И вот, под первым снегом и лютым ветром – гроб. Арсений Иванович, восковой бледностью и с умиротворенно сложенными на животе руками, словно говорит мне: «Ты несешь ответственность - ты муж!» А я отвечаю: «Но, что же я могу, без денег, без вашей опоры? Что же дальше?» Нет ответа. Лишь лицо покойника мокрое, позеленелое, припорошенное чистым снежком. Заколотили гроб, под звуки духового оркестра, спустили в промерзлую яму, «Прощайте Арсений Иванович!».
Вернулись в дом, прислуга принялась собирать стол на поминки.
Дамы в трауре, брови домиком, уголки губ вниз, театрально вздыхают, и иногда падают без чувств, и почему то противны они мне до брезгливости, и безумно раздражают их избалованные дети, что шумели и дергались от начала и до конца похорон. Я раздражаю их не меньше. Они шепчутся с хозяином дома, он многозначительно смотрит, не стесняясь, в мою сторону и кивает им.
Затем застолье: поднимают рюмки, вспоминают заслуги и добродетели виновника торжества, ныне усопшего, кто-то тихонько плачет, много говорят по-французски, стол ломится от обилия яств и спиртного. Подпили. Начинают разбирать по винтику характер покойного, его привычки, несогласие с большинством, но в конце обязательно: «О мертвецах плохо не говорят, но…», пьют еще. Мамаша семейства, надув красные от водки щеки - рыдает в голос, хозяин дома бухает то и дело кулаком по столу - что-то доказывает соседу, дочь, подперев подбородок, и устремив мутные, осоловевшие глаза вдаль - начинает петь.
Поначалу её не слышат, и заунывный, простой мотив, пропадает в брани, рыданиях и детских криках. Затем пробуждается мамаша, дребезжащим от слёз, низким, грудным голосом, подхватывает, изредка сморкаясь и кривя полные губы. Теперь каждый по-своему вносит лепту в хор, даже дети, и по-своему они оплакивают усопшего, а с ним заодно и прошлые времена - спокойные, бестревожные, понятные для них. И от этой песни - тягучей, русской, от разноголосья, на душе щемит неприятным холодком, и звучит она как эхо страшному будущему, в котором нет места этим людям, и нет места, в общем-то, никому. Прощальная она.
По окончанию замолкают, глядя на друг друга несмело, переговариваются, выпивают и тянут следующую, затем ещё. Теперь повеселей. А дальше, зовут конюха-гармониста, и под ту гармонь, матерные уже частушки - пляски, свист, кто-то выплескивает кому-то в лицо водкой, драка - смолкают. Разбредаются, едва волоча ноги по домам, ранее дерущиеся, смачно целуются, жмут руки, все слезливо. Прощаются, угарно обнимаются, на то и русские - все одинаковые, и простолюдины и власть имущие. Разошлись. Лишь дочь сидит в той же позе, пробует запеть ту же, первую песню, но не выходит, нет уж того настроения, да и слушателей нет. Махает досадливо рукой и идёт спать.
Зашёл хозяин. Пьяно шикнув, и оглядевшись - все ли ушли, сел рядом со мной, положил руку мне на плечо, и в ухо шепчет:
- Из уважения к Арсению, зная его волю… зная его племянницу,… хотя матушка говорит гнать тебя, но я помогу! Только – тсс!
Он пошарил в карманах, достал деньги:
- Вот, пятьдесят рублей, хватит? - пошарил еще. – Вот! Сто! Для Арсения не жалко! И повозку дам, а хочешь и кучера, Ваньку - толковый малый!
Не ожидая от него такой щедрости, я растрогался и обнял его, затем вскочил как ошпаренный:
- Уезжайте, забирайте все ценности, переводите свои деньги в золото, и за границу!
Он посмотрел на меня как на полоумного:
- Зачем?
Я вздохнул: какая самонадеянность!
- Да разве вы не понимаете? Переворот грядет!
Он вытянул белую руку и пьяно взмахнул в сторону двери:
- Иди! Бери повозку, бери лошадь, бери Ваньку и поезжай! Только матушке ни-ни… - подпер ладонью голову, и тут же мерно засопел - заснул.
«Удивительно, как можно спать в такой момент?» - но видимо, сказалось выпитое. Или это привычка, выработанная из поколения в поколение - не бояться? «Да он знает все! Все спланировано! Знает, и ждёт развязки!» Что им небожителям, до тех, кто сейчас грызется, между собой? Большевики, меньшевики, эсеры, и еще не пойми какие политические движения? Пусть хоть перебьют друг друга, а они подождут, пусть хоть сожрут друг друга, или сами себя, а они останутся, да еще и выгоду для себя извлекут. Так было всегда, так и останется, ведь у них капиталы, у них титулы, а князь при любой власти всегда оставался князем, а финансы финансами оставались. У кого деньги и положение - у того и сила. Так было всегда, но не сейчас, так оставалось, но не в этом времени.
