Сегодня перед вами третья и финальная часть истории, которая прислала мне читательница канала. Первая часть тут, вторая часть тут.
После зимних каникул надо было возвращаться в школу. Помню, что ночью перед этим я почти не спала. Лежала, вытянувшись как струна, прислушивалась к сопению бабушки и тиканью часов, и думала. Могло ли что-то измениться, пока меня не было? Ведь прошло целых три месяца. Может, они изменились? А может, от меня отвыкли и просто перестанут замечать? А может Катя перешла в другую школу, и её компания распалась? Сломала позвоночник и теперь лежит без движения? Её платье подожгли на новогодней вечеринке, и сейчас она в больнице на целый год?
Моё появление 11 января вызвало, мягко говоря, фурор. Конечно же, все были на своих местах — и Катерина, и компания. Зара с Алькой рассказывали, что в октябре, когда я пропала, их подробно и заинтересованно допрашивали. Мы договорились, что они будут отвечать, что не знают точно, вернусь ли я. Храмова щурилась, качала головой и поначалу не верила, но меня не было неделю, месяц, второй, и она успокоилась. И тут — снова я, как снег на голову...
Мне припомнили всё. Нападки стали ещё злее, ещё жёстче и внезапнее, хоть это казалось уже невозможным. Я как будто вновь оказалась в зловонном, липком болоте, полном крокодилов, и уворачиваться надо было ещё ловчее. Ко мне не обращались иначе, чем производными фамилии и матерными прозвищами. Удивительно, но при этом компания одиннадцатилеток сохраняла внешнюю видимость благопристойности: они никогда не матерились при учителях и вообще при взрослых, всегда улучая момент, когда их слышат только сверстники. Мои колготы исчезали после физкультуры раз пять или шесть. Пару раз бесследно, но чаще к концу уроков обнаруживались драными и грязными, так что идти домой в них было нельзя — приходилось тащиться в физкультурных штанах. У меня украли библиотечный учебник, сорвали с него обложку, пробили насквозь и повесили на крюк для туалетной бумаги — на обрывках форзаца красовалась надпись «я весь провонял». Меня толкнули, когда я строчила на швейной машинке так, что я треснулась лбом о железный рукав и просто чудом не прошила себе палец. Мне вылили на голову и спину тарелку горохового супа в столовой. Папа пришёл в школу разбираться. Мальчик, чьим «заданием» это было, дико извинялся, не глядя на меня, и уверял, что он не нарочно, что просто было много народа и его неудачно толкнули. При этом мне не подкидывали угрожающих записок, меня не били, мне не вредили по-крупному, не оставляли явных материальных следов издевательств — Катерина прекрасно понимала, что никаких улик быть не должно. Сама она меня презрительно не замечала, иногда привычно отпуская в своём кругу пару-тройку острот обо мне, но на личный контакт всю зиму и половину весны не выходила ни разу.
Всё это время в школе я практически ни с кем не общалась. Приходила, училась, как автомат, постоянно оглядываясь. Вешала пальто всегда в разных местах, под чужую одежду, таскала с собой сменку и шапку, прятала свои вещи. Всегда старалась держать портфель в поле зрения. Мы решили, что Аля и Зара в школе будут держаться от меня подальше и не портить общую картину: все одноклассники, не входившие в Катину компанию, шарахались от меня, как от зачумлённой. Я ходила абсолютно на все уроки, писала какие-то работы, механически отвечала у доски, получала оценки и была, как туго свёрнутая пружина — на грани.
К концу четверти я начала «съезжать». Закончила на пятёрки, но был неприятный разговор с классной руководительницей. Про фрикативное «г» и «малоросский прононс», от которых я не могу избавиться, хотя прошло почти три месяца. Про то, что, очевидно, школа, где я недолго училась, была слабее в плане подготовки по математике, что я подрастеряла знания и мне надо приложить больше усилий. Я кивала, соглашалась, обещала. И очень старалась. Начала задвигать музыку, потому что времени и желания заниматься ею становилось всё меньше. Бросила танцы.
Тем не менее, после занятий у меня хоть ненадолго, но начиналась настоящая жизнь. С девчонками мы уходили из школы порознь, но по-прежнему вместе коротали время.
