о полной феноменологической редукции гуссерлианца. Вот как, например, Белый описывает восприятие Котиком Летаевым игры на рояле: «тётя Дотя садится к огромному, чёрному ящику; открывает в нём крышку; и одним пальцем стучит мелодично по белому, звонкому ряду холодноватеньких палочек». Ещё нет рояля – есть только чёрный ящик, нет клавиш – есть белые палочки, нет игры – есть стук, нет музыки – есть «то-то что-то тё-ти-до-ти-но». Поэтому каждый человек есть первый человек, Адам, на которого возложена задача называния вещей мира, как только эти вещи обретут в сознании образ, форму, функцию и связи с уже познанным миром. Так твоим достоянием становится понятие – «смысл любого душевного взятия», то есть человеческое отвоевание у мира очередного его изначально безымянного элемента. И мир становится всё более знакомым, всё более твоим, всё более оформленным – отлившимся в символические формы и застывающим в них.
Постепенно, говорит Котик Летаев, «я стал жить в пребывании, в ставшем (как ранее я жил в восстановлении); в нём держу нить событий; не всё ещё стало мне; многое установится на мгновение; и потом – утечёт». Мир, словно для подкрепления первичных интуиций, предлагает Котику готовые философские концепции, и вот уже «с Анаксимандром мы ведаем беспредельности; Эмпедокл бросается в Этну; я – падаю в обморок». Гераклит, разумеется, успокаивает: «Всё – течёт». Но Котика мир так просто не поймает, это Котик протянет в космос свои ощупи, а не только космос – к нему: «В эту давнюю пору разыграна и разучена мною: вся история греческой философии до Сократа; и я её отвергаю. Перечитывая «Историю греческой философии»: – Нечего её изучать: надо вспомнить – в себе».
Какова же цель такого воспоминания? Разум должен вернуться к своему истоку, от которого однажды отпал в отдельность, и этим преодолеть свою ложную индивидуальность, ощутив метафизическое единство не только с людьми и материальным, зримым воплощением космоса, но и с Абсолютом.