Теперь час расплаты пробил - сапог дворянина, что топтал всю историю лохматую голову мужика, сменится на лапоть или босую пятку мужика, а она тяжела - будь здоров. Тяжела и беспощадна… «Что ж, пеняйте на себя, неприкосновенные вы наши, интеллигенты, и свет общества, я предупреждал!»
Прошёл на конюшню, нашёл Ваньку со смятыми ото сна, светлыми кудрями, и торчавшей из них соломой, и с таким же смятым, заспанным, юным лицом. Совсем мальчишка, не больше пятнадцати лет. Передал ему слова хозяина. Он поморгал голубыми, как небо, глазами, кивнул, привёл пару гнедых, запряг сам, без какой либо помощи, и все молча и споро. Поехали.
Удаляется в ночь дом, тепло мерцающий светом в окнах, занесенные грязным снегом дворы, а в повозке пахнет сыростью, промозгло холодно и одиноко, и ехать очень далеко. В полудрёме мысли: «И как же Ванька там, на улице не мерзнет? А знает ли он дорогу, ведь он даже не спросил, куда меня везти?…» Смутная догадка, стала закрадываться в голову: "Что это Ванька делает, куда меня везёт?" Я прокричал, чтобы он остановился.
Проехали еще с минуту, прежде чем встать. С улицы послышался шум и возня, затем дверь экипажа раскрылась, и в лицо ударил свет фонаря.
Ванька шепчет:
- Вот! Не хозяин конечно, но зять полковника! Хозяина по возможности привезу!
Меня выволакивают на свет, лиц не разглядеть, но их четверо, и направлено на меня дуло револьвера. Обыскали, нашли деньги,- забрали. Послышался хриплый голос:
- Его не хватятся?
Ванька хихикнул:
- Не, к жене, в Рязань выслали, хозяйка кричала: «спровадь нахлебника!» - боялась его! Скажу, сам сел на вожжи, а по дороге всяко бывает!…
Из темноты отделилась одна из фигур, вошла в полосу света - лицо чернявое, цыганское. Поднял темнеющий в руках предмет, и что есть силы, приложился по моей голове. Я потерял сознание - свет померк, взрывы звёзд, и противное пищание в ушах. Очнулся от того, что меня вяжут, перетянули накрепко руки и ноги, на голову надели вонючий мешок, усадили, скорее всего, в мой же экипаж, и везут куда-то.
Слышатся тихий разговор:
- Сколько там?
- Сотня!
- Дай посмотрю! - шелест денег.
- Маловато!
- Зато лошади, да и экипаж, нам в борьбе все сгодится!
- С этим что? Выкупа за него вряд ли дадут…
- Повезем в штаб, на товарищеский суд! У-у-у, паскуда!... - пнул ногой под дых - я скорчился.
Ехали долго, поначалу лошадиные копыта стучали по мостовой и бежали кони резво, затем выехали видимо, на грунтовую дорогу, поехали медленнее, и все больше чувствовалось ям под колёсами. Встали.
Мужики вытащили меня и потащили по грязи волоком, я ничего не видел, слышалось лишь их сопение, да пахло гнилыми отходами. Втащили в помещение, гулким эхом отдавалось каждое наше движение в пустых стенах, развязали и кинули в темноту.
- Подожди здесь, пакамест, опосля с тобой разберёмся! - скрипнул засов.
Я снял мешок, слепо огляделся: темнота, но есть узкое, продолговатое оконце, и через него просачивается сизый, бледный свет луны. Помещение, в которое меня забросили, напоминает тюремную камеру - стены серые, пустые, лишь сколоченный деревянный ящик, устланный соломой, чёрными очертаниями торчит, да жестяная кадка в углу. Холодно, пахнет плесенью и мочой.
Я посмотрел в окно. С обратной стороны ржавая решетка - двора не видно, только немного белые ступени здания напротив, да груды кирпичей валяются на снегу. Похоже на завод или фабрику. Я присел на ящик: «Ничего себе попал, и сколько же народу побывало здесь, в этой комнате?» Ведь если судить по почти полной кадке, что представляет собой отхожее место, я здесь далеко не первый. «И где сейчас мои предшественники, что с ними стало? И что ждёт меня? Умереть мне не страшно, страшно лишь, если эти люди поймут кто я и откуда. И что будет, если они вдруг вздумают пытать меня?» От этого осознания, по спине пробежал холодок, и зашевелились волосы на голове.