Приближался май, а с ним — итоговые контрольные работы. Накануне Первомая я, как это часто случалось, протискивалась после уроков через дырку в заборе за спортзалом. И вдруг почувствовала, как кто-то удерживает меня за ручку ранца и тянет назад. «Чёрт», — успела подумать я и попятилась. Портфель бросать было никак нельзя.
Это была Храмова.
— Лазишь через дырку в заборе, как крыса. Не надоело?
Я молчала.
— У меня к тебе деловой разговор, грызун.
— Хорош обзываться, — проронила я неожиданно для себя.
— А иначе что? — Катерина усмехнулась. — Ладно, неважно. Дарья. — Она сделала акцент на моём имени. — Хватит уже этих всех глупостей. Надоело это всё. Я подумала и поняла, что нам надо держаться вместе. С тобой.
От удивления я часто заморгала.
— Вместе? Со мной? Тебе что, не хватает твоих... — тут я запнулась, подбирая подходящее слово, но решила не уподобляться. — Друзей?..
— Друзей, — повторила Храмова задумчиво. — Почему не хватает, хватает. Но друзей не может быть много, ты же знаешь. Не имей сто рублей, а имей сто друзей, так Пугачиха поёт. Я тебя ненавижу, это правда. Но знаешь, я уже даже не помню, почему. Смотрю на тебя сейчас и понимаю... Ты противная, конечно. Вся такая... Правильная до невозможности. В кружавчиках. Отвратительная. Тошнит от тебя. Но в тебе что-то есть такое. Не пойму, что. Если тебя... как-то... подправить, ну, сделать из тебя человека, ты, может, будешь вполне ничего.
Она говорила с такой холодной, серьёзной и неподражаемой интонацией обо мне, как о каком-то куске дерева, что мне нестерпимо захотелось рассмеяться.
— Инга дура. Маринка тупица. Ржёт, как лошадь вечно, задолбала уже. Дебилка. Мадина овца, самая натуральная. Смотрит на меня вечно глазками своими этими и улыбается... — Катерина сделала странный жест, поднеся руки к глазам. — Терпеть не могу её. Остальные хлам вообще, помойка. Дикие твари из дикого леса. Стадо. Пацаны козлы все, без исключения. Ни одного нормального нет. Или полудурки, или слизняки, или овощи.
Я со всё возрастающим изумлением слушала её, недоверчиво приподняв брови.
— А я? Крыса, ш... а, вонючка, тварь. Вы меня по-разному называете.
— Ты? Да, — согласилась Храмова легко. — Но что-то есть такое в тебе. Я не пойму, что. Знаешь, вот если долго бить рукой об стол. О старый, страшный, тупой, жирный, вонючий стол, долго, долго бить. Ладонью, кулаком. Всё болит уже. А стол этот мерзкий стоит. Так и ты.
— Ну, и зачем тебе такой стол? — тихо спросила я, искренне не понимая, зачем она это всё мне говорит. — Не обращай на него внимания... Мы же с тобой никогда не сможем дружить. Даже общаться не сможем.
— Я... Не знаю, — наконец, выдавила она. — Просто если ты всё ещё здесь, в моём классе. Если ты не сбежала. Может, мы... Нет, к чёрту всё. — Храмова решительно тряхнула своим гладким каре. — Я ж сказала, разговор деловой. Не сбивай меня. Ты напишешь дома и принесёшь сочинения на пять любых тем. На контрольных пишешь все варианты по матеше и английскому. Диктант, географию и историю пусть сами. Взамен я сижу с тобой за одной партой и слежу, чтоб тебя никто не трогал.
«Ну, вот. Опять — двадцать пять...» — пронеслось у меня в голове.
— Катя, зачем? Ты же можешь сама всё это писать спокойно на пятёрки...
— Я знаю, — резко оборвала она меня. — Я не дура и могу сама написать эти сраные контрольные. Со следующего года мы будем сидеть за одной партой, за третьей в среднем ряду. И писать всё будем вместе. А сейчас дело не во мне. Дело в остальных.
— Да что тебе до остальных? — Я искренне не понимала. — Пусть они все тоже пишут сами. Тем более, они же тебе не нравятся...
Катерина покачала головой.
— Нет, ты всё же тупая, хоть и сраная отличница. Как ты не понимаешь? Мне плевать на них. Дело в контроле. Моё предложение действует ровно пять минут. Решай сейчас.
