САБЕНАМЕ
Хорошо помню, как в раннем детстве любил я ходить с мамой на вечерние посиделки. Причиной этому было желание в очередной раз увидеть забавное зрелище. Дело в том, что все соседские женщины обладали одной удивительной способностью. Бойко тараторя, они умудрялись при этом грызть семечки, но не сплевывать шелуху, а выталкивать ее языком на поверхность губ, где она скапливалась в виде бороды. И только когда масса становилась критической, ее ловким движением смахивали в подолы. Понятное дело, что и меня разбирало желание научиться этому, чтобы в удобный момент блеснуть перед своими товарищами.
А еще завораживала сама речь, ее певучесть, игра голосовых оттенков и неожиданные, придуманные самой жизнью, слова. Такие, как «надысь», «давеча», «помстилось» и, наконец, самые загадочные для детского ума: «бознытьчто» и вынесенное мной в заголовок «сабенаме». Даже не слова, а некие конструкции, на создание которых потребовалось сразу три слова, означающие: «Бог знает что» и «себе на уме». Только гибкий и нестандартный русский ум мог придумать такое.
Особенно часто слово «сабенаме» употребляла в разговоре подруга мамы, тоже Мария, жена плотника Тимофея Рыжова. Была в этом сокрытая женская хитрость, позволявшая моментально вклиниваться в разговор. И в самом деле, начнешь с длинного предложения, так тебя и перебьют, и не дослушают. А тут коротко, как выстрел: «Сабенаме!» И дальше без остановок.
Не оттуда ли, не с тех ли сладостных вечеров проистекает моя искренняя и горячая любовь к Слову, мое душевное расположение к беседующим женщинам?
Но заговорил я об этом по другой причине. В перебираемых недавно бумагах, обнаружил я черновик недописанного стихотворения, внизу которого приписано было крупными буквами два слова: «слащавец, «казнитель».
Некоторое время я размышлял над их происхождением. Ясно было, что записал я их не случайно, скорее всего в спешке, чтобы не забыть. И вдруг вспомнил. А вспомнив, решил рассказать. И об этих двух, и еще об одном, которое коснулось меня непосредственно.
СЛАЩАВЕЦ
Девяностые годы. Я таксист и везу по предварительной договоренности двух пожилых женщин в областную больницу. Некоторое время едем молча: я привыкаю к плохо вычищенной дороге, а они, видимо, ко мне. Наконец слышу, как за спиной у меня затевается разговор.
- Валь, я смотрю Сергеич - то, так к тебе и ходит?
- Ходит, чего не ходить…
- Просто, или помогает чем?
- И помогает… Хотя, Господи, какая от него помощь, инвалида? Так… Больше отвлекает. Придумает чего - и вот он. Взять хоть вчера. Смотрю, является под вечер: «Валь, у тебя чётчик крутит?». «Какой чётчик?». «Электрический». «Что же ты, - говорю, - сатана, не видишь, что телевизор работает? Раз работает, значит, свет есть». «А у меня, Валь, и телевизор кажет, и свет горит, а чётчик не крутит». «Ну и радуйся!». «А я и радуюсь, Валь. Особенно… на тебя, на дом твой. Вона какая красота у тебя! И шторки, и салфетки вышитые. Вся посуда на местах, а стаканчики так и сияют».
Снимает с полки один и двигает ко мне по столу: «Валь, налей - не скупись. Не скупись, я ведь знаю, что у тебя всегда есть». Вот слащавец! Вот змей! «И хозяйка ты, - говорит, - крепкая. И вся такая хорошая, красная… и печка у тебя, того… тоже красная. И рамочки на стене… Не скупись, Валь!».
Ну, а ты чего?
Да чего же, налила. Разве от него укроешься? Такой слащавец, такие слова говорит…
КАЗНИТЕЛЬ
Ранняя весна. Дорожки развезло, но снега еще много и по ночам держатся морозы. Мы с женой и наши соседи по другую сторону забора, заняты привычной и очень тяжелой работой. В ямы, очищенные по осени от земли, перетаскиваем с улицы в мешках лузгу, обильно уливаем водой и перемешиваем вилами, чтобы она пропиталась. Затем обратно закидываем комьями земли, чтобы лузга «загорелась», дала тепло. Это нужно для будущей рассады. Но землю сковало за зиму, и она поддается только ударам лома.