Пытать меня можно бесконечно, организм сразу начнёт исцеляться, и любые переломы и раны затянутся за минуту, сознание я теряю тоже ненадолго, а боль, несмотря ни на что, чувствую в полной мере. «Боже!» Лоб, несмотря на сквозящий холод, покрылся испариной, да и весь я вспотел от ужаса.
Мне вдруг вспомнилась Настя - её милые черты, васильковые глаза, любовь что она излучала своим трепетным, благодарным существом. Я не представлял, что она почувствует, когда поймёт, что я не приеду. Какие мысли будут витать в её светлой доверчивой головке? Что я вновь предал её и сбежал? Я поежился. Её любимый дядя умер, и я прекрасно знаю, какой для неё это будет удар. Мне вдруг стало горько, сердце защемило. «Нет, надо выбираться отсюда, любыми путями постараться сбежать! Но как?»
От давящих стен, от блеклого луча света, рассекающего комнату, от вони из кадки, от тоскливого чувства вины перед женой, меня охватило такая паника, что я принялся долбить в дверь, в окно, кричать и звать на помощь.
Засов щелкнул - я с надеждой обернулся, но через щель в двери протиснулась рука, бросила на пол краюху хлеба, поставила бутыль с водой и исчезла в темноте, а дверь снова захлопнулась. За окном, где-то вдали, послышался удаляющийся цокот копыт... «Все, укатили мой экипаж!» Опустошенно я прилег на солому, закутался в свою шинель, и свернулся калачиком. Придётся ждать, и возможно даже смерти!
Просидел я в комнате около двух недель. Все было, и истерики, и уныние, и требования срочно предоставить письменные принадлежности - написать Насте письмо, и требование хотя бы книг, и отупелое равнодушие, и сны бередящие мозг. Я и пропотел, и промерз, и провонял. Глаза от недостатка света воспалялись, но диск работал, и каждую минуту я претерпевал исцеления с эйфорическим выбросом наркоза, спутывающего сознание. Зато я понял, что могу совсем не есть и не пить. Организм, конечно, требовал, но кровь старалась на полную катушку. Обмен веществ сам восполнял нехватку питания, и изменений со мной не происходило, разве что к кадке подходил реже.
Я и взывал жалости, и угрожал и умолял выпустить, и лежал без чувств, утомленный холодом, голодом и одиночеством, в остром отчаянии и желании смерти, но ответов извне, не было, была лишь рука, что ночью протискивалась в щель и слепо бросала мне хлеб. Всегда она появлялась в неподходящий момент, когда я далеко, но будь я ближе, я придавил бы её дверью, и убил её обладателя, и вышел, хоть и ценой своей жизни.
В один из дней, ранним утром, едва рассвет пробился сквозь стекло, засов щелкнул по другому - уверенно, а из-за двери послышались голоса. Вошли трое.
Один из них, крепкий мужик с квадратным лицом, и такой же квадратной бородой, указал дулом револьвера на дверь:
- Пошли! Судить тебя осудили - ты приговорён к расстрелу.
Цыганенок рядом с ним, ухмыльнулся:
- Давай, ваше благородие, извольте на выход!
Я ошарашенно оглядел их:
- За что? Я не сделал ничего плохого, и не был ни на каком суде... Без меня, меня судили…
Квадратнобородый, с ненавистью посмотрел на меня:
- Революция тебя осудила, теперь все, кто господа - все виновны. Приказано бить вас как собак!
Глаза мои забегали:
- Революция? Но ведь она седьмого ноября, а сегодня по всем моим расчетам двадцать восьмое октября… Чёрт, совсем из головы вылетело, ведь по старому стилю!
Третий – молодой, тощий парень в грязной дырявой куртке и почему то в чёрном, блестящем, дорогом котелке, подошёл ко мне сзади, и ткнул револьвером в затылок.
- Чего ты там бормочешь? Идти сказано, так и пошел! - и пнул меня, со всей силы под зад.
Я пролетел через комнату, ударился головой о косяк и потерял сознание. Через мутный, обморочный туман - слышен женский голос:
- Поднимайте его! Сюда!
Меня поднимают за руки, за ноги и влекут на ящик, уложили, рядом кто-то сел. Я чую запах полевых цветов, и улыбаясь обомлело, разлепляю веки - на меня смотрят тёмные, насмешливые глаза Азанет. «Это сон?» Я присел, и непонимающе моргаю, затем осматриваю свое ведение. Да нет, она реальная, сидит подле, смотрит и улыбается мне, и видны её белые хищные зубки. Сейчас ей около тридцати, она в самом расцвете, но красота её, грация и женственность сокрыта под военным мундиром. На ней фуражка, брюки-галифе, и высокие, начищенные до блеска сапоги офицера.
- Очнулся?
Азанет посмотрела на присутствующих, властно, строго, одними глазами указала им на дверь.