Я вдохнула чуть больше воздуха, чем обычно, и подавила стремление опустить взгляд.
— Так не получится. — В серых глазах полыхнул опасный огонь. — Контрольную по английскому помнишь в сентябре? — Англичанка всё знала. В тот же день. Видела, что я сделала все три варианта. Знала, что вы списали. Кто именно списал и у кого...
— Врёшь, — светло-коралловые губы сжались в одну линию.
— Нет. Вы пятёрки получили только потому что Алла Михайловна тогда взяла с меня слово, что я больше в таком не участвую. А она не поднимает скандал на всю школу. После уроков я у неё была, она мне всё сказала. И я дала ей слово.
— Так, — Она отодвинулась от меня подальше, её лицо приобрело привычное брезгливое выражение и горькие складки у губ. — Значит, ты у нас единоличница. Ну, ладно. Посмотрим.
Она круто развернулась и пошла прочь.
Во вторник после Первомая на самом последнем уроке, когда все уже собирали портфели, вдруг донеслось: «Класс, внимание!». Храмова стояла у доски. Серьёзная, собранная, спокойная.
— У нас с вами в классе завелась крыса. Единоличница, — это было новое словечко в её лексиконе. — Эта крыса не хочет жить с классом мирно. Не хочет ни с кем дружить. Не хочет никому помогать. Эта грязная крыса постоянно врёт. И самое главное, — короткая, выверенная пауза, — эта падла стучит на нас учителям.
Все глаза — на меня.
— Мы объявляем ей бойкот. Никто не должен подходить к ней близко. Давать ей вещи и брать у неё. Сидеть с ней за одной партой нельзя. Отвечать на её вопросы и заискивания нельзя. Прикасаться нельзя. Смотреть на неё нельзя. Даже плевать в её сторону не разрешается, хоть она и мразь. Мимо неё надо ходить, как мимо пустого места. Её больше нет, поняли? ЕЁ НЕТ БОЛЬШЕ!!! Если я увижу или услышу, что ей кто-то сказал хоть одно слово. Хоть одно! Я приму меры. И тогда не обижайтесь. Это человек будет считать оставшиеся зубы во рту. Всё понятно?
Все молчали. Такое было впервые. Головы опускались, одна за другой. Кто-то кивал. Кто-то просто прятал глаза. Кто-то делал вид, что его это не касается — листал учебник или рассматривал стенды в кабинете истории. Но общим у всех было одно. Страх.
— Я надеюсь, что всё понятно. Свободны.
Итоговый диктант по русскому мы писали перед Днём Победы. Всё прошло спокойно. Класс аккуратно, тихо и старательно меня избегал. Иногда я ловила на себе сочувственные взгляды, кто-то шептался за спиной, но на этом всё. Меня действительно как будто не было и, надо сказать, новый статус-кво очень даже меня устраивал... С Зарой и Алей мы продолжали общаться вне школы, после уроков, тайком.
Десятое мая. Вторник.
Последним уроком была физкультура. Когда я прибежала со двора в спортзал, сразу в голове зажегся красный сигнал — тревога. Из девчачьей раздевалки слышались крики и возня. Бегом кинулась через зал. Застыв на пороге раздевалки, на мгновение обомлела от гадкой сцены. Аля. Она лежала на бетонном полу, прикрывая руками голову. Её обступило человека три или четыре, и они её били.
— Оставьте её! — Я кинулась внутрь, но меня сразу же схватили двое. Эти двое стояли с двух сторон от двери, у самого порога раздевалки, и я их не заметила. — Уроды! Гады, что вы творите! Отпустите её!!! — Я вопила не своим голосом, пытаясь вырваться. Но эти двое были крепкими мальчишками, а я была одна...
Алька кричала. Её тянули за волосы, пытаясь попасть по лицу. Били руками и ногами, пинали по полу... Белая физкультурная майка на ней была грязной, волосы, всегда аккуратно заплетённые, растрепались, один кед валялся на полу. Это был кошмар. Ужас, которого я не видела никогда больше — ни до этого дня, ни после. Физрук! Боже, где же ты...
Но вместо зычного голоса физрука сзади вдруг раздался другой. Храмова схватила меня за волосы и резко потянула назад.