После двух часов непрерывной работы, обессиленные, присаживаемся. Женщины уходят в дом за питьем, а мы закуриваем.
- Толя!
- Да, Николай Иванович.
- Вот я думаю… Есть плен, ну там чеченский, или еще какой… Ведь оттуда и выкупить могут, или, к примеру, сам сбежишь… А вот нам бежать некуда, да и поздно…
Встаем и беремся за ломы.
Николай Иванович, по уличному - Калай, постоянно в работе, но его жене Лидусе все мало. Стоит присесть старику где - нибудь в теньке, как незамедлительно раздаются гневные возгласы:
- Поглядите! Опять расселся. Казнитель чертов. Косить - не докосил, а поливать еще и не начинал. Казнитель, истинно казнитель…
Если Калай на тот момент бывал не сильно уставшим, то поднимался и, не вступая в перепалку, отправлялся доделывать начатое. Но если уставал сильно, что случалось значительно чаще, то по «известному адресу» отправлялась Лидуся. Сам же Николай Иванович благоговейно раскуривал «козью ножку» и устремлял взгляд в далекие горизонты.
Когда ругательное слово слышишь часто, то привыкаешь к нему и даже как бы не замечаешь его, пропускаешь мимо ушей. Но случается и так, что оно внезапно очень зримо напоминает о себе.
Пришло время забивать кроликов. Дело для деревенского жителя обычное и даже, в некотором смысле, праздничное, сопровождающееся застольем. Делал я это десятки раз, а тут что - то дрогнуло в душе. Хожу от клетки к клетке, курю, и чувствую - не могу. Тут и вспомнил про Калая.
- Николай Иванович, ты кроликов когда - нибудь бил? Сделай доброе дело, забей мне трех, а я «магарыом» рассчитаюсь.
Уже через десять минут Калай деловито вытаскивал наружу первого зверька. С размаху ударил суковатой палкой, но неудачно. Закричал, задергался бедный кролик, а он снова и снова. Забил, а вернее замучил.
Горько пожалел я, что положился на подслеповатого старика, что не сделал работу сам, как умею. Остановил его:
- Хватит, - говорю, - дальше сам управлюсь.
- А как же «магарыч»? Ведь не наработал.
- И так сгодится…
Утер Калай кровь с рук о снег, ухмыльнулся чему - то в бороду и, забрав бутылку, враскачку пошел со двора. Казнитель, истинно казнитель!
ЗАНУДИСТ
Понедельник снова подтверждает свой статус дня тяжелого. Битый час сидим мы возле кабинета врача, а он еще и не начинал приема. Напротив меня расположились две женщины и тихо переговариваются. Одна, поправляя мелкие седые кудри, всякий раз смолкает при приближении кого - то из пациентов или персонала больницы, снующих по длинному коридору и, только проводив их тревожным взглядом на достаточное расстояние, заговаривает вновь.
- Нет, Петр Васильевич - муж мой, хозяином был старательным. Царствие ему Небесное! Сказать по чести, все на нем держалось в доме. Он и дров на несколько дней заготовит, и угля наколет, и сам затопит печь. Воды… Так хоть из колодца, хоть с реки. А за скотиной ухаживал, иные так за людьми не следят. Это все так. Тут, как говорится, прицепиться не к чему.
Но строг был - нельзя какой! Так меня за жизнь зашпиговал, так вымуштровал - врагу не пожелаю. «Чашка почему немытой осталась?», «Отчего крошки со стола не убрала?». Ко всякой мелочи придирался. Такой занудист, прости Господи!
Не жилось человеку спокойно. И ведь с молоду не был таким, откуда к старости набралось? Ну, это ладно, главное вот что. Три года как схоронили, а замечу иной раз непорядок в доме и словно цепенею, прямо сжимаюсь вся. И будто грозит он мне пальцем: «Не обольщайся, Верка, все вижу…».
Недавно в разговоре сделал жене несколько, на мой взгляд, справедливых замечаний. Ей это показалось обидным. Опустила головушку и, повернувшись, пошла на кухню. И вдруг слышу, тихо так говорит: «Вот, блин, занудист…».
Она ушла, а я так и остался стоять с открытым ртом. Нечего сказать, дожил!