Все вышли.
- Теперь рассказывай, что ты делаешь там, где тебя быть не должно? – встала, прошагала по комнате, остановилась около окна - все строевым шагом, подтянуто и сцепив руки за спиной, затем повернула голову, и серьёзно, - Ну?
Я принялся рассказывать - путаясь, и от неожиданности встречи не в силах подобрать слова. Она слушала спокойно, не перебивая, лишь когда я заговорил о Насте, глаза её подернулись сначала смертным огнём, а затем печальным холодом.
Когда я закончил, Азанет криво усмехнулась, закурила, и глянула на меня снова насмешливо:
- Ты рассчитывал предотвратить революцию? - коротко засмеялась, – ты? - потом удивленно. - Зачем?
Я вздохнул:
- Хотел исправить историческую несправедливость …
Она снова засмеялась, затем глянула так, что захотелось провалиться сквозь землю:
- Ты уже раз исправил - несправедливость, как тебе казалось, и что из этого вышло?
Я понимаю, о чем она говорит и киваю, но она вдруг разозлилась:
- Еще и женился! Бедная девочка! Если бы не ты, она бы уехала, и не было бы все так несправедливо! - затем посмотрела на меня, с больным блеском в глазах. - А ты не говорил ей, что уже женат?
Меня словно током ударило: «А ведь и впрямь!»
- Но Азанет, где ты, где я? Я же не знал что встречу тебя еще хоть когда-нибудь!
Она пробормотала:
- И поэтому, тут же записал себя в холостяки! Кстати, здесь я не Азанет вовсе, а Аза, дочь цыганского барона, убитого за конокрадство… забитого до смерти кнутами и нагайками… Так что мне есть за что мстить господам, подобным тебе, слабым и от слабости двуликим. И есть за что их ненавидеть, а теперь в двойне…
Она посмотрела на меня, выжидая слов оправдания за свой поступок, за женитьбу, но мне нечего было сказать ей - все, что приходило на ум, было мелко пошло, ничтожно, и лживо. Поэтому, я сидел, и тупо, и нагло разглядывал её. Любовался её сформированной маленькой фигуркой, затянутой широким ремнем тонкой талией, шейкой, что мягко выходила из под тугого воротника, и открывала взору шелковые завитки волос, предательски выбившиеся из-под фуражки.
Её тёмные страстные глаза, и губы, обещающе приоткрывшиеся в ожидании ответа. «Я люблю её, я безумно, безвольно, слепо люблю!» - но нежные губы сказали вдруг: «Смерть…» Снова она хочет убить меня!
Я упал перед ней на колени, обхватил её ноги так крепко, как только мог, и зашептал:
- Прости! Прости меня Азанет, я виноват, я знаю, но я не люблю её,.. никогда не любил, я всегда любил только тебя! Она была средством для достижения цели, ничего более… Дай мне шанс исправиться, дай шанс доказать тебе, что ничего в мире нет для меня важнее чем ты,… не убивай меня!
Страсть закипает во мне, от её близости, от её аромата, от возможности дотронутся до неё. Мне показалось даже, что я слышу за тяжело вздымающиеся грудью - биение её сердца. Руки мои поднимаются выше, не отпуская объятий, я встаю, обнимаю её податливое уже тело, прижимаю её, ищу её губ. Фуражка отлетает в сторону, волосы тяжело ниспадают на плечи, дыхание её жарко, и прерывисто. Она все еще сопротивляется, упирается локтями мне в грудь, и пытается оттолкнуть - но я сильнее. Стискиваю объятия и стою упрямо на своём, молча, в низменной схватке - лицом к лицу, ловлю её жар, вдыхаю запах её кожи, волос, и шепчу: «Люблю, дай шанс!» Она смотрит мне прямо в глаза, с молчаливой ревностью, неприкрытой обидой, но и жгучим желанием простить, забыть все. Она тоже любит, но рана слишком глубока.
Скрипнула дверь, ворвались те трое, расцепили нас, мне дали по морде и откинули в угол, её беспокойно расспрашивают:
- Не ранена, помощь нужна? - поднимают фуражку.
Азанет стоит, вправляет в неё волосы и смотрит неотрывно на меня, руки её трясутся, в глазах тоска и страсть.
Затем поворачивает лицо к присутствующим:
- Его не трогайте - он свой, пригодится нам еще такой кадр. Будет обучать вас военному делу! - и с этими словами вышла.
«Победа!» - я счастлив, глупо улыбаюсь, и потираю ушибленную челюсть. «Ничего, ушиб сейчас пройдёт!»