— Думаешь, мы не знали? Как ты трещишь каждый день после уроков со своими тупыми подружками? Смотри, — прошипела она мне в ухо. — Смотри, дура. Это всё из-за тебя.
— Я тебя убью, тварь! — прокричала я. Слёзы ярости застилали глаза. Я брыкалась, пытаясь вырваться, но держали крепко. — Я тебе голову разобью трубой в подъезде! Я шею тебе сломаю за это! Тупая, жестокая дрянь! Ты этого хочешь? Ну, давай! Пусть только твои шавки меня отпустят!...
Из тамбура раздался тихий возглас Инги.
— Идёт!
Гоп-компания тут же засуетилась. Работали, как по нотам: похватали свои вещи и сбежали в одно мгновение — такое впечатление, что этот отвратительный спектакль был отрепетирован, и неоднократно. Меня втолкнули внутрь раздевалки и захлопнули дверь снаружи — я, наконец, подлетела к лежащей на полу Альке и попыталась поднять её. Алька была тяжёлая...
Когда на пороге возник физрук, в раздевалке мы давно были одни. Сидели на холодном бетонном полу, обнявшись, и ревели в голос...
Он был в шоке. «Вы что тут, с ума посходили?! А ещё девочки! Разве можно драться?!...» — помню эту его тираду. «Нет, — подумала я. — Никак нельзя...» Мы долго возились в туалете, открыв кран холодной воды. Вместе пытаясь кое-как привести Альку в порядок... А потом ушли по домам. У неё не было переломов, только ушибы и выбитый зуб. У меня разрывалось сердце на тысячу кусочков... Я видела, как заплывал её глаз, вытирая ладонью её пухлое личико от размазанной по нему грязи. Видела её трясущиеся руки и порванный ворот майки.
— Бок болит... И копчик. Наверное, они теперь расскажут всем, что мы с тобой подрались. И ты меня избила, — её голосок дрожал. А я поняла, что, скорее всего, так оно и будет. Они все снова будут заодно. Версия для взрослых давно придумана и более того, продумана до мелочей.
— Алька... — помню, прошептала я. — Мне просто надо исчезнуть...
Наверное, она тогда меня не поняла. А может быть поняла, я не знаю. Но моё решение уже созрело, и я понимала, что его ничто не изменит. Если я останусь, если продолжу сопротивляться, если и дальше буду стоять в своём углу, как старый, драный, раздражающий всех стол, то с ними произойдёт что-то ужасное. С Алькой и Зарой. А Зара, она такая хрупкая...
Возвращаться в школу на следующий день я наотрез отказалась. Вечером спокойно сказала вернувшимся с работы родителям, что завтра в школу не иду.
Папа вскинул на меня голову, мама, стоя у плиты, обернулась. Выражение их глаз было одинаково растерянным и недоумевающим. В кухню вошла бабушка.
— И я её поддерживаю, — придя домой, я всё ей рассказала и серьёзно попросила перевести меня в другую школу, а голос бабушки в семье всегда был весомым. Она приняла это решение удивительно легко.
— Да что это такое?! — папа повысил голос. — Мама, что случилось? Как можно менять элитную школу с прекрасными педагогами на... Бог знает, что?!... Может, вы с Дашей мне объясните, что тут происходит?..
— А тебе объясняли, Юра. Тебе постоянно рассказывали все четыре года, что там происходит, — сказала бабуля тихо. Я молчала. — Давай, сынок. Завтра сходи, напиши заявление и забери её документы. А в понедельник мы с ней сходим в двадцать вторую...
На этом разговор был закончен. Катерину, как и большинство её товарищей, я больше никогда не видела.
Я перешла в новую школу у дома. Ну, как новую... Школу со столетней историей и традициями. Но для папы она была «абы какая», потому что в ней учились «дети рабочих». Но эта школа и мой новый класс оказались замечательными.
Помню, как мы с папой стояли у закрытой двери кабинета русского языка и литературы в тишине начавшихся уроков, и я отчаянно пыталась побороть приступ паники. Помню, какой леденящий страх охватил меня, когда моя новая классная открыла нам дверь...
— Юрий Алексеевич, всё, идите на работу. Мы с Дашей дальше сами, — она улыбнулась, и её глаза заискрились непритворной добротой. Папа кивнул.