И где та Настя, что ждёт меня, и где обещания и клятвы, и где все мои планы, касаемые этого времени? Все забыто. Впереди только Азанет, идёт пружинистой походкой рыси, улыбается время от времени и отдаёт указания. А я, как тупой теленок, при каждой встрече таскаюсь за ней по пятам и ищу её взгляда, одобрения и возможности прикоснуться.
Меня перевели в другую, мебелированную комнату, с печкой. Как я и предполагал, их штаб, располагался на территории бывшего кирпичного завода, здесь же сделали своеобразное общежитие для революционеров. Каждый день, я собирал на площадке всякий разный сброд, что бы обучить их тому, чему обучали в армии меня. Крестьяне, рабочие этого завода, амнистированные зеки, бывшие студенты, посудомойщики и прочие разношерстные массы, выходили на два часа из своих комнат, чтобы взять у меня урок. Делали они это, не по причине жажды обучиться, а по причине обедов, что выдавались по окончанию - кто не выходит, тот не ест.
Я учил их стрелять, драться, падать, перелезать через ограждения, но все они делали ленно, устало, и безынициативно, впрочем, как и я. Для меня навязчивой идеей была Азанет - я везде искал её глазами, ждал встреч, но виделись мы редко. Она с подельниками, совершала вылазки, по ночам, а днём спала. Написать Насте я тоже не мог, почта проверялась, да и что я мог сказать ей? Что люблю другую, и остался с ней в тылу врага? Что я предал её, её дядю, который увез меня тогда от нее ночью, с целью борьбы с теми, кого сейчас я учу?
Нет пусть уж лучше думает что я пропал без вести, или погиб от шальной пули революционера, и лежит сейчас моё разлагающиеся бренное тело, во сырой земле, и клюют его чёрные вороны... К тому же это, почти правда. Если бы не тот мой пылкий порыв, если бы не Азанет, не было бы меня сейчас здесь, не топтал бы я эту жидкую грязь, на площадке заброшенного завода, и не обучал бы полумаргиналов, тому, что в целом им и не нужно.
Но как я уже говорил, с Азанет мы виделись нечасто. С приходом ночи, она и ещё несколько человек, в основном цыган из её окружения, выходили на промысел. Они грабили прохожих, угоняли лошадей и повозки, а в последнее время, в связи с переворотом, безнаказанно могли грабить богатых горожан, заходя в их дома.
Времена такие, что чёрт ногу сломит - кто есть кто, кто к какой партии принадлежит, и кто за что воюет. Везде стреляют, у каждого оружие, старая полиция упразднена, новая ещё не создана. Везде анархические и бунтарские настроения: агитки, прокламации, манифесты, голод, холод, корь, холера, тиф.
Люди мрачные, со странными блуждающими взглядами, словно точно загипнотизированные. Воздух звенит от долго скрываемой, сдерживаемой, теперь выпущенной наружу ярости, и человек здесь человеку не брат, а хищный зверь. И весь Петроград напоминает свару хищников, собравшихся здесь для охоты. Словно со всего света съехались воры, щипачи, грабители, всяческие банды и политические террористы - рвут на части друг друга, брат - брата, товарищ - товарища. За деньги, иконы, картины, золото, хрусталь, территории. Даже в моём детстве, в девяностые, было не так страшно как здесь.
В одну из ночей, меня разбудили и позвали следовать за собой. Я иду, не зная, зачем и что ждёт меня: «А вдруг, Азанет передумала, и хочет убить меня?» - первая мысль. Но оружием мне никто не угрожал, лишь торопили: «Быстрее быстрее!»
Зашли в комнату бывшей санчасти - всё разбито, кругом стекло, баночки, колбочки, пузырьки и кровь, много крови. На кушетке лежит Азанет - живот её раскурочен. Над ней склонили свои головы её друзья и соратники. Я подбежал, звоном в ушах чей-то голос: «Огнестрел!» Смотрю в её бледное лицо, и не верю. «У неё ведь тоже же есть диск, где же он? Да вот - висит на её шее, соседствуя с православным крестом. Так это её время! В этом времени она родилась! Цыганка значит, и про барона все правда…»
Она открыла глаза - белой, предсмертной пеленой подернуты некогда горячие очи, прошептала:
- Выйдите товарищи, оставьте нас одних.
Все вышли. Я взял её обескровленную, тонкую ручку, поцеловал, и шепчу в отчаянии:
- Азанет, милая, не покидай меня, умоляю, я все для тебя сделаю! Хочешь, вернусь в Египет и убью всех аборигенов своими руками... А хочешь, убью любого здесь!… скажи, чего! Я не переживу разлуки с тобой!