Я вошла в просторный кабинет, и в меня снова впились тридцать пар глаз. Но руки моей новой классной лежали на моих плечах. Это было так непривычно...
— Ребята, — раздался её неожиданно музыкальный, звонкий и молодой голос. — Это Даша Кондратова. И она с сегодняшнего дня будет учиться в нашем 6 «В», вместе с вами...
И всё встало на свои места.
Я училась в этой школе до самого выпуска. В классе с почти неизменным ученическим составом, у одного и того же классного руководителя. Мы были дружными, беззаботными и, как теперь говорят, креативными — сейчас многие живут в других городах, но я по-прежнему дружу со своей школьной подругой, с некоторыми одноклассниками общаюсь время от времени.
Классная была замечательным человеком. Добрым, мудрым, ярким, свободным от предрассудков, творческим, увлечённым своими предметами. И отчаянно любящим детей. Галина Григорьевна, учитель русского языка и литературы. Она умела создать в детском коллективе ту особую атмосферу теплоты, добра, задора, здоровой конкуренции и взаимной поддержки, которая позволяла нам учиться, дружить, заниматься творчеством, неизменно побеждать на школьных конкурсах — командой и поодиночке. Она давала нам вдохновение, она дарила нам радость, она помогала нам постигать простые и сложные вещи, поддерживала.
Начались нелегкие времена: распалась великая страна, один за другим вспыхивали тлеющие конфликты. Наши родители теряли работу, деньги, а некоторые — и смысл жизни. Одной проклятой осенью в городе стреляли. Горели дома. А потом в нескольких десятках километров от нас началась реальная, самая настоящая война... Но были вещи неизменные, которые мы очень ценили и за которые цеплялись. Твёрдые, как сталь. Принципиальность нашей учительницы в борьбе за каждого из нас. Её тепло. Её любовь и поддержка. Её слово.
С ней можно было поговорить обо всём. Это и была моя психотерапия. Она узнала историю моего бегства из прошлой школы — не сразу, конечно, но узнала. Помню, долго думала, прежде чем ответить на мой вопрос. Он мучил меня неизменно в течение всего времени после того мая. Правильно ли я поступила? И если нет, то что я должна была сделать?
— Ты поступила правильно. Ты сделала то, что было в твоих силах. — Таков был её ответ после долгого раздумья. И я почти успокоилась. Почти... Она сказала тогда ещё одну не слишком понятную для меня вещь. И только потом, много позже, её смысл до меня дошёл.
— Я русист и не очень хорошо знаю другие языки, Даша. Но нас учили основам латыни. Ты знаешь, что у слов «победитель» и «жертва» на латинском языке одинаковый корень? — я покачала головой. — «Victor» и «victim», — продолжила она. — А как ты думаешь, что это может значить? — Я понятия не имела. — Язык — это ведь очень мудрая штука, особенно древний. Это голоса многих миллионов людей, живших в разные времена и в разных эпохах. Голоса, сплетённые в один, — я зачарованно слушала. — Так вот. Победитель не всегда победил, а жертва не всегда побеждена. Победивший в одной схватке — обязательно жертва в другой. А жертва, уступая, поднимается в чём-то другом и побеждает где-то ещё. Нет заранее определённых ролей, есть вечная схватка и вечный круговорот...
Я окончила школу и при полной поддержке школьного коллектива получила свою единственную в классе золотую медаль. Дальше — университет, Москва, академия, красный диплом, аспирантура, защита диссертации. Работа, карьера, семья.
Позже, когда появились социальные сети, я решилась отыскать Алю. Сначала она общалась очень зажато, недоверчиво. Ведь прошло двадцать лет! У нас обеих давно были семьи, дети. Вначале мы с ней просто переписывались о том и о сём: у меня было впечатление, что она крайне неохотно вспоминает то время,... Но потом мы созвонились, и её словно прорвало.
Она поведала, что в тот же день вечером всё рассказала дома. Что её мама приходила в школу и пыталась добиться справедливости, но ничего не вышло. Всё получилось точно так, как мы с ней думали: вся компания твердила одно и то же. Что мы с Алей поссорились ещё на уроках, а после физры стали выяснять отношения. Что не вмешались, потому что девчачья возня в раздевалке не выглядела серьёзной, и никто не придал ей значения. В конце концов, её маму убедили, что в драке целиком и полностью виновата я. Что у меня были проблемы с классом, и я сорвалась на Альке, а про других она просто фантазирует, чтобы меня выгородить. Главным аргументом было то, что мой отец на следующий же день пришёл и забрал документы из школы, понимая, что мне грозит неминуемая расплата. Всё сошлось и всё было против меня. Оппонировать было некому.
Но самое любопытное, что буквально со следующего учебного года влияние Кати в компании стало постепенно ослабевать. В класс перевелись новые сильные ученики, двое или трое, за ними ещё кто-то, и «сливки класса» поплыли.
Шайка, лишённая моральной подпитки и объединяющего фактора в виде ненависти к «внешнему» объекту травли, трещала по швам. Сначала появились мелкие разногласия. Потом они переросли в диалектические, а «дебилы» стали один за другим бунтовать и выходить из подчинения. Затем до Катиного уровня изощрённости и отсутствия эмоционального интеллекта «доросли» другие претенденты на роль лидера компании. Потом она ушла в оппозицию, попытавшись сколотить новую «банду», но поняв, что не вытягивает, прибилась обратно к прежней компании, но на подчинённых ролях. А «рулили» в этой непотопляемой элитной группировке уже совсем другие. Доучилась она весьма средне. Её мама приходила в школу и слёзно выпрашивала у директрисы снисхождения к её тяжёлой женской доле и необходимости воспитания из Катерины человека. К концу учёбы и выпускному Храмова уже не представляла из себя ничего примечательного.
Сейчас у Али свой небольшой бизнес. Зара работает в стабильной компании главным бухгалтером. Девочки из гоп-компании кто где. Одна училась в педагогическом, но не окончила — выскочила замуж за выпускника военного училища и укатила с ним в неизвестном направлении. Другая ушла после девятого класса и пошла по спортивной стезе, сейчас тренирует детишек-легкоатлетов. Я уехала в Москву и стала юристом. Что стало с Катериной не знает никто.
PS от автора.
Мы с героиней много обсуждали эту историю. Она рассказывала гораздо больше подробностей, чем вошло. Мы обсуждали комментарии, конечно же. И уже после публикации третьей части она сказала, что поговорила с отцом. Мне очень не хватило родителей в истории. Поэтому я попросила героиню написать об этом. Тем более, оказалось, отец знает судьбу Кати. И вот, что она добавила:
«Я хочу поблагодарить читателей - всех, без исключения.
Тех, кто прочёл мою историю молча и кто её комментировал. Тех, кто поверил в неё, кто анализировал, рассуждал, понял или не очень, посочувствовал или поругал - меня, моих учителей, моих родителей, бабулю. И тех, кто сомневается: иронизирует, эмоционирует, называет чушью, выдумкой и беллетристикой, выискивает "нестыковки", задаёт вопросы. Всем вам - огромное спасибо! Потому что это очень ценно для меня - прочитать все комментарии и сделать свои выводы. Об обществе - о том и нынешнем. О времени, об отношениях. О себе - маленькой и взрослой. О людях. О зависти. О том, откуда она берётся и к чему приводит.
Мне давно за 40, я состоялась в семье и карьере, живу полноценной жизнью, счастлива и считаю себя человеком абсолютно ментально здоровым, полностью излечившимся от последствий тех четырёх лет "нежного возраста". И я искренне думала, что давно забыла всю эту историю, но нет. Оказывается, изложив её на бумаге с позиции взрослого человека, в подробностях, которые помню на удивление отчётливо, я многое поняла. Проговорив с автором канала острые моменты (за что ей огромное спасибо, она большой профессионал!), прочитав и "переварив" реакцию комментаторов - я приобрела очень ценный опыт. И навсегда закрыла для себя некоторые вопросы, остававшиеся открытыми все эти годы. Получив на них ответы.
Многие ругают моих родителей и семью, считая их корнем проблемы - что ж, мне это и в голову никогда не приходило... Я настолько люблю родителей, что никогда и не думала их ни в чём обвинять. Они замечательные, и это правда - бабушки и мамы давно нет с нами, отец, профессор, преподаёт в вузе вот уже больше 45 лет. У нас была хорошая семья - большая, дружная, весёлая. Мы никогда не тяготились необходимостью жить в двухкомнатной квартире. И нет, мы не фарцевали пластинками - просто папа с братом меломаны, а их родители, всю жизнь проработавшие на заводе, фронтовики, передовики производства, уважаемые и заслуженные мастера, не противились этому увлечению, а желали своим детям - юристу и инженеру, пробившимся в интеллигенцию, всего самого лучшего. Как и мои родители всегда желали лучшего будущего мне. Но, как было верно отмечено, благими намерениями иногда вымощена дорога совсем не туда...