Она улыбнулась, во рту кровь залила ее белые зубки, и прохрипела:
- Сделай надрез на ладони, положи мне на рану, и молись…
Я схватил стекло с пола, проткнул себе руку, и не зная еще, бред ли это умирающей, быстро опустил её ей на живот. В этот момент, я не почувствовал ни боли от пореза, ни удивления от этого действия. Если бы Азанет приказала бы мне сейчас сделать сальто, с третьего этажа, при этом кукарекая - я бы послушался. Склонил голову, в яростной, ожидающей чуда молитве, просил только одного: исцеления и сохранения её жизни, в любом состоянии, с любыми осложнениями.
Внезапно мою руку парализовало, и словно приклеило к ране, в голову влезло опьяняющее действие диска. Так бывало всегда, когда диск исцелял меня. Я продолжаю молиться, и мысли в голове спутались и потекли странные видения.
Я почувствовал воспоминания Азанет, её душу, ее восприятие событий. Я в подземном городе, светлый, чистый, юный, невинный как агнец. Она любит меня нежно по-матерински, но и всепоглощающе страстно.
Пришелец - любовь к нему, такая же острая и всепоглощающая, как ко мне, тому, из подземного города. Я сегодняшний - сильный, похотливый, чужой, предавший, и вызывающий чувство жгучей ревности, опаски и страсти. Страсти не в смысле похоти. Страсти в смысле желания быть рядом, касаться, быть любимой, единственной. Но и страх. Страх наступить на те же грабли, страх моей оплошности или промаха. Страх потерять меня.
Туман в моей голове рассеивается. Азанет лежит, глаза закрыты, она бледна и кровь повсюду. Но рана затянулось, дыхание свободное, она словно спит. Рука моя лежит на голом животе, и я чувствую пальцами её бархатистую кожу.
Я позвал её тихонечко:
- Азанет…
Она открыла глаза: черты смягчились - нет той смертной, восковой заостренности и смотрит она ласково и нежно:
- Я же сказала тебе, что здесь я Аза! - улыбается и обнимает меня за шею, целуют в щетинистую щеку. - Теперь знаю всё! И всё мне стало понятно!
Она плачет. «Она чувствовала меня, так же как и я её! И пропустила через себя мои воспоминания и отношение к ним. Но как? Почему? Я, получается, могу исцелять кого-то?»
Аза села, свесила ноги с кушетки, в голове у неё ещё видимо не прояснилось, поэтому говорила спутано:
- Понимаешь, так Бог всё устроил, что без одного не может быть другого, а уж если даёт что-то, должна быть жертва и от получающего. Вот тебя он сюда послал - зачем? Я молила его об этом, ведь без тебя мне жизнь - не жизнь! И вот ты здесь, а где жертва? А жертвой должна была стать я! Бог дал - Бог взял. Вот даёт тебе Бог диск, вечное здоровье и вечною молодость, но отдай ему взамен радость быть рядом с любимым и способность иметь детей. Поэтому быть нам вместе не суждено. Но на время, на какое-то ограниченное время, можно вымолить у него свидание и побыть друг с другом… - она вздохнула, поцеловала меня быстро, будто клюнула. - Теперь иди!
Вытащила из кармана письмо:
- Это тебе! Прочтёшь, сделай выводы и выбор - кто твоя жена. Если она, уходи, тебя не будут удерживать. А если я… Выбирай.
Я нехотя отлепился от неё и встал. Она встала тоже, удержала меня за руку, провела ладошкой по моей щеке, утопила её в волосах и заглянула в глаза, будто силясь запомнить. Запомнить это мгновение, мой образ, мою к ней любовь.
Я вернулся в комнату, оглядел письмо. Снова тонкая и надушенная бумага, снова ровным почерком: «Алексею Михайловичу К… - лично в руки!» - тоской сдавило грудь – «Настя! Но как далека она теперь от меня! Словно в прошлой жизни осталась! И как не к месту, и как не вовремя это письмо! И откуда оно взялось у Азы?»
С раздражением развернул конверт.
«Дорогой мой муж, Алексей Михайлович. Уж не знаю, живы ли вы, но пишу в надежде, что вы прочтете и поймете меня. Я здесь, в деревне - одна, со мной лишь старики - прислуга. Дяди не стало, и вы знаете об этом, были ли на похоронах, а меня там не было, что несказанно печалит меня. Ведь в нашей семье принято привозить покойников в имение, и хоронить на родной земле. Вы того не сделали, но очевидно от неведенья и неожиданности быстрой его смерти. И теперь я плачу каждыми днями, думая об этом. И ещё думаю о вас. Вы пишете, что любите меня и обещаетесь приехать. И то ваше письмо теперь потрепано, и в слезах, ведь нет и минуты, чтобы я не достала его и не перечитала.