У меня было прекрасное детство, несмотря ни на что: я не проклинаю ни страну, в которой родилась и росла, ни другую, возникшую на её месте, в которой прошла моя юность, ни нынешние времена - просто потому, что ненависть сжигает и убивает, а я очень люблю жизнь. И я люблю все эти воспоминания: и Мишку с Брежневым, и лихие, трудные 90-е, и период моего становления и борьбы за "место под Солнцем" в столице. Они просто были, эти времена, и это жизнь.
В истории, которую вы прочитали, нет вымысла. Это именно то, что происходило со мной, восстановленное с помощью нескольких тетрадок моих детских дневников. Я пишу. Это правда. Рассказы и повести - не мой конёк, но они тоже есть. Я даже когда-то издала роман, но писательство - не мой хлеб. Может, что-то изменится с этим, я не знаю. Простите, если слог показался кому-то вычурным или сложным, я не нарочно, честное слово.
И ещё одно, вместо послесловия. Благодаря публикации своей истории и вашим комментариям, я поговорила со своим отцом. Оказывается, он в свои почти 70 лет тоже многое помнит и полностью осознаёт свою вину за те четыре года. Тема оказалась для него трудной. Труднее, чем для меня... Он сказал мне, что был молод, наивен, очень глуп и ещё раз попросил простить его. Мы вспомнили, что он уже просил прощения у меня однажды. Это было перед моим школьным выпускным, и я тогда страшно возмутилась - мол, папа, за что? Вы же с мамой всегда были образцовыми родителями, прекрати! Сейчас я восприняла его слова немного по-другому... А ещё он рассказал мне, что оказывается, много чего обсуждалось внутри семьи и до, и после того, как меня перевели в другую школу, я многого не знала. И про мою первую учительницу, её семейные проблемы с законом, вступившие дичайшие противоречия с её мировоззрением. Они раздирали её, и по-своему она была человеком очень несчастным. И про то, что мой папа, оказывается, не раз общался с матерью той, кого я назвала Катей - то, какую игру вела эта дама, он осознал только позже. И про ситуацию с избиением Али - он повёл себя эмоционально, по-детски. Разругался в пух и прах с руководством школы, на нервах высказал им всё, что о них думал, сказал - вперёд, пишите письма! Вызовут меня в милицию, я приду, расскажу и напишу очень много чего такого, от чего вам всем тут не поздоровится! Плюнул, хлопнул дверью и ушёл. Но никого никуда не вызвали... И, главное, про то, что он, оказывается, наводил справки и знает о судьбе "Кати". Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что её не стало в начале нулевых - отец знакомился с материалами уголовного дела, возбуждённого по факту её гибели.
Смысл публикации моей истории я вижу в том, чтобы родители понимали: ни один из них, даже самый идеальный (или считающий себя таковым) не застрахован от того, чтобы пропустить тот самый ключевой момент, когда можно было всё исправить. Не придать значения словам ребёнка, посчитать их фантазиями, не желая выходить из "зоны комфорта". Сделать глупость в стремлении соответствовать мифическому "статусу" и упорствовать в её преумножении. Что даже самые добрые намерения в отношении своих детей способны привести их к трагедии, если не слушать, не слышать и не задавать правильных вопросов - ребёнку и самим себе. Что травля возможна и при условии, вроде бы, идеальных отношений детей и родителей - просто потому, что ребенок вас очень любит и не хочет доставлять вам хлопот. И в том, что никто не может быть совершенен. Не бояться признать, что в вашей идеальной картине мира что-то идёт не так. Не бояться ошибиться, ведь главное - не ошибка, а то, исправлена ли она. "Нет совершенных людей, есть лишь совершенные намерения" - сказал один киногерой. Но и совершенных намерений, как и совершенных людей, я в жизни пока так и не встретила.
Удачи вам всем. И будьте счастливы, пожалуйста)»