Я жду вас, хоть Ольга Петровна и уехала за границу давно уж, и перед отъездом очень уговаривала меня поехать с ней. До неё дошли слухи о революционном перевороте, что произошел в Петрограде, и хотя я не очень понимаю, что это такое, в силу уединения, но с её слов - это что-то страшное. Возможно вы погибли уж от этой революции, поскольку знаю вас, зачем вы здесь. (Снова плачу!) Мы бедствуем - без денег, без поддержки, крестьяне бунтуют и некому нам помочь, а те два офицера, что должны были меня сопровождать, уехали вместе с Ольгой Петровной, и не вернулись.
И если вдруг вы прочтете это письмо, если вы еще живы, умоляю, приезжайте, ведь я жду и по-прежнему люблю вас, и прощу вам всё, даже трусость, даже предательство, только бы снова увидеть вас, снова быть вместе!
Вместе и невзгоды преодолевать легче. Ваша жена Анастасия К..»
Я смял письмо. В жалости к Насте, злости на самого себя, отшвырнул его в дальний угол. Бросился на кровать в лихорадочном исступлении: «Надо ехать! Как ни крути, а придется! Завтра же! Ведь из-за меня, она осталась и теперь её жизнь в опасности!» - сон окутывает меня – «Объясню всё Азанет, и попрошу помощи. Она поймёт!» От воспоминаний об Азанет, сердце защемило ещё сильнее: «Лучше бы она убила меня!»
И заснул. А когда проснулся, за занавешенным тряпкой окном шел снег, он ложился на землю белым покрывалом, оставляя лишь грязные проталины, и следы человеческих ног. На пасмурном и сыром дворе - суета, мои ученики ждут когда я спущусь на занятия. Здесь и взрослые, и подростки, и дети, от безделья и пустого ожидания играют в снежки, но как-то невесело, угрюмо, тягостно. Люди ждут.
«Пойду! Пойду к ним пока, ведь ждут, а потом поговорю с Азой и уеду!» Я подобрал лежавшее в углу письмо, расправил его, понюхал, но запах духов, уже не трогал меня как раньше, да и жалость утихла. Я переспал её. Остались лишь ощущения долга и решимость выполнить обещание, данное самому себе.
Сунул листок в нагрудный карман и вышел. Погонял немного людей, что ожидали меня, отпустил их поесть, поел сам. Вернулся к себе в комнату, нагрел ведро воды на печке, помылся перед дорогой, полежал немного, собирая мысли, и составляя в голове диалог с Азанет.
Я не торопился, всё делал очень медленно, словно оттягивая разговор с ней. Да и сколько было во мне теперь неуверенности, нежелания ехать, нежелания расставаться, сколько грусти и отчаяния и нерешительности поставить точку, сделать этот свой выбор, ведь я только обрел ее вновь. Молился Господу даровать ей жизнь, продлить хоть ненадолго нашу встречу...
Я вспомнил нашу жизнь подземном городе, наши ночи, нашу любовь. И как же я виноват перед ней, и как я подвёл ей там, и как мало впоследствии вспоминал её, и как мало раскаивался, и как мало искупил свою вину. Сердце болело от осознания расставания, душа болела, и в раздумьях протянул до темноты. Хотя бы поговорить! «Этот разговор расставит всё по местам!» и я медленно, вяло поплелся на улицу.
Азанет и её свита, жили в особняке, что ранее был резиденцией промышленника - владельца завода, и заезжая сюда с проверками, он останавливался в этом красивом, белом здании, с колоннами, лепниной и мраморными перилами. С окошками, занавешенными тяжёлыми дорогими гардинами и обстановкой, что сопутствовала временам господ.
Постучал в дверь, мне открыли. Вся её банда толпилась в коридоре, готовясь уходить. Снова на промысел, снова грабежи, воровство, убийства. Азанет среди них не было. Меня проводили в гостиную: «Жди!» - и скоро разговоры и сборы в прихожей стихли, хлопнула дверь – ушли. Я огляделся по сторонам, от былой роскошной обстановки, здесь остались лишь стол, стулья, сервант со стеклом и огромный медный самовар - всё растащили и продали.
С лестницы послышались шаги, вошла Азанет, в цветастом платье, с распущенными волосами, приподнятыми с одной стороны, золотой с камнями заколкой. Гордая осанка, мягкая походка, вся её упругость говорили о том, что она готовилась к моему приходу - ждала. Глаза сверкают лихорадочным огнем и буравят меня в ожидании ответа.
А сама нежно, с укором говорит:
- Что-то ты рано явился?
Я кивнул ошарашено и пробормотал:
- Да… это письмо, что ты дала мне, откуда оно?
Она посерьезнела:
- Это письмо из того дома, где ты обитал, прежде чем попал сюда. Хозяин его и подстрелил меня. Но его можно понять, он защищал свою семью…
Я побледнел, сердце упало:
- Что с ними? Вы убили их?
Она посмотрела мне в глаза – мрачно, жестко:
- Нет, не всех, да и не надо тебе знать этого!
Затем поправила прическу, по-женски мило улыбнулась, и от этой улыбки сердце моё заколыхалось. Тут же забылся тот чиновник, ранее не внявший моим уговорам. Азанет молча прошлась, налила воды, выпила и снова уставилась на меня выжидающе. Ей нужен был мой выбор, моё решение моё настроение. С кем я, с ней? Или с той, другой, ненавистной соперницей? Не было здесь полутонов, не было здесь междометий, здесь всё должно быть твёрдо и навсегда.
А я бессовестно разглядываю её, почему-то упиваюсь моментом, вспоминая, как всё время ревновал её к Пришельцу. А ведь она словно не замечала этого, мучила, также без ответов в безызвестности. Но свой выбор я уже сделал. Я сделал его, как только она вошла. Как только я почуял её аромат, услышал шелест ее юбки, и уловил первый взгляд. Не смогу я оставить её, не смогу простить себе неиспользованный шанс побыть с ней хоть немного! Не переживу я расставание, недоговоренности и обреченности всё время винить себя за несбывшееся!
Поэтому я встал, притянул её за руку к себе, нависая над ней, словно загораживая от остального мира, обнял страстно маленькую фигурку и прошептал:
- Ты моя, Азанет, а я твой навеки. Что бы не произошло с нами, по воле судьбы - всё второстепенно! Первостепенна лишь ты для меня, а я для тебя! Ты моя единственная жена… другие не нужны мне…
Голос мой вибрирует от желания обладать ею, и я впился в ее губы, первым после разлуки, и от того долгожданной поцелуем. Она прижалась ко мне страстно, цепко, нетерпеливо и мы дрожим уже от жара. И водоворот страстей, несет уже нас вверх по лестнице в спальню, и всё не разжимая объятий, не отпуская губ, и раздеваясь прямо на ходу.
А потом огонь, пожар, вспышки молний, гром, лёд, запахи, звуки и снова пламя, буря, вихри слёзы, тихая радость. И сброшена на пол постель, и скурена пачка папирос, хотя я и бросил курить давно, и спит на моём плече - неприкрытая и оттого беззащитная, горячо любимая, ценная, ценнее любого золота и любых благ. И я, удовлетворённый, бесстыдно нагой, довольный лев обнимаю свою львицу - нежно, осторожно, чтобы не разбудить, словно боясь, что она сейчас растает и прервется этот сладостный момент тишины и уединения.
Но, вот, она потягивается, открывает затуманенные глаза, смотрит на часы, шепчет мне на ухо:
- Пора! Тебе пора!
Я отчаянно мотаю головой:
- Не хочу, побудем вместе ещё немного! - пытаюсь поцеловать её, она смеётся, уворачивается.
- Не забывай что я цыганка, к тому же дочь барона! По нашим законам, сначала должна быть свадьба, а потом уж…
- У нас уже была свадьба!
Она мягко отпихивает меня:
- Это было в другом месте, в совсем другой эпохе! А в этом времени, ты всё ещё женат на другой!
Я разведусь…
Азанет снова смеется:
- Учитывая смутное настоящее, и обычаи цыган - это вовсе необязательно! Но свадьба должна быть! К тому же, как ты и сказал, мы уже женаты. Давно, гораздо раньше твоего нынешнего брака. На много тысяч лет раньше, поэтому это всего лишь формальность, для людей…
Я увлек ее поближе, зарылся в мягкие волосы:
- Будь моей женой!
Она поцеловала меня, выдохнула.
- Иди, жених!
Через неделю - состоялась свадьба. Пригласили всех, кого можно было найти на территории бывшего завода.
Азанет, в живописном цыганском наряде - я как есть. Вытащили, какие были столы на улицу, поставили прямо на снег, приготовили нехитрые закуски, достали водку и вино, и праздновали под гитары, гармонь и пение цыган.
Шумным балаганом, ярмарочным духом веяло от той свадьбы. Мужики и бабы - распаренные, с красными от мороза щеками, осоловевшими, выпученными от выпитого глазами: гоготали, дурачились, плясали, пели, поздравляли нас. Расцеловывали в обе щёки, и лезли то и дело с объятиями. «Горько!» Мы от них не отставали, подолгу целовались, водили хороводы, смеялись.
Всем нам нужна было разрядка. Всем надо было ослабить пружину, натянутую в последнее время до предела. Под конец, все напились, подрались и отправили нас спать. Мужики, шумно подбадривая меня, а бабы, рыдая по девственности Азанет. Вот такая свадьба по-русски.
Ссылка на начало романа:
Прошу Алексея не убивать! Автор.